ным  и  добро-
душным скептицизмом.
   Дюруа старался придумать для нее комплимент, но так и не  придумал  и
занялся дочкой: наливал ей вина, передавал кушанья, словом, ухаживал  за
ней. Девочка, более строгая, чем мать, благодарила его небрежным  кивком
головы, важным тоном произносила: "Вы очень любезны, сударь", - и  снова
с комически серьезным видом принималась слушать, о чем говорят взрослые.
   Обед удался на славу, и все выражали свое восхищение. Вальтер  ел  за
десятерых и почти все время молчал;  когда  подносили  новое  блюдо,  он
смотрел на него из-под очков косым, прицеливающимся взглядом Не отставал
от Вальтера и Норбер де Варен, по временам ронявший капли соуса  на  ма-
нишку.
   Форестье, улыбающийся и озабоченный, за всем наблюдал  и  многозначи-
тельно переглядывался с женой, словно это был его расторопный  помощник,
словно они сообща выполняли трудную, но успешно продвигающуюся работу.
   Лица раскраснелись, голоса становились громче Слуга то и дело  шептал
на ухо обедающим:
   - Кортон? Шато-лароз?
   Дюруа пришелся по вкусу кортон, и он всякий раз подставлял  свой  бо-
кал. Радостное, необыкновенно приятное возбуждение, горячей волной  при-
ливавшее от желудка к голове и растекавшееся по жилам, мало помалу  зах-
ватило его целиком Для него наступило состояние полного блаженства, бла-
женства, поглощавшего все его мысли и чувства, блаженства души и тела.
   Ему хотелось говорить, обратить на себя внимание, хотелось, чтобы его
слушали, чтобы к нему относились так же, как к  любому  из  этих  людей,
каждое слово которых подхватывалось здесь на лету.
   Между тем общий разговор, который не прекращался ни на минуту,  нани-
зывал одно суждение на другое и по самому ничтожному поводу перескакивал
с предмета на предмет, наконец, перебрав все события дня и попутно  кос-
нувшись тысячи других вопросов, вернулся к широковещательному  выступле-
нию Мореля относительно колонизации Алжира.
   Вальтер, отличавшийся игривостью ума и скептическим взглядом на вещи,
в перерыве между двумя блюдами отпустил на этот  счет  несколько  острых
словечек. Форестье изложил содержание своей статьи, написанной для завт-
рашнего номера. Жак Риваль указал на необходимость учредить  в  колониях
военную власть и предоставить каждому офицеру, прослужившему  в  колони-
альных войсках тридцать лет, земельный участок в Алжире.
   - Таким путем вы создадите деятельное общество, - утверждал он, - лю-
ди постепенно узнают и полюбят эту страну, выучатся говорить на ее языке
и станут разбираться во всех запутанных местных  делах,  которые  обычно
ставят в тупик новичков.
   Норбер де Варен прервал его:
   - Да... они будут знать все, кроме  земледелия.  Они  будут  говорить
по-арабски, но так и не научатся сажать свеклу и сеять хлеб.  Они  будут
весьма сильны в искусстве фехтования и весьма слабы по  части  удобрения
полей. Нет, надо широко открыть двери в эту новую страну всем  желающим.
Для людей с умом там всегда найдется место,  остальные  погибнут.  Таков
закон нашего общества.
   Наступило молчание. Все улыбались.
   - Чего там недостает, так это хорошей земли, - с удивлением прислуши-
ваясь к звуку собственного голоса, будто слышал его впервые, вдруг заго-
ворил Дюруа. - Плодородные участки стоят в Алжире столько же, сколько во
Франции, и раскупают их парижские богачи, которые находят выгодным вкла-
дывать в них капитал. Настоящих же колонистов, то есть бедняков, которых
туда гонит нужда, оттесняют в пустыню, где нет воды и где ничего не рас-
тет.
   Теперь все взоры были устремлены на него. Он чувствовал, что  красне-
ет.
   - Вы знаете Алжир? - спросил Вальтер.
   - Да, - ответил он. - Я провел там два с лишним  года  и  побывал  во
всех трех провинциях.
   Норбер де Варен, сразу позабыв о Мореле, стал расспрашивать  Дюруа  о
некоторых обычаях этой страны, известных ему по рассказам одного  офице-
ра. В частности, его интересовал Мзаб - своеобразная маленькая  арабская
республика, возникшая посреди Сахары, в самой сухой части этого знойного
края.
   Дюруа дважды побывал в Мзабе, и теперь он охотно  принялся  описывать
нравы этой удивительной местности, где капля воды ценится на вес золота,
где каждый житель обязан принимать участие в общественных работах и  где
торговля ведется честнее, чем у цивилизованных народов.
   Вино и желание понравиться придали ему смелости, и он говорил  с  ка-
ким-то хвастливым увлечением; рассказывал полковые  анекдоты,  вспоминал
случаи, происходившие на войне, воспроизводил отдельные черты  арабского
быта. Он употребил даже несколько красочных выражений  для  того,  чтобы
слушатели яснее представили себе эту желтую, голую и  бесконечно  унылую
землю, опаленную всепожирающим пламенем солнца.
   Дамы не сводили с него глаз. Г-жа Вальтер проговорила, растягивая, по
своему обыкновению, слова:
   - Из ваших воспоминаний мог бы выйти ряд прелестных очерков.
   Старик Вальтер тотчас же взглянул на молодого человека поверх  очков,
как это он делал всякий раз, когда хотел получше рассмотреть  чье-нибудь
лицо. Кушанья он разглядывал из-под очков.
   Форестье воспользовался моментом:
   - Дорогой патрон, я уже говорил вам сегодня о господине Дюруа и  про-
сил назначить его моим помощником по добыванию политической  информации.
С тех пор как от нас ушел Марамбо, у меня нет  никого,  кто  собирал  бы
срочные и секретные сведения, а от этого страдает газета.
   Вальтер сделался серьезным и, приподняв очки, посмотрел Дюруа прямо в
глаза.
   - Ум у господина Дюруа, бесспорно, оригинальный, - сказал он. -  Если
ему будет угодно завтра в три часа побеседовать со мной, то мы это  уст-
роим.
   Немного помолчав, он обратился непосредственно к Дюруа:
   - А пока что дайте нам два-три увлекательных очерка об Алжире.  Поде-
литесь своими воспоминаниями и свяжите их с вопросом о колонизации,  как
это вы сделали сейчас. Они появятся вовремя, как раз вовремя, и  я  уве-
рен, что читатели будут очень довольны.  Но  торопитесь!  Первая  статья
должна быть у меня завтра, в крайнем случае - послезавтра: пока в палате
еще не кончились прения, нам необходимо привлечь к ним внимание публики.
   - А вот вам прелестное заглавие: "Воспоминания африканского стрелка",
- добавила г-жа Вальтер с той очаровательной важностью, которая придава-
ла оттенок снисходительности всему, что она говорила, -  не  правда  ли,
господин Норбер?
   Старый поэт, поздно добившийся известности, ненавидел и боялся  начи-
нающих. Он сухо ответил:
   - Да, заглавие великолепное, при условии, однако,  что  и  дальнейшее
будет в том же стиле, а это самое трудное. Стиль-это все равно что  вер-
ный тон в музыке.
   Госпожа Форестье смотрела на Дюруа ласковым, покровительственным, по-
нимающим взглядом, как бы говорившим: "Такие, как ты, своего  добьются".
Г-жа де Марель несколько раз поворачивалась в его сторону, и бриллиант в
ее ухе  беспрестанно  дрожал,  словно  прозрачная  капля  воды,  которая
вот-вот сорвется и упадет.
   Девочка сидела спокойно и чинно, склонив голову над тарелкой.
   Лакей тем временем снова обошел вокруг стола и налил в голубые бокалы
иоганнисберг, после  чего  Форестье,  поклонившись  Вальтеру,  предложил
тост:
   - За процветание "Французской жизни"!
   Все кланялись патрону, он улыбался, а Дюруа, упоенный успехом,  одним
глотком осушил свой бокал. Ему казалось, что он мог бы выпить целую боч-
ку, съесть целого быка, задушить льва. Он ощущал в себе сверхъестествен-
ную мощь и непреклонную решимость, он полон был самых  радужных  надежд.
Он стал своим человеком в этом обществе, он завоевал себе положение, за-
нял определенное место. Взгляд его с небывалой  уверенностью  останавли-
вался на лицах, и, наконец, он осмелился обратиться к своей соседке:
   - Какие у вас красивые серьги, сударыня, - я таких никогда не видел!
   Она обернулась к нему с улыбкой:
   - Это мне самой пришло в голову - подвесить бриллианты вот так, прос-
то на золотой нитке. Можно подумать, что это росинки, правда?
   Смущенный собственной дерзостью, боясь сказать глупость, он пробормо-
тал:
   - Прелестные серьги, а ваше ушко способно только украсить их.
   Она поблагодарила его взглядом - одним из тех ясных женских взглядов,
которые проникают в самое сердце.
   Дюруа повернул голову и снова встретился глазами  с  г-жой  Форестье:
она смотрела на него все так же приветливо, но, как  ему  показалось,  с
оттенком лукавого задора и поощрения.
   Мужчины говорили теперь все вместе, размахивая руками и часто повышая
голос: обсуждался грандиозный проект подземной железной дороги. Тема бы-
ла исчерпана лишь к концу десерта, - каждому нашлось что сказать о  мед-
ленности способов сообщения в Париже, о неудобствах конок, о  непорядках
в омнибусах и грубости извозчиков.
   Потом все перешли в гостиную пить кофе. Дюруа, шутки ради,  предложил
руку девочке. Она величественно поблагодарила его и, привстав на  цыпоч-
ки, просунула руку под локоть своего кавалера.
   Гостиная снова напомнила ему оранжерею. Во всех углах комнаты высокие
пальмы, изящно раскинув листья, тянулись до потолка и взметали каскадами
свои широкие вершины.
   По бокам камина круглые, как колонны, стволы каучуковых деревьев гро-
моздили один на другой продолговатые темно-зеленые  листья,  а  на  фор-
тепьяно стояли два каких-то неведомых кустика - розовый и  белый;  круг-
лые, сплошь покрытые цветами, они казались  искусственными,  неправдопо-
добными, слишком красивыми для живых цветов.
   Свежий воздух гостиной был напоен легким и нежным благоуханием,  нес-
казанным и неуловимым.
   Дюруа почти совсем оправился от смущения, и теперь он мог внимательно
осмотреть комнату. Комната была невелика: кроме растений, ничто не пора-
жало в ней взгляда, в ней не было ничего особенно яркого, но  в  ней  вы
чувствовали себя как дома, все в ней располагало к отдыху, дышало  поко-
ем; она обволакивала вас своим уютом, она безотчетно нравилась, она оку-
тывала тело чем-то мягким, как ласка.
   Стены были обтянуты старинной бледно-лиловой материей, усеянной  жел-
тыми шелковыми цветочками величиною с муху. На дверях висели портьеры из
серо-голубого солдатского сукна, на котором красным шелком  были  вышиты
гвоздики. Расставленная как попало мебель разной формы и величины - шез-
лонги, огромные и совсем крошечные кресла, табуреты, пуфы - частью - бы-
ла обита шелковой материей в стиле Людовика XVI, частью - прекрасным ут-
рехтским бархатом с гранатовыми разводами по желтоватому полю.
   - Господин Дюруа, хотите кофе?
   Все с той же дружелюбной улыбкой, не сходившей с  ее  уст,  г-жа  Фо-
рестье протянула ему чашку.
   - Да, сударыня, благодарю вас.
   Дюруа взял чашку, и, пока он, с опаской наклонившись над  сахарницей,
которую подала ему девочка, доставал серебряными щипчиками кусок сахара,
молодая женщина успела шепнуть ему:
   - Поухаживайте за госпожой Вальтер.
   И, прежде чем он успел ей что-нибудь ответить, удалилась.
   Он поспешил выпить кофе, так как боялся пролить его на ковер, и,  об-
легченно вздохнув, стал искать случая подойти к жене своего  нового  на-
чальника и завязать с ней разговор.
   Вдруг он заметил, что г-жа Вальтер, сидевшая далеко от столика,  дер-
жит в руке пустую чашку и, видимо, не знает, куда  ее  поставить.  Дюруа
подскочил к ней:
   - Разрешите, сударыня.
   - Благодарю вас.
   Он отнес чашку и сейчас же вернулся.
   - Если бы вы знали, сударыня, сколько счастливых мгновений  доставила
мне "Французская жизнь", когда я был там, в пустыне! В самом  деле,  это
единственная газета, которую можно читать за пределами  Франции,  именно
потому, что она самая занимательная, самая остроумная и наиболее  разно-
образная из газет. В ней пишут обо всем.
   Госпожа Вальтер улыбнулась холодной в своей учтивости улыбкой.
   - Моему мужу стоило немало трудов создать тип газеты, отвечающей сов-
ременным требованиям, - заметила она с достоинством.
   И они принялись беседовать. Дюруа умел поддерживать пошлый  и  непри-
нужденный разговор; голос у него был приятный, взгляд в  высшей  степени
обаятельный, а в усах таилось что-то неодолимо влекущее. Они вились  над
верхней губой, красивые, пушистые, пышные, золотистые с рыжеватым  отли-
вом, который становился чуть светлее на топорщившихся концах.
   Поговорили о Париже и его окрестностях,  о  берегах  Сены,  о  летних
развлечениях, о курортах - словом, о таких несложных  вещах,  о  которых
без малейшего напряжения можно болтать до бесконечности.
   Когда же к ним подошел Норбер де Варен с рюмкой ликера в руке,  Дюруа
из скромности удалился.
   Госпожа де Марель, окончив беседу с г-жой Форестье, подозвала его.
   - Итак, вы намерены попытать счастья  в  журналистике?  -  неожиданно
спросила она.
   Он ответил что-то неопределенное насчет своих намерений, а затем  на-
чал с ней тот же разговор, что и с г-жой Вальтер.  Но  теперь  он  лучше
владел предметом и говорил увереннее, выдавая за свое то, что слышал не-
давно от других. При этом он все время смотрел ей в глаза, как бы  желая
придать глубокий смысл каждому своему слову.
   Госпожа де Марель рассказала ему, в свою очередь, несколько анекдотов
с той неподдельной живостью, какая свойственна женщине, знающей, что она
остроумна, и желающей быть занимательной. Становясь все более развязной,
она дотрагивалась до его рукава и, болтая о пустяках, внезапно  понижала
голос, отчего их беседа приобретала интимный характер. Близость  молодой
женщины, столь явно расположенной к нему, волновала его. Томимый желани-
ем сию же минуту доказать ей свою преданность, от кого-то  защитить  ее,
обнаружить перед ней свои лучшие качества, Дюруа каждый раз медлил с от-
ветом, и эти заминки свидетельствовали  о  том,  что  мысли  его  заняты
чем-то другим.
   Вдруг, без всякого повода, г-жа де Марель  позвала:  "Лорина!"  -  и,
когда девочка подошла, сказала ей:
   - Сядь сюда, детка, ты простудишься у окна.
   Дюруа безумно захотелось поцеловать девочку, словно что-то  от  этого
поцелуя могло достаться на долю матери.
   - Можно вас поцеловать, мадемуазель? - изысканно любезным и  отечески
ласковым тоном спросил он.
   Девочка посмотрела на него с изумлением. Г-жа де Марель сказала, сме-
ясь:
   - Отвечай: "Сегодня я вам разрешаю, сударь, но больше чтоб  этого  не
было".
   Дюруа сел и, взяв девочку на руки, прикоснулся губами к ее  волнистым
и мягким волосам.
   Мать была поражена.
   - Смотрите, она не убежала! Поразительно! Обычно она  позволяет  себя
целовать только женщинам. Вы неотразимы, господин Дюруа.
   Он покраснел и молча принялся покачивать девочку на одном колене.
   Госпожа Форестье подошла и ахнула от удивления:
   - Что я вижу? Лорину приручили! Вот чудеса!
   Жак Риваль, с сигарой во рту, направлялся к ним, и Дюруа, боясь одним
каким-нибудь словом, сказанным невпопад, испортить все дело и сразу  ли-
шиться всего, что им было уже завоевано, встал и начал прощаться.
   Он кланялся, осторожно пожимал женские ручки и  энергично  встряхивал
руки мужчин. При этом он заметил, что сухая  горячая  рука  Жака  Риваля
дружески ответила на его пожатие, что влажная и холодная рука Норбера де
Варена проскользнула у него между пальцев, что у Вальтера рука холодная,
вялая, безжизненная и невыразительная, а у Форестье - пухлая  и  теплая.
Его приятель шепнул ему:
   - Завтра в три часа, не забудь.
   - Нет, нет, приду непременно.
   Дюруа до того бурно переживал свою радость, что, когда он очутился на
лестнице, ему захотелось сбежать с нее, и, перепрыгивая через  две  сту-
пеньки, он пустился вниз, но вдруг на площадке третьего этажа  увидел  в
большом зеркале господина, вприпрыжку бежавшего к нему навстречу, и, ус-
тыдившись, остановился, словно его поймали на месте преступления.
   Дюруа посмотрел на себя долгим взглядом, затем, придя  в  восторг  от
того, что он такой красавец, любезно улыбнулся своему отражению и  отве-
сил ему на прощанье, точно некоей важной особе, почтительный низкий пок-
лон.
 
 
   III
 
   На улице Жорж Дюруа погрузился в раздумье: он не  знал,  на  что  ре-
шиться. Ему хотелось бродить без цели по городу, мечтать, строить  планы
на будущее, дышать мягким  ночным  воздухом,  но  мысль  о  статьях  для
Вальтера неотступно преследовала его, и в конце концов он счел за  благо
вернуться домой и немедленно сесть за работу.
   Скорым шагом двинулся он по кольцу внешних бульваров, а затем свернул
на улицу Бурсо, на которой он жил. Семиэтажный дом, где он снимал комна-
ту, был населен двумя десятками семей рабочих  и  мещан.  Поднимаясь  по
лестнице и освещая восковыми спичками грязные ступеньки, усеянные очист-
ками, окурками, клочками бумаги, он вместе с болезненным отвращением ис-
пытывал острое желание вырваться отсюда и поселиться там, где живут  бо-
гатые люди, - в чистых, устланных коврами комнатах. Здесь  же  все  было
пропитано тяжелым запахом остатков пищи, отхожих  мест  и  человеческого
жилья, застарелым запахом  пыли  и  плесени,  запахом,  который  никакие
сквозняки не могли выветрить.
   Из окна его комнаты, находившейся на шестом этаже, открывался вид  на
огромную траншею Западной железной дороги, зиявшую, словно глубокая про-
пасть, там, где кончался туннель, неподалеку от Батиньольского  вокзала.
Дюруа распахнул окно и облокотился на ржавый железный подоконник.
   Три неподвижных красных сигнальных огня, напоминавших широко  раскры-
тые глаза неведомого зверя, горели на дне этой темной ямы, за ними  вид-
нелись другие, а там еще и еще. Протяжные и  короткие  гудки  ежеминутно
проносились в ночи, то близкие, то далекие, едва уловимые, долетавшие со
стороны Аньера. В их переливах было что-то похожее на  перекличку  живых
голосов. Один из них приближался, его жалобный вопль нарастал  с  каждым
мгновением, и вскоре показался большой желтый  фонарь,  с  оглушительным
грохотом мчавшийся вперед. Дюруа видел, как длинная цепь вагонов исчезла
в пасти туннеля.
   - А ну, за работу! - сказал он себе, поставил лампу на стол  и  хотел
было сесть писать, как вдруг обнаружил, что у него есть только  почтовая
бумага.
   Что ж, придется развернуть лист в ширину и писать на почтовой. Он об-
макнул перо и старательно, красивым почерком, вывел заглавие:
   ВОСПОМИНАНИЯ АФРИКАНСКОГО СТРЕЛКА
   Затем принялся обдумывать первую фразу.
   Он сидел, подперев щеку ладонью и пристально глядя на лежавший  перед
ним чистый лист бумаги.
   О чем писать? Он ничего не мог припомнить из того, что рассказывал за
обедом, ни одного анекдота, ни одного факта, ничего.  Вдруг  ему  пришла
мысль: "Надо начать с отъезда". И он написал: "Это было в 1874  году,  в
середине мая, в то время, когда обессиленная Франция отдыхала от  потря-
сений роковой годины..."
   Тут Дюруа остановился: он не знал, как связать это с дальнейшим  -  с
отплытием, путешествием, первыми впечатлениями.
   Минут десять спустя он решил отложить вступительную часть на  завтра,
а пока приняться за описание Алжира.
   "Алжир - город весь белый..!" - написал он, но дальше этого  дело  не
пошло. Память вновь нарисовала перед ним  красивый  чистенький  городок,
ручейками домов плоскими кровлями сбегающий по склону горы к морю, но он
не находил слов, чтобы передать виденное и пережитое.
   После долгих усилий он прибавил: "Часть его населения составляют ара-
бы..." Потом швырнул перо и встал из-за стола.
   На узкой железной кровати, на которой от тяжести его  тела  образова-
лась впадина, валялось его будничное платье, поношенное, измятое,  ском-
канное, всем своим отвратительным видом напоминавшее отрепья из морга. А
шелковый цилиндр, его единственный цилиндр, лежавший вверх дном на соло-
менном кресле, точно ждал, чтобы ему подали милостыню.
   На обоях, серых с голубыми букетами, пятен было столько  же,  сколько
цветов, - застарелых, подозрительных пятен, о которых никто  не  мог  бы
сказать, что это такое: то ли раздавленные клопы, то ли капли