сестре   милосердия,   сам   бы  себе  нарочно  что-нибудь
продырявил!..
     Час спустя старый доктор и бородатый капитан покинули деревню.
     На  первый  взгляд  кажется:  еще одна обыкновенная встреча в жизни. Не
так  ли?  Но  не помню, чтобы еще когда-нибудь подобные мимолетные встречи с
людьми производили на меня такое незабываемое впечатление.


                                                       Зейнилер, 24 февраля.

     Говорят,  весна  в  этом  году  ожидается  ранняя. Вот уже неделю стоит
ясная  погода.  Все  кругом  залито  солнцем.  Если  бы  не  снег  на горных
вершинах, можно было подумать, что наступил май.
     Сегодня  пятница.  После  обеда  я  начала  рисовать  акварелью портрет
Мунисэ.  Вдруг  открылась  дверь  и в комнату вошла Хатидже-ханым. Платок ее
сбился  на  шею,  она тряслась. Я никогда не видела ее такой взволнованной и
обеспокоенной.
     - Аман*,  ходжаным, там, внизу, пришли какие-то два эфенди. Один из них
как  будто  заведующий  отделом  образования.  Приехал ревизию устраивать...
Быстрей спускайся. Я боюсь с ними разговаривать.
     ______________
     * Аман - ох, о боже! (междометие).

     Торопливо  облачаясь  в чаршаф, я улыбалась сама себе. Невиданное дело:
король  лентяев,  который  в  кабинете боялся лишний раз шевельнуть пальцем,
решился приехать сюда!
     Внизу  около  двери  в  класс  я  увидела  двух  мужчин. Один был очень
высокий, другой - совсем маленький.
     Пока  я  искала  глазами  заведующего  отделом  образования,  маленький
мужчина  подошел  ко  мне. В темноте трудно было различить черты его лица, я
только заметила, что в глазу у него поблескивал монокль.
     - Вы  учительница? Честь имею... Я новый заведующий отделом образования
Решит Назым. Почему здесь так темно? Не школа, а настоящий хлев!
     Я распахнула классную дверь и сказала:
     - Здесь немного светлее, эфендим.
     Маленький  господин  как-то  странно  переступал. Для такого крошечного
роста походка его была чересчур важной.
     Переступив  порог,  он  остановился  и,  размахивая  рукой,  словно  на
митинге, заговорил:
     - Мон  шер*,  ты  посмотри!  Какой  мизер**,  какой мизер! Нужны тысячи
свидетелей,  иначе  не  поверят, что это школа. Каким надо быть радикалом!..
Ну, ты видишь, я тысячу раз прав, когда говорю: "Или все, или ничего!"
     ______________
     * Мой дорогой (от фр. mon cher).
     ** Нищета (от фр. misere).

     Теперь   я   разглядела   гостей   получше.  Новый  заведующий  отделом
образования,  который  на  первый  взгляд показался мне мальчишкой, каким-то
новоиспеченным  денди,  был  человеком  лет пятидесяти, без всяких признаков
растительности  на  лице.  Он  все  время играл бровями, вертел глазами, при
каждом слове его сморщенное личико принимало новое выражение.
     Что  касается  второго, то это, напротив, был высокий сухощавый мужчина
с тоненькими усиками. Он был такой длинный, что невольно горбился.
     Заведующий отделом образования опять обратился ко мне:
     - Ханым-эфенди,  позвольте  представить  вам  моего друга. Мюмтаз-бей -
инженер губернского правления общественных работ.
     Я ответила, чтобы хоть что-нибудь сказать:
     - Вот как, эфендим?.. Очень приятно...
     Заведующий  отделом  образования  бродил  ко классу, притопывал ногами,
словно  испытывая  прочность  пола, и концом своей тросточки дотрагивался до
парт и учебных плакатов.
     - Мой  дорогой,  у  меня  великие  прожекты.  Я  все  разрушу  и заново
построю.  Это  будут  школы  чистые,  светлые!  Горе  тем,  кто  не даст мне
ассигнований,  которые  я  прошу!  Я  приехал  в этот край, имея кое-что про
запас.  Стамбульская  пресса, как артиллерийская батарея, находится в боевой
готовности.  Стоит  мне  подать  маленький сигнал - и бах!.. бух!.. Начнется
страшная  бомбардировка.  Ты  понимаешь?  Или я претворяю в жизнь все планы,
которые у меня в голове, или покину этот пост!
     Без  сомнения, все эти красивые слова говорились только для того, чтобы
пустить пыль в глаза мне, бедной деревенской учительнице.
     Решит Назым поправил монокль и спросил:
     - Сколько у вас учеников?
     - Тринадцать девочек и четыре мальчика, эфендим...
     - Хм,   на  семнадцать  человек  одна  школа?  Странная  роскошь...  Ты
осмотришь здание, Мюмтаз?
     - К чему?.. И так все видно.
     Я  заметила,  что пока заведующий отделом образования распространялся о
своих  грандиозных  "прожектах",  Мюмтаз-бей  украдкой поглядывал на меня. И
вдруг  он  заговорил  на  ломаном  французском языке, - очевидно, чтобы я не
поняла.
     - Послушай,  дорогой...  Заставь учительницу под каким-нибудь предлогом
откинуть  чаршаф.  Сквозь  чадру ее лицо сверкает, словно звездочка. Как она
сюда попала?
     Заведующий  отделом  образования  пытался  сохранить невозмутимость, но
слова  приятеля,  кажется,  покоробили его. Он ответил на еще более скверном
французском языке:
     - Прошу тебя, мой дорогой... Мы ведь в школе. Будь серьезным.
     Решит  Назым  оттянул  морщинистую  кожу на подбородке, словно эта была
резина, и задумался о чем-то. Наконец он решительно обернулся ко мне:
     - Ханым-эфенди, я закрываю эту школу.
     - Почему же, бей-эфенди? - удивилась я. - Что-нибудь случилось?
     - Ханым-эфенди,   детей  невозможно  воспитывать  в  таком  безобразном
здании.  Да  и  учеников  мало...  Пока я работаю в вилайете, все мои усилия
будут  направлены  на  то, чтобы большинство школ имели дешевые, но изящные,
безупречные  в санитарном отношении и модернизированные, то есть современные
здания. А сейчас, будьте добры, дайте мне кое-какие пояснения.
     Он   вытащил  из  кармана  визитки  роскошную  записную  книжку,  задал
несколько вопросов о школе, записал мои ответы и сказал:
     - Что   же  касается  вас,  ханым-эфенди...  Вас  я  переведу  в  более
подходящее  место.  Как  только получите приказ о закрытии школы, немедленно
выезжайте в Б... и мы все устроим. Ваше имя, пожалуйста...
     - Феридэ.
     - Ханым-эфенди,  в  Европе - прекрасный обычай: каждый человек к своему
имени  прибавляет  имя отца. Получается более ясное, более определенное имя.
Вы,  учителя,  должны  применять эти новшества. Например, в классном журнале
вместо  того, чтобы писать про свою ученицу: "Меляхат, отец - Али Ходжа", вы
напишите:  "Меляхат  Али",  и  все.  Договорились, ханым-эфенди? Так как имя
вашего папаши?
     - Низамеддин.
     - Ханым-эфенди,  мы  будем  вас величать Феридэ Низамеддин. Сначала вам
это покажется странным, но потом привыкнете. Что вы кончали?
     Я   постеснялась  назвать  свой  пансион;  инженер  Мюмтаз-бей  мог  бы
сконфузиться  за  свою  вольность,  услышав,  что  я  знаю французский язык.
Поэтому я ответила так:
     - Эфендим, у меня специальное образование.
     - Как  я  вам  сказал,  по  приезде  в Б... вы тотчас посетите меня. Мы
поищем вам подходящее место. Идем, Мюмтаз, у нас по плану еще две деревни.
     Инженер   сидел  на  парте  и  размахивал  своими  длинными  тоненькими
ножками.
     На том же "великолепном" французском языке он ответил:
     - Это  чудесный  кусочек...  Оставь  меня  и  иди.  Я обязательно найду
способ и заставлю ее открыть лицо.
     Заведующий  отделом  образования  опять  сконфузился. Видимо, опасаясь,
чтобы я не заподозрила их в чем-либо, он сказал по-турецки:
     - У  нас  еще  есть  время... Свой отчет вы напишете после. Итак, прошу
вас... - и двинулся к выходу.
     Инженер  пошел  на  крыльцо  и,  делая вид, будто рассматривает крышу и
окна,   ждал,   когда   я  выйду.  Я  же  нарочно  задержалась  в  коридоре,
повернувшись к нему спиной.
     Проходя  садом,  бедняга еще несколько раз обернулся, а выйдя из ворот,
зашагал  вдоль  деревянного  забора,  поднимаясь  на  цыпочки  и  заглядывая
внутрь.
     Известие  в  один миг облетело деревню. Несмотря на пятницу, и ученики,
и  их  матери  прибежали  ко  мне.  Как  они  были  огорчены  тем, что школа
закрывается!  Я  тоже  расстроилась. Девочки, которые раньше, казалось, были
совершенно равнодушны к школе и ко мне, теперь плакали и целовали мои руки.
     Хатидже-ханым  повязала  голову  огромным  платком  и удалилась к себе.
Меня  ожидали  новые  трудности,  но положение этой несчастной было во много
раз хуже.
     Под  вечер  ко  мне  зашли  жена старосты и эбе-ханым. Обе женщины были
печальны,  особенно  эбе-ханым.  Она  многозначительно поглядывала на меня и
говорила, вздыхая:
     - У меня были совсем другие планы, но такова, видно, воля аллаха.
     На это мне оставалось только грустно ответить, потупив глаза:
     - Что поделаешь, эбе-ханым? Видно, не судьба...
     Короче  говоря,  маленький господин с моноклем одним словом взбудоражил
всю деревню. Крестьяне были очень огорчены.
     Хотя  я  знала,  что  трудно  найти  худшее  место, чем Зейнилер, но их
настроение  передалось  и  мне.  Одна  лишь Мунисэ была исключением. Шалунья
радовалась, казалось, у нее выросли крылья.
     - Когда  же  мы  уедем,  абаджиим? - приставала она ко мне. - Через два
дня уедем?


                                                          Зейнилер, 3 марта.

     Завтра в дорогу.
     Сначала  Мунисэ  очень  радовалась  нашему  отъезду,  но вчера ее вдруг
охватила  какая-то  странная  тоска.  Она  часто  задумывалась,  уставившись
глазами в одну точку, на вопросы отвечала рассеянно.
     - Мунисэ,  может,  ты  не  хочешь  со  мной  ехать?  Тогда оставайся, -
сказала я.
     - Не  дай аллах, абаджиим... - встрепенулась девочка. - Лучше я брошусь
в колодец.
     - А не жалко расставаться с братьями?
     - Не жалко, абаджиим.
     - Но ведь ты соскучишься по отцу...
     - Отца мне жалко... Но я не очень его люблю, абаджиим...
     - Хорошо, если так, почему загрустила?
     Мунисэ   молчала,  потупившись.  Я  пробовала  настаивать,  но  девочка
притворно  смеялась, обнимала меня. Я не верила этой фальшивой веселости. Уж
я-то могла отличить подлинную радость моей девочки от наигранной!
     Ее  ясные  глаза  были  подернуты  грустью.  Как  я  ни  вызывала ее на
откровенность, ничего не получалось.
     Сегодня случай помог мне узнать тайное горе детского сердечка.
     Под  вечер  Мунисэ  вдруг исчезла, хотя ей было известно, что она нужна
мне  (мы  еще  не все уложили в дорогу). Я несколько раз позвала ее - ответа
не было. Видно, девочка вышла в сад. Я открыла окно и крикнула:
     - Мунисэ!.. Мунисэ!..
     Тоненький  голосок отозвался издали, оттуда, где находилась усыпальница
Зейни-баба:
     - Я здесь!.. Иду!..
     Когда  Мунисэ  прибежала  домой,  я  спросила,  что  она делала одна на
кладбище.
     Девочка  растерялась,  начала  лепетать  что-то  невразумительное.  Она
хотела  меня  обмануть.  Я  внимательно  посмотрела  ей  в  глаза - они были
красные,   на   побледневших   щеках  следы  недавних  слез.  Меня  охватило
беспокойство.  Я  взяла Мунисэ за руки и принялась настойчиво расспрашивать,
что  она  делала у гробницы, почему плакала. Девочка отворачивалась, прятала
лицо, губы ее дрожали.
     Надо  было  во  что  бы  то  ни  стало заставить Мунисэ признаться, и я
заявила,  что если она будет такой скрытной, то я оставлю ее в Зейнилер. Тут
девочка  не  выдержала,  опустила  голову, точно каялась в смертном грехе, и
робко пробормотала:
     - Меня  пришла  проведать  мама...  Узнала, что я уезжаю... Не сердись,
абаджиим...
     Я  поправила волосы, упавшие ей на лицо, нежно погладила по щеке, мягко
и спокойно сказала:
     - Чего  же  ты боялась? Почему плакала? Ведь это твоя мама. Конечно, ты
должна была проститься с ней...
     Бедняжка  не  верила  своим  ушам.  Она  пугливо  поглядывала на меня и
придумывала  смешные  детские  отговорки, стараясь уверить, что не любит эту
женщину,  которую  все  проклинают  и  ненавидят. А я видела: как горячо она
любит мать!..
     - Дитя  мое,  -  сказала  я,  - это очень плохо, если ты не любишь свою
мать.  Тебе  должно  быть  стыдно. Разве можно не любить маму? Ступай, беги,
верни  ее.  Передай,  что  я  хочу  непременно  ее  видеть. Я сейчас приду к
усыпальнице.
     Мунисэ  припала  к  моим  коленям,  поцеловала  подол  платья  и  бегом
кинулась в сад.
     Знаю,  я  поступила  неосторожно. Если в деревне станет известно, что и
виделась  с  этой женщиной, обо мне подумают очень плохо, возможно даже, что
меня проклянут. Ну и пусть...
     Мне  пришлось  долго  ждать  в  рощице  возле  усыпальницы  Зейни-баба.
Несчастная  мать  успела  уйти  далеко.  Кажется,  чтобы вернуть ее, девочке
пришлось бежать напрямик через заросли камыша.
     Наконец  я  увидела  их,  мать и дочь... Боже, какая это была грустная,
какая  печальная  картина!..  Они  шли не вместе, словно стыдились, избегали
друг друга, нарочно медлили, делали вид, будто вязнут в грязи.
     Я  приготовилась  сказать  этой женщине несколько ласковых слов, полных
любви и нежности. Но, очутившись лицом к лицу, мы не знали, о чем говорить.
     Это  была  высокая  статная женщина в ветхом, заплатанном чаршафе. Лицо
покрывала  не  чадра,  а  фиолетовый  платок.  На ногах стоптанные, насквозь
промокшие  туфли  со  сбитыми  каблуками.  Я  видела, что она дрожит, словно
боится кого-то.
     Как можно спокойнее, стараясь не волноваться, я сказала:
     - Откройте лицо.
     После   некоторого   колебания   женщина   откинула  платок.  Она  была
светловолосая  и  довольно молодая, не более тридцати - тридцати пяти лет на
вид. Но лицо было такое усталое, такое измученное...
     Я  думала,  подобные  женщины  сильно  красятся.  Но на лице у нее я не
увидела  и  следа краски. Больше всего меня поразило их внешнее сходство. На
мгновение  мне  даже почудилось, что эта сама Мунисэ, которая вдруг выросла,
стала взрослой женщиной. Затем, затем...
     Я  схватила  девочку  за плечи, прижала к себе. Грудь моя вздымалась от
волнения,  глаза наполнились слезами. Я взяла на себя большую, очень большую
ответственность.  Но я непременно воспитаю Мунисэ порядочной женщиной, и это
будет моим самым большим утешением в жизни.
     Я  сказала женщине, словно была уверена, что в эту минуту она думает то
же самое:
     - Моя  дорогая  ханым,  волею  судьбы  вам  не выпало счастья воспитать
самой  эту  маленькую  девочку.  Что  поделаешь?  Такова  жизнь.  Я хочу вам
сказать:  пусть ваше сердце будет спокойно. Я приютила Мунисэ и воспитаю ее,
как свою дочь. Я ничего не пожалею для нее.
     Кажется, мои слова приободрили женщину.
     - Я  все  знаю,  милая  барышня,  -  сказала  она. - Мунисэ говорила...
Иногда,   когда   мне   случалось  бывать  в  этих  местах,  я  заходила  ее
проведать... Да наградит вас аллах...
     - Значит, вы виделись с Мунисэ?
     Я  почувствовала, что ручонки Мунисэ, обнимающие меня, задрожали. Опять
открылся  ее  секрет.  Значит, девочка тайком виделась с матерью?.. Но самое
грустное  во  всем  этом было другое - Мунисэ стыдилась говорить матери, что
скрывает от меня эти встречи.
     - Если  бы  мы  остались  здесь,  вы  всегда  могли бы видеть Мунисэ, -
сказала  я.  -  Но  завтра  мы  уезжаем  в  Б...  Куда  мы  двинемся оттуда,
неизвестно.  Пусть  ваше  сердце  не  тревожится, моя дорогая ханым. Не могу
обещать,  что  я  заменю  ей  вас,  -  мать  никто  не  может заменить. Но я
постараюсь быть для нее заботливой сестрой.
     Кто-то  шел  внизу,  в  зарослях  камыша.  Это был, наверно, отец моего
ученика Джафер-аги. Он часто ходил на болото охотиться на диких уток.
     Женщина вдруг заволновалась.
     - Мне  надо  уходить,  моя  дорогая  ханым. Никто не должен видеть меня
рядом с вами...
     Эти  слова  лишний  раз  подтверждали ее чуткость. О том же говорила ее
внешность,  манера держаться. Мунисэ унаследовала от своей несчастной матери
и лицо, и тонкую благородную душу.
     Бедная  женщина  старалась  уберечь  меня  от  сплетен,  но  задела мое
самолюбие.  Так  хотелось,  чтобы  в ее сердце сохранилось теплое чувство ко
мне.
     Я сделала вид, что сплетни нимало не волнуют меня, и сказала:
     - Почему вы торопитесь? Побудьте еще немного.
     Несчастная  мать  с  глубокой  признательностью  смотрела  на  меня.  Я
видела,   что   она  страстно  желает  поцеловать  мою  руку,  но  не  смеет
прикоснуться ко мне.
     Мы  присели  на  тонкий  ствол  тополя,  поваленного последней бурей, и
посадили  между  собой  Мунисэ.  Бедная женщина заговорила. Она волновалась,
спешила,  словно  чувствовала,  что  ей  станет  легче, если она расскажет о
своей жизни. У нее был правильный стамбульский выговор.
     Я  услышала  простую,  но  грустную историю. Она родилась в Стамбуле, в
Румеликавак*,  в  семье  мелкого  чиновника. Вскоре умер отец, затем и мать.
Сироту  удочерила  богатая  семья из Бакыркейя. Девочку воспитывали вместе с
другими  детьми,  обращались  с  ней,  как  с  маленькой  барышней. Когда ей
исполнилось  пятнадцать  -  шестнадцать лет, к ней стали присылать сватов из
состоятельных  семей.  Но  девушка  под  разными предлогами всем отказывала.
Дело  в  том,  что сердце ее было отдано другому. Она любила младшего сына в
приютившей  ее  семье,  юношу,  у  которого  едва  только начали пробиваться
усики.  Он  учился  в  военной  школе  "Харбие".  У  девушки не было никакой
надежды,  она  понимала,  что  является  в  доме всего-навсего приемышем. Но
какое  это  было  счастье  -  видеть хоть раз в неделю его лицо, слышать его
голос!..
     ______________
     * Румеликавак - район Стамбула.

     Неожиданно  главу  семейства  перевели в Б... на должность дефтердара*.
Пришлось  сниматься  с  места.  В  Стамбуле  остался  только  младший  сын -
воспитанник "Харбие".
     ______________
     * Дефтердар - заведующий финансовой частью вилайета.

     Четыре  месяца, пока девушка не видела своего возлюбленного, показались
ей  четырехлетней  разлукой. Она чуть не сошла с ума от тоски. Наконец юноша
приехал  в  Б...  на  летние  каникулы.  И тут все обнаружилось. Бей-эфенди,
ханым-эфенди,  их дочери - все разом ополчились против несчастной сироты, не
захотели  ее больше держать в своем доме и отправили в окрестную деревушку к
какой-то  женщине.  Там и родилась старшая сестренка Мунисэ, умершая потом в
четырехлетнем  возрасте  от  дифтерита.  Кто мог жениться на женщине в таком
положении, с ребенком на руках?
     Наконец  она вынуждена была уступить уговорам и согласилась выйти замуж
за  чиновника  лесничества.  Сначала  она даже пыталась примириться со своей
участью,  покориться  судьбе.  Но  когда  мужа  перевели в деревню Зейнилер,
безысходная  тоска  охватила  ее...  Она  чувствовала,  что  сходит  с ума в
темной, закопченной лачуге, и таяла с каждым днем.
     Рассказывая  все  это,  бедняжка,  казалось,  видела  себя снова на дне
страшной  пропасти.  На лицо ее легла тень усталости, плечи опустились, тело
обмякло.
     Женщина продолжала рассказ.
     Как   раз   в   то   время   в  деревне  остановился  отряд  жандармов,
выслеживавший  разбойников.  Солдаты  разбили  палатку  у  зарослей  камыша.
Молодой  капитан,  командир  отряда,  целый  месяц преследовал ее, добиваясь
любви.  В  конце  концов  она  поддалась  искушению, бросила мужа, ребенка и
сбежала с офицером.
     Не знаю почему, но эта история растрогала меня.
     Опускались  сумерки.  Я  поднялась и пошла к школе, оставив мать и дочь
одних.  Несомненно,  у этих двух людей, которые, возможно, никогда больше не
увидятся,  было  что  сказать  друг  другу  в  минуту  расставания.  В  моем
присутствии  они  не  смогли  бы  свободно обняться, поплакать. В их сердцах
навеки осталась бы боль от невысказанных слов, невыраженных чувств.
     По  дороге  к  школе,  переступая  через  могильные  камни,  я  глубоко
задумалась...
     Мунисэ,  я  любила  тебя  потому, что считала одинокой. Мне всегда было
жаль  маленькую  сиротку.  Но  в  эту  минуту  я ревную тебя. Ревную к твоей
матери.  Она  -  несчастная  падшая  женщина,