выпрямляясь, точно совершал намаз.
     - Эфендим, - робко выговорила я, - вы приказали мне явиться...
     Не глядя на меня, директор грубо ответил:
     - Потерпи, ханым. Не видишь разве?..
     Седоусый  секретарь  грозно сдвинул брови, взглядом давая понять, чтобы
я   обождала.  Я  поняла,  что  совершила  оплошность,  попятилась  назад  и
остановилась возле ширмы.
     Покончив  с бумагами, генеральный директор снял очки и, протирая стекла
платком, наконец произнес:
     - Ваше  ходатайство отклонено. Выслуга лет вашего супруга не составляет
тридцати...
     - Моего супруга, эфендим? - удивилась я. - Это какая-то ошибка...
     - Разве ты не Хайрие-ханым?
     - Нет. Я Феридэ, эфендим...
     - Какая  Феридэ?  А,  вспомнил... К сожалению, и ваше тоже. Ваша школа,
кажется,  не  опробирована  министерством.  С  таким  дипломом  мы  не можем
предоставить вам должность.
     - Вот как... Что же со мной будет?
     Эта бессмысленная фраза как-то невольно сорвалась с моих губ.
     Генеральный директор вновь водрузил на нос очки и язвительно сказал:
     - С  вашего  позволения,  об  этом вы уж сами позаботьтесь. У нас и без
того масса дел. Если мы еще будем думать о вас, что тогда получится?
     Это была одна из самых горьких минут в моей жизни.
     Да что же теперь со мной будет?
     Плохо  ли,  хорошо  ли,  но  я  старалась,  училась  много лет. Пусть я
молода,  но  ведь  я согласна поехать в далекие края, на чужбину, и вот меня
прогоняют. Что же делать? Вернуться в дом тетки? Нет, лучше умереть!
     Потеряв  всякую  надежду,  я  опять  кинулась к заведующему с волшебной
бородой.
     - Бей-эфенди,  -  стиснув  зубы, чтобы не разреветься, пролепетала я, -
говорят, мой диплом негоден... Что мне теперь делать?
     Кажется,  я  действительно  была близка к отчаянию. Добрый мюдюр-эфенди
огорчился не меньше меня.
     - Чем  же  я  могу  помочь, дочь моя? Я ведь говорил... Да разве станут
читать твои бумаги? Никому и дела нет.
     Эти слова сострадания совсем убили меня.
     - Бей-эфенди,  я  должна  непременно  найти  себе  работу. Я с радостью
поеду даже в самую далекую деревню, куда никто не хочет...
     - Погоди,  дочь  моя,  попытаемся  еще!  - воскликнул вдруг заведующий,
словно вспомнив что-то.
     У  окна,  в  углу, спиной к нам стоял какой-то высокий господин и читал
газету. Я видела только его седеющие волосы да часть бородки.
     - Бей-эфенди!  -  обратился  к  нему  заведующий.  -  Нельзя  ли вас на
минутку?
     Господин  с  газетой  обернулся  и  медленно  подошел к нам. Заведующий
рукой показал на меня.
     - Бей-эфенди,  вы  любите совершать добрые дела... Эта девочка окончила
французский  пансион.  По  ее виду и разговору видно, что она из благородной
семьи.  Ведь  известно,  с  одним  только  аллахом  не  случается  беда. Она
вынуждена  искать работу. Готова ехать в самую далекую деревню. Но вы знаете
нашего...  Сказал  "нет"  - и все. Если вы соблаговолите замолвить господину
министру доброе слово, все будет в порядке. Родной мой бей-эфенди...
     Мюдюр-эфенди    уговаривал    господина,    поглаживая    его    плечи,
преждевременно  согнувшиеся под бременем жизненных тягот. Костюм незнакомца,
весь  его  облик говорили, что предо мной иной человек, чем те, которых я до
сих  пор знала. Слушая заведующего, он слегка наклонился вперед и приложил к
уху  ладонь,  чтобы  лучше  слышать.  Наконец  он  поднял  на меня свои чуть
красноватые  кроткие  глаза  и скрипучим голосом заговорил по-французски. Он
спросил,  что  я  окончила,  как училась, чем хочу заниматься в жизни. Видно
было, он остался доволен моими ответами.
     Во время нашей беседы мюдюр-эфенди весело улыбался и приговаривал:
     - Ах,  как  говорит  по-французски!  Ну,  точно  соловей!  Для турецкой
девушки это просто чудесно. Достойно поощрения, по правде говоря...
     Гюльмисаль-калфа  любила  говорить:  "Если  пятнадцать  дней  в  месяце
темные,   мрачные,   то   остальные   пятнадцать   -   светлые,  солнечные".
Разговаривая  с  незнакомцем (потом мне сказали, что это знаменитый поэт), я
вдруг  почувствовала,  что  солнечные  дни настанут скоро и для меня. Ко мне
снова  вернулось  радостное,  безмятежное  настроение  после мрачного месяца
ожидания.
     Наговорив  мне  много приятных вещей, каких я еще никогда ни от кого не
слышала, он взял меня под руку и повел в приемную министра.
     Когда  он  проходил  по  коридорам,  служащие вскакивали, завидя его, а
двери раскрывались как бы сами собой.
     Через  полчаса  я уже была назначена на должность учительницы географии
и рисования в центральное рушдие* губернского города Б...
     ______________
     * Рушдие - первые четыре класса средней школы султанской Турции.

     Возвращаясь в этот вечер в Эйюб, Чалыкушу летала, будто на крыльях.
     Отныне  она уже самостоятельный человек, который сам будет зарабатывать
на   жизнь.   Отныне   никто   не  посмеет  оскорбить  ее  состраданием  или
покровительством.
     Через  три  дня с формальностями было покончено, и я получила деньги на
путевые расходы.
     Ясным  утром  Гюльмисаль  провожала  меня  на пароход. Шахаб-эфенди уже
давно  ждал  на  пристани.  Я  никогда  не  забуду этого доброго, сердечного
юношу.  Он  позаботился  буквально  обо всем, не забыл ни одной мелочи, даже
сунул  мне  в  руки бумажку с адресом гостиницы, где я смогу остановиться по
приезде в город Б...
     Он  пришел  на пристань задолго до нас, несмотря на сырой ветер с моря,
вредный  для его больного, все еще перевязанного горла. Он сам отнес в каюту
мой  чемодан  и  небольшую  коробку,  -  подарок  мне  на дорогу. Он и здесь
проявил  заботу обо мне, бегал куда-то, снова возвращался, давал наставления
каютному слуге.
     До  отплытия  парохода  мы  все  трое  сидели  в  уголке на палубе. Мне
кажется,  в минуту расставания человек должен говорить, говорить... в общем,
много  говорить  обо всем, что есть у него на душе, не так ли? Но в тот день
все  было  иначе.  За  час  мы  не  сказали  с Гюльмисаль и десяти слов. Она
держала  мои  руки  в  своих и смотрела на море тусклыми голубыми глазами. И
только  перед  самым  отплытием  она  вдруг прижала меня к груди и зарыдала,
приговаривая:
     - Так  я  и  матушку твою провожала... Здесь же... Ах, Феридэ!.. Но она
не  была  одна,  как  ты...  Если аллаху будет угодно, я опять увижу тебя...
Опять обниму...
     Вероятно,   я   и  сама  не  удержалась  бы  и  заревела,  несмотря  на
присутствие Шахаба-эфенди, но тут на палубе поднялась суматоха:
     - Спешите, ханым!.. Сходни убирают!..
     Матросы  схватили  мою Гюльмисаль за печи и, подталкивая сзади, помогли
спуститься  по  трапу.  А  маленький секретарь Шахаб-эфенди все не уходил. Я
горячо  благодарила,  протянула ему руку и увидела, что он стоит бледный как
полотно, со слезами на глазах.
     - Феридэ-ханым, неужели вы уезжаете навсегда?
     Впервые   Шахаб-эфенди   осмелился  открыто  взглянуть  мне  в  лицо  и
произнести мое имя.
     Хотя  мне  было  тяжело  и  грустно  в  эту  минуту  расставания,  я не
удержалась от улыбки.
     - А разве еще можно сомневаться?
     Шахаб-эфенди  ничего  не  ответил,  вырвал  свою  руку  из моей и бегом
кинулся вниз по трапу.
     Морское  путешествие  -  моя  страсть.  До  сих  пор  я  с  восхищением
вспоминаю  нашу  поездку  на пароходе, которую мы совершали с денщиком отца,
когда  мне  было  шесть  лет.  Пароход,  люди на нем и даже Хюсейн - все это
забылось.  В  памяти осталось только то, что, наверно, должна ощущать птица,
пересекающая  бескрайние просторы океана: пьянящий полет в голубом просторе,
полном живого, текущего, танцующего блеска.
     Я  всегда  была  без  ума  от  моря,  но на этот раз у меня не была сил
оставаться  на  палубе.  Когда пароход огибал мыс Сарайбурну, я спустилась к
себе  в  каюту.  Коробка  Шахаба-эфенди лежала на чемодане. Я не выдержала и
распечатала  ее.  Там  оказались  шоколадные  конфеты с ликером, - мое самое
любимое  лакомство.  Я  взяла конфету, поднесла ко рту, и вдруг из глаз моих
брызнули  слезы.  Не  знаю,  почему  это  случилось. Я пыталась взять себя в
руки,  удержаться,  но  слезы  лились  все  сильнее,  рыдания  душили  меня.
Неожиданно  я  схватила  коробку и швырнула в море через иллюминатор, словно
конфеты были виноваты в чем-то.
     Да,  нет  ничего  в жизни бессмысленнее слез. Я понимаю это, и все-таки
даже  сейчас, когда пишу эти строки, слезы дрожат у меня на ресницах, падают
на тетрадь, оставляя на бумаге маленькие пятна.
     А  может  быть, это от дождя, что бесшумно моросит за окном? Интересно,
как  сейчас  в  Стамбуле?  Так  же  льет  дождь?  Или  сад в Козъятагы залит
серебряным светом луны?
     Кямран, я ненавижу не только тебя, но и место, где ты живешь!..


x x x

     Проснувшись  сегодня  утром,  я  увидела,  что дождь, ливший много дней
подряд,  прекратился,  тучи  рассеялись,  и  только на высоких вершинах гор,
которые хорошо были видны из моего окна, кое-где курился легкий туман.
     Вчера  перед  сном  я  забыла  закрыть  окно.  Веселый утренний ветерок
шевелил   край  простыни,  трепал  мои  и  без  того  взлохмаченные  волосы.
Солнечные  блики,  похожие  на  желтые  рыбьи  чешуйки, делали праздничным и
нарядным  этот маленький гостиничный номер, в котором я поселилась пять дней
назад.
     За  это время нервы мои порядком расходились. Проснувшись как-то ночью,
я  почувствовала,  что  щеки  у  меня  мокрые,  как осенние листья, покрытые
инеем. Подушка была влажной. Я плакала во сне.
     А  сейчас  солнечные  лучи  будили  во  мне  надежду,  наполняя  сердце
радостью,  а  тело  -  легкостью  весеннего  утра, как в те времена, когда я
просыпалась в спальне пансиона.
     Я  была  почему-то уверена, что сегодняшний день принесет мне радостную
весть.  Я  уже  ничего не боялась и, проворно вскочив с постели, подбежала к
маленькому старинному рукомойнику.
     Я  встряхивала  головой,  и  во  все  стороны  летели брызги воды, даже
зеркало  напротив  стало  совсем мокрым. Наверно, в эту минуту я походила на
птицу, которая плещется в прозрачной луже.
     В дверь тихонько постудали, и голос Хаджи-калфы произнес:
     - С добрым утром, ходжаным! Ты и сегодня вскочила чуть свет?
     - Бонжур,  Хаджи-калфа,  - отозвалась я весело. - Как видишь, вскочила.
А как ты узнал, что я проснулась?
     За дверью раздался смех.
     - Как узнал? Да ведь ты щебечешь, словно птичка.
     Я уже сама начинаю думать, что во мне есть что-то от птицы.
     - Принести тебе завтрак?
     - А нельзя ли сегодня не завтракать?
     - Нет,  нельзя.  Я  такого  не потерплю. Ни прогулок, ни развлечений...
Сидишь,  как  в заключении. Если ты еще и есть не будешь, то станешь похожей
на соседку, которая живет в номере напротив.
     Последнюю   фразу   Хаджи-калфа  произнес  тихо,  прижавшись  губами  к
замочной скважине, чтобы соседка не услышала его.
     Мы  крепко  подружились  с  этим Хаджи-калфой! Помню первое утро в этой
гостинице.   Проснувшись   рано,  я  быстро  оделась,  схватила  портфель  и
вприпрыжку  сбежала  вниз  по лестнице. Хаджи-калфа в белом переднике чистил
наргиле*  у  небольшого бассейна. Увидев меня, он сказал, словно мы были сто
лет знакомы:
     ______________
     * Наргиле - курительный прибор, сходный с кальяном.

     - Здравствуй,  Феридэ-ханым.  Почему так рано проснулась? Я думал, ты с
дороги будешь спать до обеда.
     - Как  можно?..  -  ответила  я  весело.  - Разве пристало учительнице,
которая горит желанием выполнить свой долг, спать до обеда?
     Хаджи-калфа забыл про свое наргиле и подбоченился.
     - Поглядите  на  нее!  -  засмеялся  он.  - Сама еще ребенок, молоко на
губах не обсохло, а собирается в школе учить детей!
     Когда  в министерстве я получила назначение, я поклялась никогда больше
не  совершать  ребяческих проделок. Но стоило Хаджи-калфе заговорить со мной
как  с  ребенком, я опять почувствовала себя маленькой, подкинула вверх, как
мячик, свой портфель и снова поймала.
     Мое  поведение  окончательно  развеселило  Хаджи-калфу.  Он  захлопал в
ладоши и громко засмеялся:
     - Разве я соврал? Ведь ты сама еще ребенок!
     Не  знаю,  может  быть,  это  не  очень  хорошо  -  быть учительнице на
короткой  ноге  с  номерным,  -  только  я тоже расхохоталась, и мы запросто
принялись болтать о разных пустяках.
     Старик  решительно  возражал  против  того,  чтобы  я  шла  в школу без
завтрака.
     - Да  разве  можно!..  Возиться  голодной до самого вечера с маленькими
разбойниками!..  Тебе  понятно,  ходжаным?  Сейчас я принесу сыр и молоко. К
тому  же  сегодня  первый  день, нечего спешить. - И он насильно усадил меня
возле бассейна.
     В этот ранний час двор гостиницы был пуст.
     Хаджи-калфа уже кричал лавочнику, что торговал напротив:
     - Молла,  принеси  нашей  учительнице стамбульских бубликов и молока. -
Затем  обернулся ко мне: - Эх, и молоко у нашего Моллы! Ваше стамбульское по
сравнению с его молоком - все равно что вода из моего наргиле.
     Если  верить Хаджи-калфе, Молла зимой и летом кормил свою корову только
грушами, отчего молоко имело грушевый запах.
     Открыв этот секрет, старый армянин подмигнул мне и добавил:
     - Только и сам Молла тоже, кажется, попахивает грушами.
     Пока  я  завтракала  у  бассейна,  Хаджи-калфа  все  возился с наргиле,
развлекал  меня  бесконечными  городскими сплетнями. Господи, чего он только
не  знал!  Но  в  чем  особенно  он был сведущ, так это во всех подробностях
жизни местных учителей.
     Когда я покончила с завтраком, он сказал:
     - А теперь поторапливайся. Я тебя провожу. Потеряешься еще...
     Припадая  на  больную  ногу,  Хаджи-калфа пошел вперед и привел наконец
меня  к зеленым деревянным воротам центрального рушдие. Без него, пожалуй, я
заблудилась бы в лабиринте переулков и улочек.


     Я  должна  подробно рассказать о несчастье, которое ждало меня в школе,
куда  я  вошла  с  твердой  решимостью  любить  ее,  какой  бы убогой она ни
выглядела снаружи.
     Привратника  в  сторожке  не  оказалось.  Проходя  садом,  я  встретила
женщину  со  старым кожаным портфелем в руках, плотно закутанную в клетчатый
тканый  чаршаф. Лицо было закрыто двойной чадрой. Она направлялась к выходу,
но, увидев меня, остановилась и пристально взглянула мне в лицо.
     - Вам что нужно, ханым?
     - Я хочу видеть директрису.
     - Вы по делу? Директриса - я.
     - Ах,  вот  как,  ханым-эфенди!  Я  ваша  новая учительница географии и
рисования. Вчера приехала из Стамбула.
     Мюдюре-ханым*  открыла лицо, оглядела меня с головы до ног и недоуменно
сказала:
     ______________
     * Мюдюре - заведующая, директриса.

     - Тут  какая-то  ошибка,  дочь моя. Действительно, у нас было вакантное
место  на  должность  преподавателя  географии  и  рисования, но неделю тому
назад нам прислали учительницу из Гелиболу.
     Я растерялась.
     - Этого  не  может  быть,  ханым-эфенди!  Меня прислали из министерства
образования. Приказ в моем портфеле.
     Мюдюре-ханым  удивленно  вскинула брови вверх, так что они очутились на
самой середине ее узкого, приплюснутого лба.
     - Ах,  боже мой, боже мой!.. - сказала она. - Дайте-ка мне взглянуть на
ваш приказ.
     Директриса  несколько  раз  перечитала  бумагу,  посмотрела  на  дату и
покачала головой.
     - Такие  ошибки  иногда случаются. Сами того не ведая, они назначили на
одно место двоих человек. Вах, Хурие-ханым, вах!
     - Кто такая Хурие-ханым?
     - Это   та,   другая   учительница   из  Гелиболу...  Не  ужилась  там,
попросилась   сюда.  Приятная,  скромная  женщина...  И  опять  бедняжке  не
повезло.
     - Разве ей одной? Ведь мое положение тоже весьма затруднительное.
     - Да,  и  это  верно.  Не будем по крайней мере расстраивать несчастную
женщину  до  тех  пор,  пока  обстановка  не  выяснится.  Я сейчас - в отдел
образования,   по   делам.   Пойдемте   вместе.   Посмотрим,  может,  найдем
какой-нибудь выход.
     Заведующий    отделом   образования,   толстый   неуклюжий   флегматик,
разговаривая  с  посетителями,  обычно  закрывал  глаза, словно погружался в
дремоту.  Речь  его  была  отрывиста  и  бессвязна,  будто  его  только  что
разбудили.
     Выслушав нас со скучающим видом, он медленно процедил:
     - Что  я могу поделать?.. Как они сделали, так и вышло. Надо написать в
Стамбул. Посмотрим, что ответят.
     Тут  в разговор вмешался секретарь отдела - огромного роста мужчина, он
носил красный кушак и короткую жилетку и был похож на ломового извозчика.
     - Дата   приказа   о   назначении   этой  ханым-эфенди  более  поздняя.
Основываясь  на  этом,  ее  кандидатуру  следует  считать более приемлемой и
правомочной.
     Заведующий задумался, словно загадывал перед сном, потом сказал:
     - Это,  конечно, верно, но мы все равно не имеем приказа об отстранении
первой  учительницы...  Запросим  министерство.  Дней  через  десять  придет
ответ. Вы же, мюдюре-ханым, извольте ждать решения.
     Я   опять   поплелась   в   рушдие  по  извилистым  улочкам  следом  за
мюдюре-ханым,  закутанной  в  клетчатый чаршаф. Ах, лучше бы мне вернуться в
гостиницу!
     Хурие-ханым  оказалась  приземистой  смуглолицей  женщиной  лет  сорока
пяти,  с  капризным  характером.  Как  только  она  обо всем узнала, лицо ее
потемнело  еще  больше,  глаза  расширились,  на  шее с двух сторон вздулись
вены,  и  она  пронзительно  завопила,  словно  "уди-уди", которым мальчишки
забавляются в праздники.
     - Ах  ты,  боже мой, да что же это получается, друзья!.. - И рухнула на
пол, лишившись чувств.
     В  учительской  начался  переполох.  Старенькая  учительница  в очках с
трудом сдерживала сбежавшихся на крик учениц, отгоняя их от дверей.
     Женщины  положили  Хурие-ханым на диван, побрызгали лицо водой, смочили
уксусом   виски,   расстегнули  фуфайку  и  принялись  растирать  ее  грудь,
усыпанную, точно родинками, блошиными укусами.
     Я  растерялась и молча стала в углу с портфелем под мышкой, не зная что
делать.
     Старая   учительница,   которой  наконец  удалось  отогнать  от  дверей
девочек, глянула на меня сердито поверх очков:
     - Поражаюсь твоей бесчеловечности, дочь моя! И ты еще смеешься!
     Она  была  права.  К сожалению, я не удержалась и улыбнулась. Но откуда
старушке  было  знать,  что  я  смеюсь  не  над  Хурие-ханым,  а  над  своей
собственной растерянностью!
     Однако  не  одна я была столь бесчеловечна. Высокая молодая учительница
с  черными  проницательными  глазами  тоже беззвучно смеялась. Она подошла и
шепнула мне на ухо:
     - Можно  подумать,  ее  муж  привел  в  дом  вторую  жену. Это вовсе не
обморок. Клянусь аллахом, это от злости.
     Хурие-ханым  открыла  глаза. По ее носу и щекам стекали капли воды. Она
громко  икнула,  словно в желудке у нее взорвалась бомба, замотала головой и
принялась кричать:
     - Ах,  друзья,  да что же это со мной стряслось! В мои-то годы! Надо же
было такому случиться?!
     Верно  говорят:  "Язык  мой  - враг мой". Я опять допустила оплошность,
мне вдруг взбрело в голову проявить учтивость.
     - Вам стало лучше, слава аллаху?.. - спросила я.
     Ах,  что  последовало  за  столь  любезным  вопросом!  Хурие-ханым  так
распалилась, что невозможно передать. Чего она только не наговорила!
     - Покушаться  на  жизнь  человека,  -  кричала  она,  - и в то же время
справляться   о   его   самочувствии   -   это  верх  наглости,  безобразия,
невоспитанности!..
     Я  от  стыда забилась в угол и зажмурилась. Женщинам никак не удавалось
успокоить  разбушевавшуюся  Хурие-ханым.  Крик  перешел  в  отчаянный  визг,
посыпались  такие  словечки,  какие  редко  услышишь не то что в центральном
рушдие,  но  даже  на  улице.  Она кричала, что по моему лицу видно, какая я
штучка,  что  ей все известно, что я вырвала у нее из рук