енщик Хюсейн.
     Представьте  себе  роскошный  пароход  и  маленькую  девочку на руках у
плохо  одетого солдата-араба. Кто знает, какой жалкой и смешной казалась эта
картина  со  стороны.  Но сама я была страшно счастлива оттого, что совершаю
путешествие с Хюсейном, а не с кем-нибудь другим.
     Наша  дача стояла на берегу моря. В роще за домом был каменный бассейн,
украшенный  статуей,  изображавшей  нагого  мальчика  с  отбитыми  по  плечи
руками.
     В  первые  дни  нашего  приезда  эта  почерневшая  от  солнца и сырости
изуродованная фигурка казалась мне маленьким арабчонком-калекой.
     Кажется,  стояла  осень, так как зеленоватая вода бассейна была покрыта
красными  листьями.  Разглядывая  их,  я  заметила  на дне несколько золотых
рыбок.  И  тогда я прямо в новых ботинках и шелковом платье, которое бабушка
накануне так старательно разгладила, прыгнула в бассейн.
     Роща  моментально  огласилась  дикими  криками. Не успела я опомниться,
как  тетушки  вытащили  меня,  подхватили  на  руки, начали переодевать. Они
бранили меня и целовали одновременно.
     Эти  крики  и  причитания  сильно  напугали  меня,  и  отныне  я уже не
осмеливалась  лезть в бассейн, а только ложилась животом на край, обсыпанный
галькой, и свешивала вниз голову.
     В  один из дней я опять лежала на краю бассейна и наблюдала за рыбками.
Позади  меня  на  садовой  скамье  сидела  бабушка в своем неизменном черном
чаршафе*.  Возле нее, поджав под себя ноги, как во время намаза, примостился
Хюсейн.  Они  тихо  о  чем-то  говорили,  поглядывая  в  мою  сторону.  Надо
полагать,  разговаривали  они  по-турецки,  так  как я не понимала ни слова.
Интонация  их  голосов,  их непонятные взгляды заставили меня насторожиться.
Я,  как  зайчонок,  навострила  уши и уже не видела золотых рыбок, сбившихся
вокруг  крошек  бублика, который я разжевала и бросила в бассейн. Я смотрела
на  отражение бабушки и Хюсейна в зеленоватой воде. Хюсейн смотрел на меня и
вытирал глаза огромным платком.
     ______________
     * Чаршаф - покрывало мусульманских женщин.

     Порой   у   детей  не  по  годам  развита  необыкновенная  интуиция.  Я
заподозрила  неладное:  меня  хотят  разлучить  с Хюсейном. Почему?.. Я была
слишком  мала, чтобы разбираться в подобных тонкостях. Однако я чувствовала,
что  эта  разлука является таким же неотвратимым несчастьем, как наступление
тьмы, когда приходит ее час, как потоки дождя в ненастный день.
     В  ту ночь я неожиданно проснулась. Моя маленькая кроватка стояла рядом
с  бабушкиной. Ночник под красным колпаком у нашего изголовья потух. Комната
была  залита лунным светом, который проникал сквозь окна. Спать не хотелось.
Меня   душила   невыносимая  обида.  Приподнявшись  на  локтях,  я  смотрела
некоторое  время на бабушку. Убедившись, что она спит, я осторожно сползла с
кровати и на цыпочках выскользнула из комнаты.
     Я  не  боялась  темноты,  как  многие мои сверстники, не боялась ходить
ночью  одна.  Когда  деревянные ступеньки лестницы, по которым я спускалась,
начинали  скрипеть у меня под ногами, я останавливалась с замирающим сердцем
и   пережидала.  Моя  осторожность  могла  сделать  честь  любому  взрослому
человеку.
     Наконец  я  добралась  до  передней. Дверь оказалась на запоре. Но меня
выручило  окошко  рядом  с  дверью,  ведущей  в  сад.  Оно  было распахнуто.
Выскочить через него в сад для меня было минутным делом.
     Хюсейн  спал  в сторожке садовника в конце сада. Я побежала прямо туда.
Длинный  подол  белой  ночной  рубашки  путался  у  меня  в  ногах.  Войдя в
сторожку, я забралась на кровать к Хюсейну.
     У  Хюсейна был очень крепкий сон. Я узнала об этом, еще когда мы жили в
Арабистане*.  Разбудить  его  по  утрам было нелегким делом. Чтобы заставить
его  наконец открыть глаза, приходилось садиться верхом ему на грудь, словно
на  лошадь,  тянуть  за длинные усы, как за поводья, и при этом оглушительно
кричать.
     ______________
     * Арабистан - арабские провинции Османской империи.

     Однако  в  эту  ночь  я  побоялась будить Хюсейна. Я была уверена, что,
проснувшись,  он  не  позволит  мне,  как  прежде,  лежать у себя под боком,
возьмет на руки и, не обращая внимания на мои мольбы, отнесет к бабушке.
     А  у  меня  было  одно  желание: провести последнюю ночь перед разлукой
рядом с Хюсейном.
     У нас в семье до сих пор еще вспоминают о моей проделке.
     Под  утро  бабушка  проснулась  и  увидела мою кровать пустой. Старушка
чуть  не  сошла  с ума. Через несколько минут весь дом был поднят на ноги...
Зажгли  лампы,  свечи,  обыскали  сад,  берег  моря,  обшарили все - чердак,
улицы,  сарай,  где  хранились  лодки,  дно  бассейна. В колодец для поливки
огородов на соседнем пустыре опускали фонарь...
     Наконец  бабушка,  вспомнив  про Хюсейна, бросилась в садовую сторожку,
где и нашла меня спящей на груди у солдата.
     У  меня  хорошо  сохранился  в памяти день нашего расставания. Это была
настоящая  трагедия.  Сейчас я смеюсь... Никогда в жизни я так не унижалась,
так  не заискивала перед взрослыми, как в тот день. Хюсейн сидел у дверей на
корточках  и,  не  стесняясь,  плакал.  Слезы  текли  по  его  длинным усам.
Выкрикивая  заклинания,  которым  я  научилась  у  нищих-арабов  в Багдаде и
Сирии,  я целовала полы бабушкиного и теткиных платьев, умоляла не разлучать
нас.
     Романисты  любят  так изображать людей в горе: опущенные плечи, угасший
взор, неподвижность и безмолвие - словом, жалкие, немощные существа.
     У  меня  же все было как раз наоборот. Стоит со мной приключиться беде,
как  глаза мои начинают сверкать, лицо становится веселым, движения резкими,
я  шучу  и  проказничаю, от хохота теряю рассудок, словно мне все нипочем на
этом  свете. Язык мой болтает без устали, я готова совершить любые глупости.
И  все  это потому, как мне кажется, что для человека, неспособного поведать
о  своем  горе  первому  встречному  или даже кому-нибудь близкому, так жить
легче.
     Помню,  что,  расставшись с Хюсейном, я вела себя именно таким образом.
Невозможно  описать  всех  моих  буйных  шалостей. Я словно взбесилась. Ну и
досталось  же  от  меня  моим  маленьким родичам, которых взрослые приводили
специально развлекать меня.
     Однако   я   очень  скоро  перестала  тосковать  по  своему  Хюсейну  -
беспечность,   достойная   всяческого  осуждения.  Не  знаю,  но,  может,  я
действительно  была  на  него  обижена.  Стоило кому-нибудь упомянуть в моем
присутствии  его  имя,  как  я  начинала  морщиться,  бранить его на ломаном
турецком  языке,  который  только  что  начала  усваивать: "Хюсейн плохой...
Хюсейн нехороший..." - и плевать на пол.
     Тем  не  менее  коробка  фиников,  присланная  мне  беднягой, "плохим и
нехорошим"  Хюсейном,  тотчас  по  прибытии  в  Бейрут,  как будто несколько
смягчила  мой  гнев.  С тоской я смотрела, как коробка пустеет, и все-таки в
один  присест  уплела  все  финики. К счастью, остались косточки, которыми я
потом   забавлялась   много   недель.  Часть  их  я  перемешала  с  большими
разноцветными  бусами,  которые  обычно  вешают  на  шею  мулов от сглаза, и
нанизала  все  это  на  нитку.  У  меня  получилось  замечательное ожерелье,
похожее на те, какие носят людоеды.
     Оставшиеся  косточки  я  повтыкала в землю в разных местах сада и много
месяцев  подряд  каждое  утро  поливала  их  из  маленького  ведерка, ожидая
появления финикового леса.
     Трудно  приходилось  моей  бедной  бабушке.  Со мной действительно было
невозможно  совладать.  Я  просыпалась  очень  рано,  на  рассвете, шумела и
бесилась до позднего вечера, пока не валилась замертво от усталости.
     Как  только  умолкал  мой  голос,  всех  охватывало  беспокойство.  Это
означало,  что  я  или  обрезала  себе  руку и втихомолку пытаюсь остановить
кровь,  или  упала откуда-нибудь и корчусь от боли, стараясь не кричать, или
же  совершаю очередное преступление: отпиливаю у стульев ножки, перекрашиваю
чехлы от тюфяков и т.д.
     Я  взбиралась на верхушки деревьев и мастерила из тряпок и щепок птичьи
гнезда, лазила на крышу и бросала в трубу камень, чтобы попугать повара.
     Иногда  к  нам  в  особняк приезжал доктор. Однажды я вскочила в пустой
фаэтон,  оставленный доктором у ворот, хлестнула лошадей кнутом и пустила их
вскачь.  В  другой раз я приволокла на берег моря большое корыто для стирки,
спустила его на воду и поплыла по волнам.
     Не  знаю, как в других семьях, но у нас считалось грехом поднимать руку
на  сироту.  Если  я  совершала  какой-нибудь  очень  тяжкий проступок, меня
наказывали: брали за руку, отводили в комнату и запирали там.
     У  нас  был  очень  странный  родственник,  которому дети дали прозвище
"бородатый  дядя".  Так  вот  этот  самый  бородатый  дядя  называл мои руки
"решеткой  святых"*.  Они  всегда  были у меня в синяках, порезах, ссадинах,
постоянно обмотаны тряпичными бинтами, как у женщин, красящих ногти хной.
     ______________
     *  В Турции существовал обычай: на ограду усыпальницы или гробницы, где
похоронен  "святой", приходившие на поклонение женщины вешали шелковые нитки
или тряпочные ленты, загадывая при этом желание.

     Со  своими  сверстниками  я  никогда не ладила. Меня боялись даже дети,
которые  были намного старше. Если же вдруг в моем сердце вспыхивала любовь,
что  случалось  очень  редко,  то  предмету  моей  страсти  это  сулило одни
неприятности.   Я   не  научилась  любить  обычной  человеческой  любовью  и
относиться  с  нежностью  к  приятному  мне  существу. Я бросалась на объект
своей  любви,  как  волчонок,  царапала и кусала его, словом, обращалась так
грубо, что человек терялся.
     Среди  моих  маленьких  родственников  был  только  один, в присутствии
которого  я  испытывала  непонятную робость и смущение, - это сын моей тетки
Бэсимэ  -  Кямран.  Впрочем,  было  бы  не  совсем  правильно  называть  его
ребенком.  Во-первых,  Кямран  был намного старше меня, а во-вторых, это был
очень  послушный,  очень  серьезный  мальчик.  Он  не любил играть с детьми,
всегда  в  одиночестве  бродил  по  берегу моря, засунув руки в карманы, или
читал  под  деревом книжку. У него были русые вьющиеся волосы и нежное белое
личико.  Мне  почему-то  казалось,  что  если  ухватить  его зубами за ухо и
взглянуть  вблизи  в  эти  мраморные  щеки, то увидишь в них, как в зеркале,
свое отражение.
     И  все-таки,  несмотря  на  робость  перед  Кямраном,  у  меня  однажды
произошла  неприятность  даже с ним. Случилось мне раз таскать с берега моря
обломки  скалы  в  плетеной корзине. И вот камень каким-то образом вывалился
из  корзины  и  ударил  Кямрана по ноге. То ли камень был очень тяжел, то ли
нога  моего  кузена  слишком хрупкой, но вопль, последовавший вслед за этим,
невероятно   испугал   меня.  С  проворством  мыртышки  я  вскарабкалась  на
громадную  чинару,  которая  росла  в  нашем  саду.  Ни брань, ни угрозы, ни
мольбы  не могли заставить меня спуститься вниз. Наконец садовнику приказали
снять  меня с дерева. Но по мере того, как он поднимался, я лезла все выше и
выше  к самой макушке. Бедняга понял, что, если погоня будет продолжаться, я
не  остановлюсь, заберусь на такие тонкие ветки, которые не выдержат меня, и
произойдет  несчастье.  Садовник  спустился  вниз.  А  я  до  самых  сумерек
просидела на ветке дерева, словно птица.


     Моя  бедная  бабушка  лишилась из-за меня покоя и сна. Ну и доставалось
же  несчастной старушке! Иногда по утрам ее будила моя возня, и она вставала
усталая  и  разбитая.  Бабушка  хватала  меня  за плечи и трясла, причитая и
вспоминая  мою бедную маму: "Ах, дочь моя, ты покинула нас и оставила мне на
голову это чудовище!.. Это в мои-то годы!.."
     Но  я знаю точно: предстань перед ней в этот момент моя покойная мать и
спроси:   "Кого  ты  предпочтешь:  это  чудовище  или  меня?.."  -  бабушка,
несомненно, выбрала бы внучку, отказавшись от дочери.
     Конечно,   болезненной   старушке  было  тяжело  вставать  каждое  утро
усталой,  не  отдохнув от вчерашнего дня... Однако не надо забывать, что еще
горше  просыпаться в одиночестве, хотя бы и отдохнув за ночь, скорбеть душой
об ушедших, предаваясь грустным воспоминаниям.
     Словом,  я  уверена,  несмотря на все неприятности, которые я причиняла
домашним, бабушка была счастлива со мной, я стала утешением для нее.


     Мне  было  девять  лет,  когда мы потеряли бабушку. Отец случайно в это
время  находился в Стамбуле, его переводили из Триполи в Албанию. В Стамбуле
он мог задержаться только на неделю.
     Смерть  бабушки  поставила  отца  в очень затруднительное положение. Не
мог   же   холостой   офицер   таскать  за  собой  в  бесконечных  скитаниях
девятилетнюю  дочь.  Оставить  же  меня  на попечении теток ему почему-то не
хотелось. Возможно, он боялся, что я попаду в положение нахлебницы.
     И тогда отец придумал следующее...
     Однажды  утром  он  взял меня за руку, и мы вышли из дому; добрались до
пристани,  сели  на пароход и приехали в Стамбул. У Галатского моста мы сели
в  фаэтон,  который  долго возил нас по каким-то холмам, мимо многочисленных
базарчиков.  Наконец  мы  очутились  у дверей большого каменного здания. Это
была  так  называемая  "школа  сестер",  которая  готовила мне заключение на
десять лет.
     Нас  провели в мрачную комнату рядом с прихожей. Портьеры на окнах были
спущены, наружные ставни плотно прикрыты.
     Очевидно,  все  было  заранее  оговорено  и согласовано. Через минуту в
комнату  вошла  женщина  в  черном платье. Она наклонилась ко мне, и поля ее
белого  головного  убора, словно крылья какой-то диковинной птицы, коснулись
моих волос. Женщина заглянула мне в лицо, погладила по щеке...
     Помню,   день   моего   появления   в   пансионе   тоже   ознаменовался
происшествием.
     В  то  время  как отец разговаривал с сестрой-директрисой, я бродила по
комнате,  все  разглядывала,  всюду  совала свой нос. Мое внимание привлекла
пестро  разрисованная  ваза,  и  мне  захотелось  потрогать рисунки рукой. В
конце концов ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.
     Отец,  звякнув  саблей,  вскочил  со стула, поймал меня за руку. Трудно
передать, как он был огорчен и сконфужен.
     Что   касается   сестры-директрисы,  хозяйки  разбитой  вазы,  то  она,
напротив, весело улыбнулась и замахала руками, стараясь успокоить отца.


     Ах,  сколько мне предстояло разбить в пансионе еще всякого добра, кроме
этой  злополучной  вазы!  Короче,  мои  домашние проказы продолжались и там.
Наши    сестры-воспитательницы   или   действительно   обладали   ангельским
терпением,  или  просто  симпатизировали  мне.  Иначе  я не понимаю, как они
могли прощать все мои выходки.
     Я  без  умолку  болтала  на  уроках,  разгуливала по классу... Спокойно
спускаться  и подниматься по лестнице, как это делали другие девочки, - было
не  по  мне.  Я должна была сначала переждать, куда-нибудь спрятавшись, пока
спустятся  все  мои  подруги,  после  этого  вскакивала  на  перила верхом и
молниеносно  слетала  вниз.  Наверх  же  я  взбиралась  так. Складывала ноги
вместе, солдатиком, и прыгала сразу через несколько ступенек.
     У  нас  в  саду стояло старое сухое дерево. При всяком удобном случае я
взбиралась  на  него  и  скакала  с  ветки  на ветку, не обращая внимания на
угрозы  наставниц.  Наблюдая  как-то  за моими гимнастическими упражнениями,
одна из сестер воскликнула:
     - Господи, что за ребенок?! Ведь это не человек, а чалыкушу*.
     ______________
     *  Чалыкушу  -  букв.:  "кустарниковая  птица",  королек,  из семейства
воробьиных.

     И  с  того  дня мое настоящее имя было словно забыто. Все называли меня
только Чалыкушу.
     Не  знаю,  как  это  случилось, но мои домашние тоже потом начали звать
меня  по  прозвищу.  А  мое  подлинное  имя, Феридэ, сделалось официальным и
употреблялось очень редко, точно праздничный наряд.
     Имя  Чалыкушу нравилось мне, оно даже выручало меня. Стоило кому-нибудь
пожаловаться  на  мои проделки, я только пожимала плечами, как бы говоря: "Я
тут ни при чем... Что же вы хотите от Чалыкушу?.."
     К  нам  в  школу  приходил  аббат в очках, с маленькой козьей бородкой.
Как-то  раз  ножницами  для  рукоделья  я  выстригла  у  себя  клок  волос и
прилепила  его клеем на подбородок. Когда священник смотрел в мою сторону, я
прикрывала  подбородок  руками,  но  стоило  ему  отвернуться,  как я тотчас
открывала  лицо,  мотала  головой  из  стороны  в  сторону,  подражая нашему
аббату.  Класс  умирал  со  смеху.  Аббат  никак не мог понять причин нашего
веселья, выходил из себя и даже бранился.
     Я  случайно  повернулась к окну, выходящему в коридор, и вдруг увидела,
что за мной из коридора наблюдает сестра-директриса.
     Я  растерялась, но, как вы думаете, что я сделала?.. Прижалась грудью к
парте,  приложила  палец к губам, словно подавая знак молчать, затем послала
ей воздушный поцелуй.
     Сестра-директриса  была главной в пансионе. Все, даже самые престарелые
воспитательницы,   боготворили  ее.  Несмотря  на  свое  высокое  положение,
строгая  дама  улыбнулась,  ее позабавила моя смелость. Ведь я приглашала ее
стать  соучастницей  моей проделки. Мне показалось, будто директриса боится,
что,  войдя  в  класс,  ей  не  удастся  сохранить серьезный вид. Она только
погрозила мне пальцем и скрылась в коридорном полумраке.
     Однажды  сестра-директриса  поймала  меня  на  месте преступления. Дело
было  в  столовой.  Я  складывала  объедки  в корзину для бумаг, принесенную
тайком из класса.
     Строгим голосом директриса подозвала меня.
     - Подойди сюда, Феридэ. Объясни мне, что ты делаешь.
     Я  не  видела  ничего  дурного  в моем занятии, взглянула прямо в глаза
директрисе и спросила:
     - Разве кормить собак - это плохо, ma soeur?
     - Каких собак?.. Зачем кормить?..
     - Собак...  На  пустыре... Ах, ma soeur, знали бы вы, как они радуются,
завидев  меня!  Вчера  вечером  псы  встретили  меня  на самом углу. Как они
начали  крутиться  вокруг  меня!..  Я им говорю: "Потерпите... Что с вами?..
Пока  не  придете на пустырь, ничего не дам..." Но злюки ни за что не хотели
понимать  человеческого  языка.  Они чуть не свалили меня на землю... Ну и я
заупрямилась...  Зажала  корзину между ног... Они меня едва не разорвали. На
мое счастье, мимо проходил продавец бубликов... Он спас меня.
     Директриса слушала, пристально глядя мне в глаза.
     - Хорошо, но как ты вышла из пансиона?
     - Перелезла  через  забор возле прачечной... - не задумываясь, ответила
я.
     - Да  как  ты  осмелилась?  - ужаснулась директриса, хватаясь руками за
голову, словно услышала страшное известие.
     - Не  волнуйтесь, ma soeur, забор очень низенький... А потом, что же вы
хотите?..  Разве  я  могу выйти через калитку... Неужели привратник выпустит
меня?..  Правда,  однажды мне удалось его обмануть... Я сказала: "Тебя зовет
ma  soeur  Тереза". Так и убежала. Только прошу вас, не выдавайте меня. Ведь
это очень опасно, если псы будут голодными!..
     Странные  существа  наши  сестры.  Соверши  я  подобное  в какой-нибудь
другой школе, меня посадили бы в карцер или еще как-нибудь наказали.
     Директриса  опустилась  передо  мной  на корточки, и мы оказались с ней
лицом к лицу.
     - Покровительствовать  животным  -  очень  похвально! Но непослушание?!
Это очень плохо! Оставь мне эту корзину. Я отошлю объедки с привратником.
     Мне кажется, никто в жизни не любил меня так, как эта женщина.
     Подобные  воспитательные  методы  действовали  на меня тогда не больше,
чем  легкий  ветерок  на  скалу.  Вряд  ли они могли повлиять на мой буйный,
необузданный  характер.  Но  со  временем  атмосфера  пансиона, уклад жизни,
созданный  сестрами,  помимо  моей  воли  проникали  в  мою  душу,  оставляя
неизгладимые следы, вызывая во мне чувство нежности и сострадания.