ударственный муж.
   Далее речь зашла о предстоящей парламентской сессии. Ларош-Матье  на-
чал разглагольствовать, заранее любуясь эффектом той речи, которую  нес-
колько часов спустя он собирался предложить вниманию  своих  коллег.  Он
взмахивал правой рукой, потрясал в воздухе то вилкой, то ножом, то  кус-
ком хлеба и, ни на кого не глядя, обращаясь к невидимому собранию, брыз-
гал сладенькой водицей своего красноречия, столь соответствовавшего  его
парикмахерской внешности. Маленькие закрученные усики  жалами  скорпиона
торчали над его верхней губой, а напомаженные  бриллиантином  волосы,  с
пробором посредине, завивались кольцами на висках, как у провинциального
фата. Несмотря на свою молодость, он уже начинал  толстеть  и  заплывать
жиром; жилет вплотную облегал его солидное брюшко.
   Личный секретарь, по всей вероятности привыкший к  подобным  словоиз-
вержениям, преспокойно ел и пил, а Дю Руа, которому лавры Лароша не  да-
вали покоя, говорил себе: "Экая дубина! Ну и дурачье же все эти  полити-
ческие деятели!"
   Сравнивая себя с этим напыщенным болтуном, он приходил к такому  зак-
лючению: "Эх, будь у меня всего только сто тысяч  франков,  чтобы  иметь
возможность выставить свою кандидатуру в депутаты от моего милого  Руана
и умаслить моих славных нормандцев, этих лукавых, себе на уме,  увальней
и тяжелодумов, показал бы я всем этим безмозглым шалопаям, какие  бывают
на, свете политические деятели!"
   Ларош-Матье продолжал говорить до тех пор, пока не принесли кофе, по-
том, заметив, что уже поздно, позвонил, чтобы ему подали карету, и  про-
тянул журналисту руку:
   - Вы меня хорошо поняли, дорогой друг?
   - Прекрасно, дорогой министр, будьте спокойны.
   До четырех часов Жоржу нечего было делать, и он не спеша отправился в
редакцию писать статью. В четыре ему предстояло свидание на Константино-
польской с г-жой де Марель, которая приходила к нему туда два раза в не-
делю: по понедельникам и пятницам.
   Но не успел он войти в редакцию, как ему подали телеграмму. Телеграм-
ма была от г-жи Вальтер и содержала в себе следующее:
   "Мне непременно надо поговорить с тобой сегодня по очень, очень  важ-
ному делу. Жди меня в два часа на Константинопольской.  Я  могу  оказать
тебе большую услугу.
   Твоя до гроба, Виржини".
   "Черт возьми! Экая пиявка!" - пробормотал он.
   У него сразу испортилось настроение, работать он в таком раздраженном
состоянии уже не мог и поспешил уйти из редакции.
   В течение последних полутора месяцев он несколько раз пытался порвать
с нею, но ему так и не удалось охладить ее сердечный жар.
   Она мучительно переживала свое падение и три свидания подряд  осыпала
любовника упреками и проклятиями. Ему стало тошно от таких сцен, и, пре-
сыщенный этою стареющею героинею мелодрамы, он  стал  попросту  избегать
ее, в надежде что их роман сам собою сойдет на нет. Но она с  решимостью
отчаяния ухватилась за него, она бросилась в эту любовь, как бросаются с
камнем на шее в воду. Из жалости, из любезности, из уважения  к  супруге
патрона он снова дался ей в руки, и она заточила его в темницу своей бе-
шеной назойливой страсти, она преследовала его своею нежностью.
   Она желала видеть его ежедневно, постоянно вызывала его телеграммами,
назначала минутные свидания на углах улиц, в магазинах, в городских  са-
дах.
   И всякий раз в одних и тех же выражениях она  клялась,  что  обожает,
боготворит его, и, уходя, заявляла, что теперь она "счастлива вполне,  -
счастлива тем, что видела его".
   Она оказалась совсем не такой, какою он ее себе представлял: она  ра-
зыгрывала из себя влюбленную девочку и пыталась прельстить его смешным в
ее годы ребячеством. До сих пор это была  сама  добродетель,  женщина  с
девственною душой, закрытая для страстей, свободная от вожделений, и вот
у этой-то благонравной и рассудительной сорокалетней женщины  бессолнеч-
ная осень, наступившая после нежаркого лета, неожиданно сменилась чем-то
вроде чахлой весны, полной жалких, тронутых холодком цветов и нераскрыв-
шихся почек, до странности поздним расцветом девической  любви,  пылкого
непосредственного чувства, проявлявшегося во внезапных порывах, в манере
вскрикивать, как шестнадцатилетняя девочка, в приторных  ласках,  в  ко-
кетстве, которое не знало юности и уже успело состариться. Он получал от
нее по десяти писем в день, глупых, сумасшедших писем, написанных вычур-
ным, возвышенным, потешным слогом, цветистым, как речь индусов, изобилу-
ющим названиями животных и птиц.
   Как только они оставались одни, она набрасывалась на него с  поцелуя-
ми, подпрыгивала, тряся своим пышным бюстом, резвилась, как  нескладный,
угловатый подросток, уморительно надувала губки. Ему претили ее ласковые
словечки: "мышонок", "котик", "песик", "птенчик", "бесценный мой", "сок-
ровище мое", претил этот девичий стыд, который она напускала на себя пе-
ред тем, как лечь в постель, претили эти легкие движения  испуга,  кото-
рые, видимо, казались ей самой очаровательными, претило ее заигрывание с
ним - заигрывание развращенной институтки.
   "Чей это ротик?" - спрашивала она, и если он не сразу отвечал  "мой",
- своими приставаниями она доводила его до того, что он бледнел от злос-
ти.
   Как она не понимает, недоумевал он, что любовь требует исключительно-
го такта, деликатности, осторожности, чуткости, что, сойдясь с ним, она,
взрослая женщина, мать семейства, светская дама, должна отдаваться  ему,
не роняя своего достоинства, с увлечением сдержанным  и  строгим,  пусть
даже со слезами, но со слезами Дидоны, а не Джульетты?
   - Как я люблю тебя, мой мальчик!" - беспрестанно повторяла она.  -  И
ты меня любишь, моя крошка?
   А ему всякий раз, когда она называла его "мой мальчик" или "моя крош-
ка", хотелось назвать ее "моя старушка".
   - Подчиниться тебе было с моей стороны безумием, - говорила она. - Но
я не жалею. Любить" это так приятно!
   Все в ее устах бесило Жоржа. "Любить - это так приятно" она  произно-
сила, как инженю на сцене.
   При этом она изводила его неуклюжестью своих ласк. Поцелуи этого кра-
савчика, воспламенившего ее кровь, пробудили в ней чувственность, но она
обнимала его с какой-то неумелой страстностью, с таким сосредоточенным и
серьезным видом, что этим только смешила Дю Руа, мысленно  сравнивавшего
ее с теми людьми, которые на старости лет берутся за букварь.
   Ей бы надо было душить любовника в объятиях, не отводя от  него  пла-
менного, глубокого и страшного взгляда, каким смотрят иные, уже увядшие,
но великолепные в своей последней любви женщины; ей бы надо было, впива-
ясь в него безмолвными дрожащими губами, прижимать его к своему тучному,
жаркому, утомленному, но ненасытному телу, а вместо этого она вертелась,
как девчонка, и сюсюкала, думая, очевидно, что  это  придает  ей  особую
прелесть:
   - Я так люблю тебя, мой мальчик! Приласкай понежней свою птичку!
   В такие минуты ему безумно хотелось  выругаться,  схватить  шляпу  и,
хлопнув дверью, уйти.
   Первое время они часто виделись на Константинопольской,  но  Дю  Руа,
опасаясь встречи с г-жой де Марель, изыскивал теперь всевозможные  пред-
логи, чтобы уклоняться от этих свиданий.
   Зато он должен был почти каждый день приходить к ней то  обедать,  то
завтракать. Она жала ему под столом руку, подставляла за дверью губы.  А
ему больше нравилось шутить с Сюзанной, оттого что с ней всегда было ве-
село. Бойкое остроумие этой девушки с кукольной  внешностью  проявлялось
неожиданно, жалило исподтишка и, подобно ярмарочной марионетке, в  любую
минуту готово было позабавить публику. С убийственной меткостью  вышучи-
вала она всех и вся. Жорж поощрял в ней любовь к злословию, подхлестывал
ее иронию, и они с полуслова понимали друг друга.
   Она ежесекундно обращалась к нему; - "Послушайте, Милый друг! ", "По-
дите сюда, Милый друг!"
   И он сейчас же оставлял мамашу и бежал к дочке; та шептала ему на ухо
что-нибудь весьма ехидное, и оба покатывались со смеху.
   Между тем мамаша до того опротивела ему своей  любовью,  что  он  уже
чувствовал к ней непреодолимое отвращение: он не мог видеть ее, слышать,
думать о ней без раздражения. Он перестал у нее бывать, не отвечал на ее
письма и не являлся на ее зов.
   Наконец ей стало ясно, что он уже не любит ее, и она ужасно страдала.
Но она не сдавалась: "она учинила за ним слежку, не давала ему  проходу,
караулила его в карете с опущенными шторами у дверей редакции, около его
дома, на улицах, где, по ее расчету, она могла с ним встретиться.
   Ему хотелось наговорить ей дерзостей, обругать ее,  ударить,  сказать
напрямик: "К черту, с меня довольно, вы мне надоели", -  но  он  дорожил
службой в редакции и оттого все еще церемонился с  ней,  стараясь  своим
холодным, убийственно вежливым, а временами просто резким тоном дать  ей
понять, что давно пора положить этому конец.
   Она пускалась на всякие хитрости, чтобы заманить его на  Константино-
польскую, а он смертельно боялся, как бы в один прекрасный день обе жен-
щины не столкнулись нос к носу в дверях.
   Что касается г-жи де Марель, то он еще сильней привязался  к  ней  за
лето. Он называл ее "Мой сорванец", она положительно нравилась ему.  Они
были под стать друг другу: оба принадлежали к племени вечных бродяг, ис-
кателей приключений, тех светских бродяг, которые, сами того не подозре-
вая, обнаруживают разительное  сходство  с  бездомниками,  кочующими  по
большим дорогам.
   Они чудесно провели лето, погуляли на славу: постоянно удирали  завт-
ракать или обедать то в Аржантейль, то в Буживаль, то в Мезон, то в  Пу-
асси, часами катались на лодке, собирали цветы на  берегу.  Она  обожала
разные блюда из рыбы, которую ловили тут же в Сене, и фрикасе из  кроли-
ка, обожала веранды в загородных кабачках и крики гребцов.  А  он  любил
ездить с ней в солнечный день на империале пригородной конки  и,  весело
болтая, окидывать взглядом унылые окрестности Парижа, где буржуа настро-
или себе безобразных дач.
   И, возвращаясь в Париж, где  его  ждала  к  обеду  г-жа  Вальтер,  он
чувствовал, как в нем поднимается ненависть к навязчивой старой любовни-
це - ненависть, усиливавшаяся при воспоминании о молодой, которая только
что, на берегу реки, в траве, насытила его страсть и утолила его  любов-
ный пыл.
   Он уже был уверен, что почти разделался с г-жой Вальтер,  -  ведь  он
наконец до жестокости ясно дал ей понять, что намерен порвать с  нею,  и
вдруг ему опять приносят в редакцию телеграмму с просьбой быть в два ча-
са на Константинопольской!
   Дорогой он еще раз прочитал телеграмму: "Мне непременно надо  погово-
рить с тобой сегодня по очень, очень важному делу. Жди меня в  два  часа
на Константинопольской. Я могу оказать тебе большую услугу. Твоя до гро-
ба Виржини".
   "Что еще от меня нужно этой старой сове? - думал он. - Бьюсь об  зак-
лад, что все это зря. Только для того, чтобы сказать, что она меня  обо-
жает. Впрочем, надо узнать. Она упоминает  о  каком-то  важном  деле,  о
большой услуге, - может, это и правда. А Клотильда придет в четыре. Ста-
ло быть, я должен выпроводить ту не позднее трех. Дьявольщина, только бы
они не встретились! Беда с этими бабами!"
   И тут он невольно вспомнил Мадлену: в сущности, она одна ничем ему не
докучает. Она живет с ним бок о бок и как будто бы очень любит  его,  но
только в часы, отведенные для любви, ибо она строго следит за соблюдени-
ем раз установленного порядка и не выносит, когда ее отрывают от дел.
   Он медленно шел в свой дом свиданий, мысленно проклиная г-жу Вальтер:
   "Если только она мне ничего путного не  скажет,  я  ей  устрою  весе-
ленькую встречу. Язык Камброна покажется верхом изящества в сравнении  с
моим. Прежде всего я заявлю, что ноги моей больше у нее не будет".
   Он вошел в свою квартиру и стал ждать г-жу Вальтер.
   Она явилась почти вслед за ним и, увидев его, воскликнула:
   - А-а, ты получил мою телеграмму? Какое счастье!
   Он сделал злое лицо.
   - Ну да, мне ее принесли в редакцию, как раз когда я собирался идти в
парламент. Что тебе еще от меня нужно?
   Она подняла вуаль, чтобы поцеловать его, и с видом побитой собаки по-
дошла к нему.
   - Как ты жесток со мной... Ты так грубо со мной разговариваешь... Что
я тебе сделала? Ты не можешь себе представить, как ты меня огорчаешь!
   - Опять сначала? - проворчал он.
   Госпожа Вальтер стояла подле него и ждала улыбки,  жеста,  чтобы  ки-
нуться к нему в объятия.
   - Вот как ты со мной обращаешься, - тихо заговорила она. - Тогда  не-
зачем было и обольщать меня, надо было оставить меня такой, какою я была
до этого - счастливой и чистой. Помнишь, что ты говорил мне в  церкви  и
как ты силой заставил меня войти в этот дом? А теперь  ты  как  со  мной
разговариваешь! И как встречаешь! Боже мой, боже мой, что ты со мной де-
лаешь!
   Он в бешенстве топнул ногой:
   - Довольно! К черту! Ты не можешь пробыть со мной  ни  одной  минуты,
чтобы не завести этой песни. Право, можно подумать,  что  я  тебя  взял,
когда тебе было двенадцать лет, и что ты была невинна, как  ангел.  Нет,
дорогая моя, давай восстановим истину: я малолетних не совращал. Ты  от-
далась мне в сознательном возрасте.  Я  очень  тебе  благодарен,  крайне
признателен, но до конца дней быть привязанным к твоей юбке - на  это  я
не согласен. У тебя есть муж, а у меня жена. Мы не свободны - ни ты,  ни
я. Мы позволили себе эту прихоть, никто про это не узнал - и дело с кон-
цом.
   "О, как ты груб! Как ты циничен и мерзок! Да, я не была  молодой  де-
вушкой, но я никогда никого не любила, никогда не изменяла...
   Он перебил ее:
   - Знаю, ты мне двадцать раз об этом говорила. Но у тебя двое детей...
стало быть, не я лишил тебя невинности.
   Она отшатнулась.
   - Жорж, это низко!..
   Рыдания подступили ей к горлу, и, схватившись обеими руками за грудь,
она начала всхлипывать.
   Заметив, что сейчас польются слезы, он взял с камина свою шляпу.
   - А-а, ты плачешь? В таком случае, до свиданья. Значит,  только  ради
этого представления ты и вызвала меня сюда?
   Она шагнула вперед, чтобы преградить ему дорогу, и, порывистым движе-
нием вынув из кармана платок, быстро вытерла слезы.  Она  изо  всех  сил
старалась казаться спокойной, но душевная боль была так сильна, что  го-
лос у нее все же прерывался и дрожал.
   - Нет... я пришла... сообщить тебе новость... политическую новость...
я хотела, чтобы ты заработал пятьдесят тысяч франков...  даже  больше...
при желании.
   Он мгновенно смягчился.
   - Каким образом? Что ты имеешь в виду?
   - Вчера вечером я нечаянно подслушала разговор моего мужа с  Ларошем.
Впрочем, от меня они не очень таились. А вот тебя Вальтер советовал  ми-
нистру не посвящать в их тайну, потому что ты можешь разоблачить их.
   Дю Руа положил шляпу на стол. Он насторожился.
   - Ну так в чем же дело?
   - Они собираются захватить Марокко!
   - Чушь! Я завтракал сегодня у Лароша, и он мне почти продиктовал план
действий нового кабинета.
   - Нет, мой дорогой, они тебя надули. Они боятся, как бы кто-нибудь не
узнал про их махинации.
   - Сядь, - сказал Жорж и сам сел в кресло.
   Придвинув к себе низенькую скамеечку, г-жа Вальтер примостилась между
колен любовника.
   - Я постоянно думаю о тебе, - заискивающим тоном продолжала она, -  и
потому, о чем бы теперь ни шептались вокруг меня, я непременно прислуши-
ваюсь.
   И она вполголоса начала рассказывать, как она с некоторых  пор  стала
догадываться, что за его спиной  что-то  затевается,  что  его  услугами
пользуются, но сделать его своим сообщником не решаются.
   - Знаешь, кто любит, тот пускается на хитрости, - сказала она.
   Наконец вчера она поняла все. Под шумок затевалось  огромное,  колос-
сальное дело. Теперь она уже улыбалась в  восторге  от  своей  ловкости,
рассказывала с увлечением и рассуждала, как жена финансиста, на глазах у
которой подготовлялись биржевые крахи, колебания акций, внезапные  повы-
шения и понижения курса, - все эти спекуляции,  которые  в  какие-нибудь
два часа дотла разоряют тысячи мелких буржуа, мелких  рантье,  вложивших
свои сбережения в предприятия, гарантированные именами почтенных, уважа-
емых лиц ев банкиров и политических деятелей.
   - Да, это они ловко придумали. Исключительно ловко, - повторяла  она.
- Впрочем, все до мелочей обмозговал Вальтер, а он на этот счет молодец.
Надо отдать ему справедливость, сделано артистически.
   Жоржа начинали раздражать эти предисловия.
   - Да говори скорей.
   - Ну так вот. Экспедиция в Танжер была решена еще в тот  день,  когда
Ларош стал министром иностранных дел. К этому времени  облигации  марок-
канского займа упали до шестидесяти четырех - шестидесяти пяти  франков,
и они скупили их все до одной. Скупали они  их  очень  осторожно,  через
мелких, не внушающих доверия биржевых жучков, которые ни в ком  не  воз-
буждали подозрений. Ротшильды не могли взять в толк, почему такой  спрос
на марокканский заем, но они и их обвели вокруг пальца. Им назвали имена
посредников: все это оказались люди нечистые  на  руку,  выброшенные  за
борт. Тузы успокоились. Ну,  а  теперь  затевается  экспедиция,  и,  как
только мы будем в Танжере, французское правительство сейчас же обеспечит
заем. Наши друзья заработают миллионов пятьдесят -  шестьдесят.  Понима-
ешь, в чем штука? Понимаешь теперь, почему они боятся решительно  всего,
боятся малейшей огласки?
   Голова ее лежала у него на жилете, а руки она положила к нему на  ко-
лени; она чувствовала, что нужна ему теперь, и ластилась, льнула к нему,
готова была за одну его ласку, за одну улыбку сделать для него все, пой-
ти на все.
   - А ты не ошибаешься? - спросил он.
   - Ну вот еще! - воскликнула она с полной уверенностью.
   - Да, это здорово, - согласился он. - А уж перед этим прохвостом  Ла-
рошем я в долгу не останусь. Погоди, мерзавец!..  Погоди!..  Ты  у  меня
вверх тормашками полетишь из своего министерства!
   Он призадумался.
   - Не мешало бы, однако, этим воспользоваться, - пробормотал он.
   - Купить заем еще не поздно, - сказала она. - Каждая облигация  стоит
всего семьдесят два франка.
   - Да, но у меня нет свободных денег, - возразил он.
   Она умоляюще посмотрела на него.
   - Я об этом подумала, котик, и если ты меня хоть  чуточку  любишь"  -
будь добренький, будь добренький, позволь мне дать тебе взаймы.
   - Это уж извините, - резко, почти грубо ответил он.
   - Послушай, - молила она, - можно устроить так, что тебе не  придется
занимать. Чтобы иметь немножко собственных денег, я было  решила  купить
этих облигаций на десять тысяч франков. Ну так я куплю не на  десять,  а
на двадцать! Половина будет принадлежать тебе.  Само  собой  разумеется,
Вальтеру я за них платить не стану. Значит, пока что деньги  не  понадо-
бятся. В случае удачи ты выиграешь семьдесят тысяч франков. В случае не-
удачи ты будешь мне должен десять тысяч франков, а отдашь,  когда  захо-
чешь.
   - Нет, мне эта комбинация не по нутру, - снова возразил он.
   Тогда она начала приводить разные доводы, доказывать, что, в  сущнос-
ти, он берет у нее десять тысяч франков, веря ей на слово, что, следова-
тельно, он идет на риск, что она лично не ссужает ему ни одного  франка,
поскольку выплату за облигации будет производить "банк Вальтера".
   В заключение она напомнила ему, что это он вел  на  страницах  "Фран-
цузской жизни" кампанию, сделавшую возможным это предприятие, и  что  не
извлечь из него выгоды было бы с его стороны просто неумно.
   Он все еще колебался.
   - Да ты только подумай, - прибавила она, -  ведь  фактически  же  это
Вальтер одолжит тебе десять тысяч франков, а те услуги, которые  ты  ему
оказывал, стоят дороже.
   - Ну ладно! - сказал он. - Вхожу к тебе в половинную  долю.  Если  мы
проиграем, я уплачу тебе десять тысяч франков.
   Не помня себя от радости, она вскочила и, обхватив руками его голову,
начала жадно целовать его.
   Сперва он не сопротивлялся, но она,