хал посмотреть, как я умираю?  Спаси-
бо.
   - Посмотреть, как ты умираешь? - с  принужденным  смехом  переспросил
Дюруа, - а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать  в
Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
   - Садись, - прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
   Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой  он  словно  хотел
напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него  из
груди вместе со стоном.
   Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье  обло-
котилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт:
   - Посмотрите, какая красота!
   Прямо перед "ими облепленный виллами склон горы спускался  к  городу,
что разлегся подковой на берегу; справа, над молом,  возвышалась  старая
часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круа-
зет, как раз напротив Леринских островов. Островки  эти  двумя  зелеными
пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать,  что  это
громадные плывущие листья, - такими плоскими казались они сверху.
   А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней,  зас-
лоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылаю-
щем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных,  изогну-
тых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье ко-
торой омывали волны открытого моря.
   - Это Эстерель, - пояснила г-жа Форестье.
   Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз  золотисто-кро-
вавого цвета.
   Дюруа невольно проникся величественностью заката.
   - О да! Это потрясающе! - не найдя более образного  выражения,  чтобы
передать свой восторг, прошептал он.
   Форестье вскинул глаза на жену и сказал:
   - Я хочу подышать воздухом.
   - Смотри, ведь уж поздно, солнце садится,  -  возразила  она,  -  еще
простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно.
   Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и не-
терпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гри-
маса, гримаса умирающего, от чего еще резче  обозначились  его  иссохшие
губы, впалые щеки и торчащие скулы.
   - Говорят тебе, я задыхаюсь, - прохрипел он, - какое тебе дело,  умру
я днем раньше или днем позже, - все равно мне крышка...
   Госпожа Форестье настежь распахнула окно.
   Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый,
нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и де-
ревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный  запах
пихты и терпкий аромат эвкалиптов.
   Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью.
   Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг  послышался
его свистящий, яростный шепот:
   - Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы  издохнуть  в
подвале.
   Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом  к  стеклу,
стала смотреть вдаль.
   Дюруа чувствовал себя неловко; ему  хотелось  поговорить  с  больным,
ободрить его.
   Но он не мог придумать ничего утешительного.
   - Так ты здесь не поправляешься? - пробормотал он.
   Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами.
   - Как видишь, - сказал он и снова понурил голову.
   - Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима
вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится  зажи-
гать лампу.
   - Что нового в редакции? - спросил Форестье.
   - Ничего. На время твоей болезни пригласили из "Вольтера" этого коро-
тышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться!
   - Мне? - пробормотал больной. - Я уже теперь буду писать  статьи  под
землей, на глубине шести футов.
   Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою  ударов  колокола,  по
всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе.
   Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар  постепенно
стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого  неба  становились
черными. Тень, сохранявшая отблеск  догорающего  пламени,  предвестницей
ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в  сме-
шанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином,  отражавшее  даль,
казалось кровавым пятном.
   Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно.
   Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим  душу
голосом:
   - Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь... десять... пят-
надцать, двадцать, может быть, тридцать, - не больше... У вас  еще  есть
время... А для меня все кончено... И все  будет  идти  своим  чередом...
после моей смерти, - так же, как и при мне...
   - На что бы я ни взглянул, - немного помолчав, продолжал Форестье,  -
все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего  больше  не
увижу... Как это ужасно... не видеть ничего... ничего из того, что суще-
ствует... самых простых вещей... стаканов... тарелок... кроватей, на ко-
торых так хорошо отдыхать... экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки
в экипаже... Я так любил все это!
   Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как  если  бы  он
играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал,  производила  еще  более
тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время  он
думает о чем-то очень страшном.
   И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер  де  Ва-
рен: "Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне  хочется  протянуть
руку и оттолкнуть ее... Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди
дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга - все ранит мне  сердце
и кричит: "Вот она!"
   Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял.
И еще не испытанная им безумная тоска охватила его:  ему  вдруг  почуди-
лось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в крес-
ле, где задыхался больной, притаилась чудовищно  уродливая  смерть.  Ему
захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Па-
риж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн!
   Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый  на
умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно  было  различить  лишь
окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой  женщи-
ны.
   - Что же, дождусь я сегодня лампы? - с раздражением спросил Форестье.
- Это называется уход за больным!
   Темный силуэт, вырисовывавшийся на фоне окна, исчез, и вслед за тем в
гулкой тишине дома резко прозвучал звонок.
   Немного погодя вошел слуга и поставил на камин лампу.
   - Хочешь лечь или сойдешь вниз обедать? - обратилась к мужу г-жа  Фо-
рестье.
   - Сойду вниз, - прошептал он.
   В ожидании обеда все трое еще около часа сидели неподвижно, порою об-
мениваясь пошлыми, ненужными словами, как будто слишком долгое  молчание
таило в себе опасность, неведомую опасность, как будто им во что  бы  то
ни стало надо было не дать застыть немоте этой комнаты, -  комнаты,  где
поселилась смерть.
   Наконец обед начался. Дюруа он показался долгим,  бесконечно  долгим.
Все ели молча, бесшумно, затем принимались лепить хлебные шарики.  Слуга
в мягких туфлях - стук каблуков раздражал Шарля - неслышно входил,  ухо-
дил, подавал кушанья. Тишину нарушало лишь мерное качанье маятника с его
механическим, резким "тик-так".
   После обеда Дюруа сослался на усталость и ушел к себе в комнату.  Об-
локотясь на подоконник, он смотрел на полную луну: точно гигантский лам-
повый шар, стояла она в небе и, заливая своим безжизненным матовым  све-
том белые стены вилл, осыпала море блестящей чешуей,  тонкой  и  зыбкой.
Дюруа пытался найти удобный предлог для отъезда, - вроде  того,  что  он
получил телеграмму, что его вызывает Вальтер, - придумывал  всевозможные
уловки.
   Но на другое утро все эти планы бегства показались ему почти невыпол-
нимыми. Г-жу Форестье все равно не проведешь, только  из-за  собственной
трусости лишишься награды за свою преданность. "Разумеется, это  невесе-
ло, - говорил он себе, - ну, ничего, в жизни бывают неприятные  моменты.
К тому же это, пожалуй, не затянется".
   Был один из тех южных дней, когда в воздухе разлита такая  голубизна,
что сердце невольно замирает от счастья. Решив, что он успеет еще  наси-
деться у Форестье, Дюруа спустился к морю.
   Когда он пришел завтракать, слуга сообщил ему:
   - Господин Дюруа! Господин Форестье уже про вас спрашивал. Не  угодно
ли вам, господин Дюруа, пройти к господину Форестье?
   Он поднялся наверх. Форестье, казалось, дремал в кресле. Его жена ле-
жала на диване и читала книгу.
   Больной поднял голову.
   - Ну как ты себя чувствуешь? - спросил Жорж. - Сегодня ты  как  будто
молодцом.
   - Да, мне лучше, - прошептал Форестье, - я чувствую себя крепче.  По-
завтракай на скорую руку с Мадленой, - мы хотим прокатиться.
   - Видите? Сегодня ему уже кажется, что он здоров, - оставшись  вдвоем
с Дюруа, заговорила г-жа Форестье. - С самого утра он строит планы. Сей-
час мы отправимся к заливу Жуан покупать фаянс для нашей парижской квар-
тиры. Он хочет ехать во что бы то ни стало, а я ужасно боюсь, как бы че-
го не случилось. Он не вынесет дорожной тряски.
   Когда подали ландо, Форестье, поддерживаемый лакеем,  медленно  спус-
тился по лестнице. Увидев экипаж, он сейчас же потребовал опустить верх.
   Жена воспротивилась:
   - Ты простудишься. Это безумие.
   Но он стоял на своем:
   - Нет, мне гораздо лучше. Я себя знаю.
   Миновав тенистые аллеи, которые тянутся между садами и придают  Канну
сходство с английским парком, экипаж выехал на дорогу  в  Антиб,  идущую
берегом моря.
   Форестье называл местные достопримечательности. Показал  виллу  графа
Парижского, потом другие. Он был весел,  но  это  была  наигранная,  ис-
кусственная, хилая веселость обреченного. Не имея  сил  протянуть  руку,
он, когда указывал на что-нибудь, поднимал палец.
   - Гляди, вот остров святой Маргариты и тот замок, откуда бежал Базен.
Да, пришлось нам тогда из-за этого повозиться!
   Затем он предался воспоминаниям о своей службе в полку, называл имена
офицеров, рассказывал связанные с ними эпизоды.
   Но вот с крутого поворота неожиданно открылся широкий  вид:  и  залив
Жуан, и белая деревушка на том берегу, и мыс Антиб впереди  -  все  было
теперь как на ладони.
   - Вот эскадра! Сейчас ты увидишь эскадру! - подетски радуясь,  шептал
Форестье.
   В самом деле, посреди широкой бухты можно  было  различить  до  шести
больших кораблей, которые напоминали поросшие кустарником утесы. Причуд-
ливые, бесформенные, огромные, снабженные выступами, башнями,  водореза-
ми, они так глубоко сидели в воде, точно собирались пустить корни.
   Было непонятно, как все это могло передвигаться, меняться местами,  -
до того тяжелыми казались эти словно приросшие ко дну суда. Плавучая ба-
тарея, высокая и круглая, как обсерватория, напоминала маяк, стоящий  на
подводной скале.
   Мимо них, весело развернув свои белые паруса, прошло в открытое  море
большое трехмачтовое судно. Рядом с этими военными чудовищами,  отврати-
тельными железными чудовищами, грузно сидевшими на  воде,  оно  радовало
глаз своим изяществом и грацией.
   Форестье пытался вспомнить названия судов:
   - "Кольбер", "Сюфрен", "Адмирал Дюперре", "Грозный", "Беспощадный"...
Нет, я ошибся, "Беспощадный" - вон тот.
   Экипаж подъехал к обширному павильону под вывеской  "Фаянсовые  худо-
жественные изделия бухты Жуан" и, обогнув лужайку, остановился у входа.
   Форестье хотел купить две вазы для своего парижского кабинета.  Выйти
из ландо он не мог, и ему стали, один за другим, приносить  образцы.  Он
долго выбирал, советовался с женой и с Дюруа.
   - Ты знаешь, это для книжного шкафа, который стоит у меня в кабинете.
Я буду сидеть в кресле и смотреть на них. Я предпочел бы нечто античное,
нечто греческое.
   Он рассматривал образцы, требовал, чтобы ему принесли другие, и снова
обращался к первым. Наконец выбрал, заплатил и велел  немедленно  отпра-
вить вазы в Париж.
   - Я уезжаю отсюда на днях, - твердил он.
   Когда они на обратном пути ехали вдоль залива, из лощины внезапно по-
дул холодный ветер, и больной закашлялся.
   Сперва можно было подумать, что это так, легкий  приступ,  но  кашель
постепенно усиливался, не прекращаясь ни на секунду, и, наконец, перешел
в икоту, в хрипение.
   Форестье задыхался; при каждом вздохе кашель, клокотавший  у  него  в
груди, раздирал ему горло. Ничто не могло успокоить, остановить его.  Из
экипажа больного пришлось на руках перенести в комнату; Дюруа держал его
ноги и чувствовал, как они вздрагивали при каждом  конвульсивном  сжатии
легких.
   Теплая постель не помогла Форестье, - приступ длился до  полуночи.  В
конце концов наркотические средства прервали эти предсмертные спазмы.  И
больной, не смыкая глаз, до рассвета просидел в постели.
   Первыми его словами были: "Позовите парикмахера", - Форестье по-преж-
нему брился каждое утро. Он нашел в себе силы встать для этой процедуры,
но его тотчас же снова пришлось уложить в постель, и короткое,  тяжелое,
затрудненное дыхание больного до того испугало г-жу  Форестье,  что  она
велела разбудить Дюруа, который только что лег, и попросила его  сходить
за доктором.
   Дюруа почти тотчас же привел доктора, некоего Гаво.  Доктор  прописал
микстуру и дал кое-какие указания. Но Жоржу, который, чтобы узнать прав-
ду, пошел проводить его, он сказал следующее:
   - Это агония. До завтра он не доживет.  Предупредите  бедную  даму  и
пошлите за священником. Мне здесь больше делать нечего. Впрочем, я всег-
да к вашим услугам.
   Дюруа велел позвать г-жу Форестье.
   - Он умирает. Доктор советует послать за священником. Как вы думаете?
   Она долго колебалась, но, наконец, взвесив все, медленно проговорила:
   - Да, так будет лучше. Во многих отношениях... Я его подготовлю, ска-
жу, что его желает видеть священник... Словом, что-нибудь придумаю. А вы
уж, будьте добры, разыщите священника Постарайтесь  найти  какого-нибудь
попроще, который ничего из себя не корчит. Устройте так, чтобы он  огра-
ничился исповедью и избавил нас от всего остального.
   Дюруа привел сговорчивого старичка, который сразу понял, что от  него
требуется. Как только он вошел к умирающему, г-жа Форестье вышла  в  со-
седнюю комнату и села рядом с Дюруа.
   - Это его потрясло, - сказала она. - Когда я заговорила о священнике,
лицо его приняло такое ужасное выражение, точно... точно он почувствовал
на себе почувствовал на себе дыхание... вы меня понимаете... Словом,  он
понял, что все кончено, что остались считанные часы...
   Госпожа Форестье была очень бледна.
   - Никогда не забуду выражения его лица, - продолжала  она.  -  В  это
мгновение он, конечно, видел перед собой смерть. Он видел ее...
   До них доносился голос священника, - он говорил довольно громко,  так
как был туговат на ухо:
   - Да нет же, нет, ваши дела совсем не так плохи. Вы больны, но отнюдь
не опасно. И зашел я к вам подружески, по-соседски, - вот первое доказа-
тельство.
   Форестье что-то ответил ему, но они не расслышали.
   - Нет, я не буду вас причащать, - продолжал старик. - Об этом мы  по-
говорим, когда вам станет лучше. Вот если  вы  захотите  воспользоваться
моим присутствием для того, чтобы, например, исповедаться, - это  другое
дело. Я пастырь, мне надлежит при всяком удобном случае наставлять своих
овец на путь истинный.
   Стало тихо. Теперь, должно быть, говорил Форестье - беззвучным,  пре-
рывающимся голосом.
   Затем, уже другим тоном,  тоном  священнослужителя,  снова  заговорил
старик:
   - Милосердие божие безгранично. Читайте "Confiteor", сын мой. Если вы
забыли,  я  вам   подскажу.   Повторяйте   за   мной:   "Confiteor   Deo
omnipotenti... Beatae Mariae semper virgin!..."
   Время от времени священник умолкал, чтобы дать возможность умирающему
повторить за ним слова молитвы.
   - А теперь исповедуйтесь... - наконец сказал он.
   Охваченные необычайным волнением, измученные  томительным  ожиданием,
г-жа Форестье и Дюруа сидели не шевелясь.
   Больной что-то прошептал.
   - У вас были сделки с совестью... - повторил священник. - Какого  ро-
да, сын мой?
   Госпожа Форестье встала.
   - Пойдемте ненадолго в сад, - с невозмутимым видом сказала она. -  Мы
не должны знать его тайны.
   Они вышли в сад и сели у крыльца на  скамейку  под  цветущим  розовым
кустом, возле клумбы гвоздики, разливавшей в чистом  воздухе  сильный  и
сладкий аромат.
   - Вы еще не скоро в Париж? - после некоторого молчания спросил Дюруа.
   - Скоро! - ответила она. Как только все будет кончено, я уеду отсюда.
   - Дней через десять?
   - Да, самое позднее.
   - Так, значит, родных у него никого нет?
   - Никого, кроме двоюродных братьев. Его родители умерли, когда он был
еще очень молод.
   Оба засмотрелись на бабочку, собиравшую мед с гвоздик; она порхала  с
цветка на цветок, трепеща крыльями, не перестававшими едва заметно  дро-
жать, даже когда она садилась Долго еще г-жа Форестье и Дюруа молча  си-
дели в саду.
   Наконец слуга доложил, что "священник  кончил  исповедовать".  И  они
поднялись наверх.
   Форестье, казалось, еще похудел со вчерашнего дня.
   Священник держал его руку в своей.
   - До свиданья, сын мой, я приду завтра утром.
   С этими словами он удалился.
   Как только он вышел за дверь, умирающий, все так же тяжело дыша, сде-
лал над собой усилие и протянул руки к жене.
   - Спаси меня... - зашептал он - Спаси меня... милая... я не хочу уми-
рать... я не хочу умирать... Спасите же меня! Скажите, что я должен  де-
лать, позовите доктора... Я приму все, что угодно... Я не хочу...  я  не
хочу!..
   Он плакал. По его впалым щекам текли крупные слезы, а  углы  иссохших
губ оттягивались, как у обиженного ребенка.
   Затем руки его упали на  постель,  и  он  начал  медленно  перебирать
пальцами; следя за этим непрерывным однообразным движением,  можно  было
подумать, что он собирает что то на одеяле.
   Жена его тоже плакала.
   - Да нет же, это пустяки, - лепетала  она  -  Обыкновенный  припадок,
завтра тебе будет лучше, тебя утомила вчерашняя прогулка.
   Дыхание у Форестье было еще более частое, чем у запыхавшейся от быст-
рого бега собаки, до того частое, что его невозможно было  сосчитать,  и
до того слабое, что его почти не было слышно.
   Он все повторял:
   - Я не хочу умирать. Боже мой... Боже мой... Боже мой... что со  мной
будет? Я ничего больше не увижу... ничего... никогда... Боже мой!
   Его остановившийся от ужаса взгляд различал нечто  чудовищное,  нечто
такое, чего не могли видеть другие. И все не прекращалось это страшное и
томительное скольжение пальцев по одеялу.
   Внезапно по всему его телу пробежала судорога.
   - На кладбище... меня... Боже мой!.. - простонал он.
   И смолк. Теперь он лежал неподвижно,  глядя  вокруг  себя  блуждающим
взором, и ловил ртом воздух.
   Время шло; на часах соседнего монастыря пробило двенадцать. Дюруа вы-
шел в другую комнату перекусить. Вернулся он через  час.  Г-жа  Форестье
отказалась от еды. Больной не шевелился. Только его костлявые пальцы по-
прежнему находились в движении и точно пытались натянуть одеяло на лицо.
   Госпожа Форестье сидела в кресле у его ног. Дюруа сел в другое  крес-
ло, рядом с ней Они молча ждали.
   У окна дремала сиделка, присланная врачом.
   Дюруа тоже начал было засыпать, но вдруг  ему  чтото  почудилось.  Он
открыл глаза в ту самую минуту, когда глаза Форестье закрывались,  пога-
сая, точно огни. От легкой  икоты  голова  умирающего  запрокинулась,  и
вслед за тем две струйки крови показались в углах его рта, потом потекли
на рубашку. Кончилось отвратительное блуждание пальцев по одеялу. Он пе-
рестал дышать.
   Госпожа Форестье поняла все. Вскрикнув, она упала на колени  и,  утк-
нувшись лицом в одеяло, заплакала навзрыд. Жорж,  растерянный,  оторопе-
лый, машинально перекрестил