загробных муках:
     - Завтра,  когда  мы  умрем,  наше  мясо  сгниет и от нас останутся вот
такие высохшие кости...
     По  мнению  старой  женщины, все таблицы предназначались приблизительно
для  таких  же  целей.  Например,  показывая  на плакат, где была нарисована
крестьянская ферма, она говорила:
     - Создав  этих  овец,  аллах думал: "Пусть мои рабы едят мясо и молятся
мне..."  Мы  пожираем,  отправляем  в наши недостойные утробы этих овец... А
платим  ли  мы  аллаху  свой  долг? Где уж там!.. Но когда мы завтра уйдем в
землю,  когда возле нас с огненными булавами встанут Мюнкир и Некир*, что мы
будем  говорить?..  -  И  Хатидже-ханым  снова  принималась  за  бесконечные
описания смерти.
     ______________
     *  Мюнкир  и  Некир  -  ангелы,  которые,  по  представлению мусульман,
допрашивают умерших об их земных поступках.

     А  плакат  с  изображением  змеи  Хатидже-ханым использовала в лечебных
целях,  она  заявила,  будто  это Шахмиран*, и царапала на животе змеи имена
больных.
     ______________
     * Шахмиран - царь змей.

     Чего  только  я не придумывала для того, чтобы хоть чуточку развеселить
бедных  детей,  рассмешить их! Но все мои старания пропадали зря. Перемены в
школе  я  сделала  обязательными, каждые полчаса или час выходила с детьми в
сад.  Я старалась научить их веселым, интересным играм. Но малышам почему-то
они  не  доставляли  никакого  удовольствия.  Тогда я предоставляла их самим
себе и отходила в сторону.
     У  этих  маленьких девочек с потухшими глазами и усталыми лицами, как у
взрослых  людей,  измученных  страданиями,  оказалось  любимое  развлечение:
забившись  в  какой-нибудь  укромный  уголок  сада,  они  начинали распевать
религиозные  гимны,  без  конца повторяя слова "смерть", "гроб", "тенешир"*,
"зебани"**,  "могила".  Одна песня была особенно жуткой. Когда я слушала хор
их дрожащих голосов, у меня волосы вставали дыбом:
     ______________
     * Тенешир - стол для омывания покойников.
     ** Зебани - ангел, мучающий в аду грешников.

                Словно вору, разденут тебя они,
                И в пустой гроб положат тебя они.
                И от смерти жестокой пощады не жди...

     Они   завывали,  и  перед  моим  взором  возникали  картины  похоронной
процессии.
     Чаще  всего  мои  ученики  играли  в  похороны.  Эта  игра устраивалась
главным  образом  во  время  длинных  обеденных  перемен.  Она  походила  на
театральное  представление.  Главными  актерами  были Нафыз Нури и арабчонок
Джафер-ага.
     Джафер-ага  заболевает.  Вокруг  него  собираются девочки, читают хором
Коран,  льют  ему  в  рот  священную  воду  "земзем".  После того как малыш,
закатив  глаза,  "испускает дух", девочки, причитая, подвязывают ему челюсть
платком. Затем Джафера клали на тенешир и обмывали.
     Дети  украшали  зелеными платками доску, выломанную из ворот, получался
гроб, который мало чем отличался от настоящего страшного гроба.
     У  меня  мурашки  бегали  по  спине,  когда  Нафыз  Нури пронзительным,
зловещим   голосом  звал  к  проводам  покойника,  выкрикивая  эзан*,  читал
заупокойный намаз. А у могилы, приступая к обряду развода, он восклицал:
     ______________
     * Эзан - призыв к намазу, молитве.

     - Эй, Зехра, супруга Джафера!..
     Несколько раз эта картина даже снилась мне.
     Как  я  уже  сказала,  в  этой  деревне  человеку  всегда чудится запах
смерти,  особенно  ночью,  когда  каждый  час  тянется  нескончаемо  долго и
томительно... Пережить кошмары этих ночей было очень трудно.
     Однажды  ночью  в  горах  завыли  шакалы.  Я  очень испугалась и решила
сбежать  вниз,  к  Хатидже-ханым.  Однако,  переступив  порог ее комнатушки,
пропахшей  плесенью и похожей на подвал, я увидела картину, показавшуюся мне
в  сто  раз  страшнее,  чем  завывание шакалов. Закутанная с головы до ног в
белое  покрывало,  старая женщина сидела на молитвенном коврике и, перебирая
длинные  четки,  раскачиваясь  из стороны в сторону, бормотала что-то глухим
голосом, точно была без сознания.


x x x

     У меня в Зейнилер три привязанности.
     Первая  -  родник  под  моим  окном,  чье  неумолчное журчание помогает
коротать томительное одиночество.
     Вторая   -  маленький  Вехби,  тот  самый  шалун,  который  во  времена
царствования  Хатидже-ханым  все  время  в  классе  проводил на дне сундука,
отбывая  наказание.  Я очень полюбила этого проказника, ничем не походившего
ни на одного из своих сверстников.
     Он смешно картавил, но говорил свободно, весело, непринужденно.
     Однажды   в  саду  Вехби  пристально  глянул  на  меня,  прищурив  свои
блестящие глазки.
     - Что смотришь, Вехби? - спросила я.
     Вехби ни капли не смутился и ответил:
     - Какая  ты красивая девушка! Давай я тебя возьму в жены моему старшему
брату, станешь нашей невесткой.
     Все  в  Вехби  замечательно,  все мне нравится, вот только считаться со
мной  он  никак  не желает. Даже когда я, рассердившись, тихонько дергаю его
за  ухо,  он  не  обращает  на это никакого внимания. Но, может быть, именно
поэтому я и люблю его.
     Услышав от Вехби столь фамильярное предложение, я нахмурилась.
     - Разве  можно  своей  учительнице  говорить подобные вещи? Вот услышат
взрослые - ох, и зададут тебе жару!
     Вехби ответил, как бы потешаясь над моим простодушием:
     - Вот уж дудки! Разве я скажу еще кому-нибудь такое?
     Господи, ну и болтун же этот деревенский мальчик с пальчик.
     А Вехби с той же непринужденностью продолжал:
     - Я  буду  называть тебя: "Моя стамбульская невестка..." Буду приносить
тебе каштаны. Брат повесит тебе на шею ожерелье из золотых монет.
     - Как, разве у тебя еще нет невестки?
     - Есть. Но это темная девушка. Мы ее выдадим за чабана Хасана.
     - А кто же твой брат?
     - Жандарм.
     - А что делают жандармы?
     Вехби задумался, почесал голову и сказал:
     - Режут гяуров*.
     ______________
     * Гяур - неверный, немусульманин.

     Мне  нравится,  что  Вехби  горд,  упрям  и независим. Он задирает нос,
совсем  как  взрослый  мужчина.  Когда  я  на  уроках  поправляю  его, Вехби
смущается,  злится  и  ни  за  что  не  хочет  исправить  ошибку.  А  если я
настаиваю, мальчик презрительно глядит мне в лицо и говорит:
     - Ты ведь женщина... Твой ум не понимает...
     Что    касается    моей   третьей   привязанности   -   это   маленькая
девочка-сирота.
     Кажется,  шел уже пятый день занятий. Я окинула взглядом класс, и вдруг
мое  сердце  взволнованно  забилось.  На самой задней парте сидела девочка с
красивым  матовым  личиком,  пушистыми  русыми,  почти  белыми волосами. Она
улыбалась мне, обнажив блестящие, точно жемчужины, зубы.
     Кто эта девочка? Откуда она вдруг появилась?
     - А ну-ка, подойди сюда! - поманила я ее пальцем.
     С  легкостью птички она вскочила и вприпрыжку, совсем как я в пансионе,
подбежала ко мне.
     Она  была  очень  бедно одета. Ноги босые, волосы всклокоченные, сквозь
дыры выцветшего ситцевого платья проглядывала нежная белая кожа.
     Я взяла ее маленькие руки и сказала:
     - Посмотри мне в лицо, крошка.
     Девочка  робко подняла голову, и из-под длинных пушистых ресниц на меня
взглянули блестящие темно-синие глаза.
     Невзгоды  и тяжкая жизнь, с которой я столкнулась в Зейнилер, не смогли
заставить  меня  плакать, но если бы в этот момент я не взяла себя в руки, я
разрыдалась  бы,  - так меня тронули эти прекрасные глаза полуголой девочки,
две жемчужные нити зубов и улыбка алых губ.
     Я погладила девочку по щеке и спросила:
     - Тебя звать Зехра, крошка, или Айше?
     - Меня  зовут  Мунисэ,  ходжаным, - ответила девочка приятным голоском,
на чистом стамбульском наречии.
     - Ты учишься в этой школе?
     - Да, ходжаным.
     - А почему ты не ходила столько дней?
     - Аба*  не  пускала меня, ходжаным. У нас была работа. Но теперь я буду
ходить.
     ______________
     * Аба - искаженное "абла", т.е. старшая сестра.

     - А мама у тебя есть?
     - У меня есть аба, ходжаным.
     - А где твоя мама?
     Девочка  потупилась и не ответила. Мне вдруг показалось, что я нечаянно
задела  тайную  рану  в  сердце ребенка, поэтому не стала повторять вопрос и
заговорила о другом:
     - Это ты вчера под вечер пела песни, Мунисэ?
     Вчера  вечером  я  слышала,  как  в  соседнем саду кто-то пел тоненьким
детским  голоском.  Голос  был  такой  мягкий  и  так  не походил на голоса,
которые  мне  приходилось  слышать до сих пор в Зейнилер, что я высунулась в
окно,  закрыла  глаза,  и  в  течение нескольких минут мне казалось, будто я
нахожусь совсем в другом месте, в какой-то волшебной, неведомой стране.
     Сейчас я была уверена, что никто, кроме этой девочки, не мог так петь.
     Мунисэ стыдливо кивнула головой.
     - Да, это была я, ходжаным.
     Я  разрешила ей вернуться на место и приступила к уроку. На душе у меня
почему-то  сделалось  удивительно  светло  и  радостно. Казалось, сердце мое
ощутило  вдруг  теплое  дыхание  весны. Глаза этой девочки согрели меня, как
согревает  солнечный  луч  птенцов, замерзающих в снегу. Дрожащая в холодном
неуютном  гнезде,  спрятав голову под крыло, слабая, больная Чалыкушу начала
постепенно  оживать, обретать прежнюю жизнерадостность. Мои жесты и движения
стали  более  уверенными и даже чуть кокетливыми. В голосе появились теплые,
веселые нотки.
     Во  время  уроков  я  невольно  поворачивалась  к  Мунисэ.  Она тоже не
спускала  с  меня  глаз.  Любуясь  ее  жемчужными  зубами, приятной улыбкой,
темно-голубыми  глазами,  которые  мне  так хотелось поцеловать, я впервые в
жизни ощутила радость материнской любви.
     Ах,  если  бы у меня была такая малютка! Ведь мне предстоит жить одной!
Как жаль, что это неосуществимо.
     От   Хатидже-ханым   о   Мунисэ  мне  удалось  узнать  очень  немногое.
Оказывается,  женщина,  которую  она  называла  аба,  была  ее  мачеха. Отец
девочки  прежде  служил чиновником в лесничестве. Его вторая жена была родом
из  Зейнилер, потому, уйдя на пенсию, он обосновался здесь. У жены был дом и
участок земли; к тому же они имели около десяти курушей в месяц пенсионных.
     Я сказала Хатидже-ханым:
     - По  твоим  рассказам, семья должна жить не так уж бедно. Почему же за
девочкой не смотрят?
     Старая женщина нахмурилась.
     - Спасибо, что хоть так смотрят. Другая бы вовсе на улицу выбросила...
     - Почему?
     - Мать  этой  девочки  -  скверная  женщина, дочь моя. Не помню хорошо,
кажется,  это  было лет пять тому назад, она убежала с жандармским офицером.
Мунисэ  была тогда совсем маленькой. Потом офицер ее бросил и уехал в другое
место.  О  ней стали поговаривать плохо, молодые парни увели ее в горы и там
развлекались. Словом, она сделалась распутной женщиной.
     - Все это так, Хатидже-ханым, но чем виновата девочка?
     Старая   женщина   покачала   головой.   Лицо  ее  выражало  фанатичную
жестокость.
     - Что  же ты хочешь? Ведь не станут они одевать ребенка такой женщины в
шелковые платья?
     Мунисэ  не  могла посещать школу каждый день. Когда я спрашивала у нее,
почему   она   отсутствовала,   девочка  отвечала:  "Аба  заставила  стирать
белье...",  "Аба  заставила  мыть  пол..."  или:  "Аба  послала за дровами в
горы..."
     Другие  школьницы  относились  к  Мунисэ довольно холодно, держались от
нее  подальше,  старались при случае обидеть исподтишка, довести ее до слез.
В  этой  неприязни  была отчасти виновата и я, так как не могла скрыть своей
любви  к  маленькой  девочке.  Дети  видели,  что я обращаюсь с ней особенно
ласково, в саду подзываю к себе и разговариваю с ней, и это сердило их.
     Однажды,  во  время  перерыва, из сада донесся плач Мунисэ, я услышала,
как она умоляла кого-то:
     - Что я вам сделала? Что я вам делаю плохого? Не надо!..
     Я  выглянула в окно. Девочки, набрав из родника в рот воды, гонялись за
Мунисэ  и  обливали ее. Бедняжка с плачем металась по саду, пыталась закрыть
руками  лицо  и  шею.  А  мои  ученицы, эти безмолвные, робкие, с застывшими
глазами   девочки,  превратились  вдруг  в  охотничьих  собак,  преследующих
раненую  лань.  Словно  воронье  над добычей, они с дикими криками прыгали и
кружились  вокруг  Мунисэ,  то прижимали мою любимицу к забору, то валили на
землю или, набрав полный рот воды, обливали ее лицо и раскрытую грудь.
     Кровь  бросилась  мне  в голову. Как безумная, выскочила я из комнаты и
побежала  вниз.  Я  так торопилась, что проломила ногой прогнившую ступеньку
лестницы  и  застряла  в  дыре.  Когда я влетела в сад, то увидела, что дело
приняло  новый  оборот.  У Мунисэ оказался защитник, такой же маленький, как
она, но сильный и проворный. Это был проказник Вехби.
     Никогда  не  забуду  этого  отважного мальчугана. Вехби залез в грязную
лужу,  куда  стекала  вода  из  источника, и брызгаясь, как утка, забрасывал
обидчиц  Мунисэ  комьями  жидкой  грязи.  Он так перемазался, что походил на
чертенка.  Его  пронзительный  голос, словно пастушья дудка, покрывал голоса
девчонок:
     - Эй,  вы,  дети  гяуров!..  Оставьте  в  покое Мунисэ!.. А то всех вас
перережу!..
     Под  таким  натиском  девочки были вынуждены отступить. Я взяла на руки
обессиленную Мунисэ и перенесла ее к себе в комнату.
     Невозможно  описать,  что я чувствовала, обнимая это маленькое красивое
существо.  Сердце наполнялось волнующей теплотой, словно в глубине моей души
забил  горячий  источник. Этот жар разливался по всему телу, меня охватывала
сладостная  истома,  от  которой на глазах навертывались слезы и было тяжело
дышать.
     Мне   показалось,   что   я  уже  испытывала  когда-то  такое  странное
опьянение. Но когда?.. Где?..
     Сейчас,  когда  я  пишу  эти  строки,  мое  сердце  снова  замирает.  Я
пристально  вглядываюсь  в  прошлое и думаю: "Да, где?.. Когда?.." Наверное,
это  воспоминания  о каком-то далеком, забытом старом сне, потому что в этом
странном,  неопределенном  чувстве  есть что-то такое, чего не может постичь
ум.  Мне  начинает  казаться, будто я лечу в воздушной пустоте. Мимо несется
поток  из  листьев,  которые  шуршат,  задевают  мое лицо, волосы... Где это
было?  Нет,  нет,  все  это выдумка, ничего подобного никогда не было в моей
жизни. Это чувство я испытываю впервые.


     В  тот  день я забыла о своих учениках и занялась только Мунисэ: обмыла
ее  милое  тельце, напоминавшее мне белую лилию, измученную бурей, расчесала
ее русые, почти льняные волосы.
     Бедняжка  долго  не могла успокоиться и плакала навзрыд. Ах, эти слезы!
Мне казалось, они текут не по лицу девочки, а по моему израненному сердцу.
     Постепенно   мне   удалось   успокоить  ее.  На  скорую  руку  я  стала
переделывать  для  нее  одно  из  своих  старых  платьев.  А  Мунисэ, пока я
возилась  с  платьем,  как  котенок  терлась  головой  о мою юбку и серьезно
смотрела мне в лицо своими блестящими глазами.
     Как  и во всех детях, слишком рано познавших трудности и несправедливые
удары  жизни,  в  Мунисэ  было  много  от  взрослого человека. Ей давно были
известны  такие вещи, которые я начала понимать всего лишь несколько месяцев
тому  назад.  Вся  забота  о  младших  братьях лежала на ее плечах. Но разве
угодишь   мачехе?   Бедной  Мунисэ  по  нескольку  раз  в  день  приходилось
отведывать палки.
     Неделю  тому  назад  в  их  сад  забрела  соседская корова. Пока Мунисэ
выгоняла  ее,  самый  младший  братишка  вывалился  из люльки. За это мачеха
сильно  отколотила девочку, заперла в хлеву и три дня ничего не давала есть,
кроме сухих хлебных корок.
     Мунисэ  показала мне на своем белом, как слоновая кость, теле ссадины и
синяки - следы побоев.
     Я не удержалась и спросила:
     - Хорошо, Мунисэ, разве отец тебя не жалеет?
     Девочка   пристально   глянула  мне  в  лицо,  словно  поражалась  моей
наивности, потом улыбнулась:
     - И он меня жалеет, и я его... Ведь у нас с ним ничего нет...
     Сказав  это,  она  вздохнула и развела в стороны крошечные руки, как бы
подчеркивая безнадежность своего положения. У меня даже защемило сердце.
     Какое  удовольствие  я  получила,  наряжая Мунисэ! Можно было подумать,
что  играла  в  куклы. Я подвела девочку к небольшому зеркалу. Она вспыхнула
от  радости,  зарделась.  Но я заметила в ее глазах что-то похожее на испуг.
Иначе  и не могло быть, - коротенькое платье из синей шерсти, длинные черные
чулки,  розовая лента в волосах, заплетенных в две косички, все было для нее
чужим.
     Как  я  потом  узнала,  наряд  Мунисэ  стал  на  много дней поводом для
всевозможных  сплетен  в Зейнилер. Некоторым моя забота пришлась по душе, но
очень  многие  остались  недовольны.  По их мнению, ни к чему было проявлять
сострадание  к  "змеенышу",  мать  которого  развлекается в горах. Нашлись и
такие,  которые  считали,  что  наряжаться  подобным  образом - грех, другие
утверждали,  что  эта  "роскошь" может только испортить девочку и она пойдет
по дурному пути своей матери.
     Бедняжке  Мунисэ  недолго  пришлось наслаждаться своей розовой лентой и
хорошеньким  синим платьем. Мачеха, неизвестно что подумав, спрятала все эти
наряды в сундук. Через два дня девочка пришла на урок в прежнем тряпье.
     Мунисэ  посещает  школу очень редко. Вот уже три дня, как я ее не вижу.
Интересно, что случилось? Завтра я расспрошу о ней маленького Вехби.


                                                        Зейнилер, 30 ноября.

     Я  с  каждым  днем  все  больше  и  больше  привыкаю  к  школе. Некогда
заброшенный  класс стал чистым и опрятным. Мне удалось даже немного украсить
его.
     Дети,  в  первое  время  казавшиеся  мне такими дикими и чужими, теперь
стали  близкими  и  милыми.  Я  ли  к  ним  привыкла, или они благодаря моим
неустанным  усилиям начали постепенно перевоспитываться, - не знаю. Наверно,
тут сказывается и то и другое.
     Я  много  работаю.  Больше  для  себя, чем для них. Я тружусь, не жалея
сил,   чтобы   только   убежать   от  постоянной  тоски,  которую  порождают
бездеятельность  и  одиночество.  Сталкиваясь  с  неудачами,  я  не  унываю.
Радуюсь,  если  чувствую,  что  мне  удается  в  этих  ребятах  с  тусклыми,
застывшими глазами и мрачной душой пробудить вкус к жизни, желание думать.
     Иногда  кто-нибудь  из  односельчан заходит ко мне в гости. Эти люди не
очень  любят  говорить  и  совсем  не  умеют  смеяться.  Наверно,  они  меня
стесняются  и  даже  избегают.  Я  понимаю,  что,  как  ни старалась я проще
одеться  в  первые  дни, все равно они считали меня слишком разряженной и не
одобряли  моих  "туалетов".  Жена  мухтара несколько раз даже делала обидные
намеки.
     Изо  всех сил я старалась понравиться крестьянам, угодить им. Некоторым
оказывала  мелкие услуги: писала письма, шила платья. Сейчас я чувствую, что
мнение обо мне несколько изменилось.
     Позавчера  ко  мне  опять  приходила жена старосты и передала привет от
мужа.   Мухтар-эфенди   просил   сказать  мне  следующее:  "Когда  я  увидел
учительницу  в  первый  раз,  она  мне не очень понравилась. Но аллах видит,
девушка  она  неплохая.  Управляет  школой, как хорошая хозяйка. Если ей что
понадобится, пусть даст мне знать".
     Разумеется,  я поблагодарила жену мухтара за столь неожиданное внимание
и любезность.
     Есть  еще  одна значительная персона, которая мне здесь симпатизирует и
часто  навещает,  -  это деревенская повивальная бабка Назифе Молла. Так как
ее  звать  не  Зехра  и  не  Айше,  думаю,  она  родом  из  других мест, что
подтверждает также и ее чрезмерная болтливость.
     Я  стараюсь  никого  ни  о чем не расспрашивать, не хочу, чтобы думали,
будто  я  собираю  сплетни.  Но  эбе-ханым*  сама  мне  рассказывает  о всех
любопытных  и  забавных  происшествиях  в  деревне.  Она по-своему не лишена
сообразительности  и  деликатности. Как-то раз очень снисх