рону шофера. --
Вот тогда я тебе поверю.
     Силин на  несколько секунд задумался, потом понял, что старый вор берет
его на понт. Парень что-то знал  про  коллекцию,  и убивать его  сейчас было
глупо.  Михаил  собирался сказать об  этом Гаране,  но тут  неожиданно сзади
Нумизмата  раздался  слабый  стон. Двумя руками держа отяжелевший  пистолет,
Силин коротко взглянул вниз. Да,  это подал признаки  жизни  неудачник Винт.
Пуля  прошла чуть выше сердца, пробив легкое, но здоровья у парня хватило бы
на  троих, он  сумел приподняться.  Кровь  пузырилась изо рта, бессмысленные
глаза ничего не видели.  Парень  сделал на  полусогнутых ногах  короткий шаг
вперед и снова упал, завалившись на пол как раз между Силиным  и Гараней. Он
и там все хрипел, пытался подняться. Силин посмотрел на вспотевшего,  ничего
не понимающего от страха Лешку и отрицательно покачал головой.
     -- Нет, Гараня,  ты меня на понт не бери. Ну, а не  веришь,  что я  тебя
грохну,  смотри, --  и Нумизмат  выстрелил  в затылок раненого. Этот  выстрел
прогремел еще внушительнее  предыдущего.  На секунду в душе Гарани вспыхнула
радость  и  надежда.  Ну неужели  никто  из этих  долбанных  пенсионеров  не
всполошится и не вызовет милицию?! Если музыка им мешала, а тут выстрелы!
     "Надо тянуть время," -- снова подумал он.
     --  Ну хорошо, доказал,  -- Гараня даже руки вверх приподнял. -- Но мне-то
какая радость с того, что я тебе все расскажу про твои поганые  медяки? Ведь
ты же меня после этого все равно грохнешь.
     -- Почему? -- удивился Силин.
     -- Да потому, что корешок этот -- мой перший друг, однокорытник. Я его не
сдам, хотя эта падла может, -- палец Гарани снова указал на личного шофера. --
Но тогда я только звякну в Железногорск, и тебя менты по частям к следующему
лету соберут вместе с подснежниками.
     "А он прав, -- подумал Силин. -- Как же я над этим не задумывался?"
     -- Ты в шахматы играешь? -- спросил Гараня.
     -- Да, -- машинально ответил Силин.
     -- Ну, тогда поймешь. Это вечный шах. Шаг вправо, шаг влево, один хрен --
вышка.
     Гараня говорил, а сам напряженно прислушивался, не засвистят ли рядом с
баром тормоза милицейского "уазика". Бесполезно. Сегодня ночью ему не везло,
и старый вор это понял.
     "Нет фарта, не идет масть!"
     --  Ну кое-что ты уже сказал. Так зачем твоему корешку понадобилась  моя
коллекция? И за сколько ты ее толкнул?
     Гараня усмехнулся.
     -- Да ни за сколько. Навара я с нее не имел. Дружбан попросил, адресочек
нарисовал. Как не помочь хорошему человеку?
     Силин внезапно понял, что Гараня с ним играет, тянет время. Выругавшись
про себя, Нумизмат обратился к Лешке:
     -- Ты отвозил коллекцию в Железногорск?
     -- А?  Че? -- сначала  не понял  тот, рубаха шофера набухла  от  пота, он
смертельно боялся  обоих:  и этого чудилу с  пистолетом, и хозяина. Потом до
него все-таки дошло: -- Да, я.
     -- Адрес помнишь?
     -- Заткнись, козел,  пока ты  молчишь, ты  жив!  --  резко  кинул  шоферу
Гараня. Парень  снова замолчал,  он переводил взгляд с  Силина на  Гараню  и
обратно и не мог понять,  кого же  ему  слушать. Хозяин бара  понял, что еще
секунда -- и Лешка сдастся.
     -- Ну ладно, сам скажу, только перед  этим последнее желание, раз уж мне
"вышак" ломится. Леша, налей-ка мне, сынок, стакан водки.
     В этот раз  к  своему  водиле Гараня обратился  по-отечески, милостиво.
Силин чувствовал, что идет какая-то игра, но не понимал ее смысла. Он кивнул
головой,  и  Лешка,  нерешительно  поднявшись  со  стула, отошел к соседнему
столику, где  стояло  несколько  бутылок и  кое-какая  закуска. Пока он  там
возился, Гараня спросил Силина:
     -- А что, эта самая коллекция для тебя так много значит?
     --  Все,  -- коротко  ответил  Нумизмат.  Он  никак  не  мог  понять, что
происходило с его собеседником. Тот как-то успокоился, повеселел.
     --  А знаешь, я тебя, пожалуй,  понимаю,  -- тон Гарани резко  изменился,
сейчас он  не играл, говорил тихо и спокойно.  -- Я сейчас тоже потерял  все.
Семнадцать лет по нарам отвалялся,  на "перо" три раза налетал, сколько били
менты, свои,  карцеры, "слоники", да ты,  впрочем, "полукровка", не поймешь.
Пытки,  в общем. Все прошел, не  "пономарь",  зря звонить не буду. Когда вся
эта  старая накипь на меня накинулась, всех свел  к нулю.  В городе теперь я
хозяин. Дом мой видел? Конечно! Бар этот. А знаешь, он мне зачем? Бессонница
у меня, спать не могу. "Колеса"  глотаю -- почки отказывают, вот здесь целыми
ночами и кантуюсь, все  на людях веселей. Пару часов  покемарю в день  -- уже
счастье.
     Лешка принес высокий стакан с тонкими стенками, блюдечко с лимончиком --
знал вкусы хозяина. Тот по-прежнему мягко поблагодарил:
     -- Спасибо, Леша. Давай и себе налей.
     Парень нерешительно  взглянул  на Силина, тот не отреагировал,  и Лешка
опять отошел к соседнему столику. Пока он наливал себе, Гараня продолжал:
     -- Водку жрать не могу -- цирроз. Почки  совсем отваливаются. Ты бабу мою
не видел? "Мисс  Урала", два года живем, а я все поверить не могу, что такие
красивые суки на свете  могут быть. Да только я уже  забыл, когда ее  трахал
последний  раз.  Я по  врачам ходил  с  полгода, весь ливер  мой перетрясли:
рентген, УЗИ,  томограф. Обещали лечить. И только  один врач, лучший, там, в
Москве,  сказал честно: "Готовься помирать, Егорович. Год, может два, и все.
И подыхать будешь  долго и страшно." Он мне  рассказал, как  это  будет. И я
тебе скажу, лучше уж "лоб зеленкой".
     Он обернулся к своему шоферу, поднялся со стула:
     -- Давай, Лешка, выпьем за упокой твоей души.
     Сказав это, он долго цедил водку. И Силин и Алексей словно завороженные
следили,  как  Гараня все выше  и выше задирал свой фасонистый  тонкостенный
стакан. Когда  последняя капля прокатилась по его глотке, Гараня  неожиданно
резко ударил стаканом по  краю  стола и,  прежде  чем Силин  успел  вскинуть
пистолет, полоснул оставшимся в руке осколком  донышка Лешку по горлу. Кровь
брызнула  на  белоснежную рубашку  рекой.  Секунду  парень еще стоял,  затем
схватился обеими руками за горло и, захрипев, повалился лицом вперед.
     Силин оцепенел, а Гараня смеялся. Вся его мощная, жирная  туша тряслась
от хохота,  жабий,  огромный рот блестел  сплошным золотом вставных зубов. В
довершение  всего  Гараня  пальцем  ткнул  в сторону Нумизмата. И  Силин  не
выдержал.  Поймав на мушку  это ненавистное лицо, он трижды  нажал на курок.
Уже через  секунду он  понял,  что  сделал  это зря, именно на такую  скорую
смерть и рассчитывал спровоцировавший его уголовник!
     Застонав от  ярости, Михаил  подбежал  к туше  Гарани.  Опустившись  на
колени,   убедился,   что  не  промахнулся  ни   разу,   и   застыл  в  этой
коленопреклоненной позе.
     -- Сволочь! -- пробормотал он. -- Уделал меня.
     Сбоку все хрипел агонизирующий Лешка.
     --  Ни себе шанса не оставил, ни  ему, -- продолжал говорить  сам с собой
Силин.  Он  снова  взглянул  вниз  на  тушу  Гарани  и  увидел  торчащий  из
внутреннего кармана его пиджака толстый бумажник. Оживившись, он вытащил его
наружу, открыл. Кроме денег, там была небольшая записная книжка.
     "Может, здесь что найду, --  с  надеждой подумал Нумизмат и вспомнил про
шофера. -- У него тоже может быть что-то записано, только где?"
     Рывком поднявшись  на ноги,  Силин вихрем пронесся  по бару, раскидывая
сваленые  столы  и стулья. Скоро Михаил  нашел пиджак  несчастного водителя.
Обшарив  карманы,  он  обнаружил  в  них  довольно  много  денег,  небольшой
импортный  пистолет и только одну бумажку  с  короткой записью: "Ул. Ленина,
дом семь, квартира один".
     Пряча записку в  карман,  Силин подумал: "Кто знает, может, это и  есть
тот адрес".
     Тут с улицы послышался посторонний звук. Нумизмат сначала не обратил на
него  внимания,  но когда в дверь бара застучали,  понял, что  это был  звук
резко  затормозившей машины. Последние  три  выстрела  все-таки  обеспокоили
одного из ветеранов, и  тот позвонил в милицию. Патрульные  взяли бы  Силина
прямо на месте, если  бы действовали чуть порешительней. Но  они  знали, чей
это бар, и  больше  опасались не вовремя потревожить  Гараню,  чем выполнить
свой  долг. Никто из троих ментов не думал, что могут угрожать жизни хозяина
"Золотого бара",  скорее  тот сводил с  кем-то счеты.  Они долго  стучали  в
дверь, а когда догадались обойти строение и наткнулись на отогнутую решетку,
было  уже поздно. Силин  к этому  времени уже покинул здание.  Переулками он
спешил на вокзал.
ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ
     Обухов.
     (Запись вторая, твердым, крупным почерком.)
     "Я, квартальный надзиратель  Обухов, Михаил Львов, седьмого ноября 1858
года был вызван в меблированные номера Сычина  для производства дознания  по
поводу обнаружения мертвого тела..."
     Обухов не любил  этот вертеп  убожества  и  нищеты.  Слава Богу, что  в
вверенном  ему районе не было ночлежек для бродяг и нищих побирушек. Но хотя
у  Сычина  народ  селился  и побогаче,  был  он  и подлее.  Мелкие  воришки,
прогоревшие коммерсанты да  проститутки на закате своей  карьеры. Поэтому  и
уголовные  преступления здесь  совершались часто,  чересчур  часто, с  точки
зрения квартального.
     С некоторым трудом и с  помощью извозчика Обухов вылез из узких беговых
санок.  Квартальному недавно стукнуло  сорок пять лет, но  за  последние два
года он сильно расплылся вширь, отяжелел, по  свежему  белому  снегу  ступал
солидно и весомо,  как  истинный представитель власти. На  крыльце  его  уже
поджидал городовой  Жмыхов. Подождав,  пока его  непосредственный  начальник
приблизится, он принял под козырек и рявкнул во всю свою луженую глотку:
     -- Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
     Обухов чуть поморщился. Жмыхов не только из городовых,  но и, наверное,
из  всех  столичных  полицейских  отличался  самым свирепым  и  громогласным
голосом.  Квартальный  им  гордился, однако после  подобных докладов у  него
долго звенело в ушах.
     -- Здравствуй, братец. Что тут у вас снова стряслось?
     -- Мертвое тело, ваше благородие, в пятом нумере!
     -- Ну веди, показывай.
     Жмыхов услужливо  распахнул дверь одноэтажного приземистого, вытянутого
в  длину здания. Раньше здесь размещались  конюшни  гвардейского  полка. Для
лошадей  построили  более  комфортабельное помещение, а  это  предприимчивый
Сычин  приспособил  для  проживания  людского стада.  Еще  на крыльце Обухов
заранее сморщился.  Может, это ему просто казалось, самовнушение, но чудился
квартальному  пробивающийся  через  все  прочие неприятные  запахи  ночлежки
сладковатый запах конского навоза.
     Несмотря  на эту гримасу  брезгливости, по коридору  квартальный ступал
неторопливо,  с некоторой монументальностью.  Обитатели номеров уже  знали о
трупе  и  старались   зазря  не  попадаться  на  глаза   полиции.  Лишь  раз
приоткрылась  одна  из  дверей,  высунулось  наружу  оплывшее  лицо  старого
чинуши-алкоголика,  но  тут  же исчезло  внутри  номера. Старика можно  было
понять.  Обухов   в  этот   момент  представлял  собой  живое  олицетворение
незыблемой чиновничьей империи. Высокого роста, он особенно  мощно смотрелся
в  своей подбитой  лисьим  мехом  форменной  шинели с  пелериной, в  высокой
фуражке  с красным  околышем. Само лицо  квартального  надзирателя, широкое,
словно  забронзовевшее  от  многолетнего  служения  в   полиции,  украшалось
бакенбардами  и  роскошными  усами  в  стиле  покойного  Императора  Николая
Павловича.
     У  пятого номера квартального догнал вывернувшийся откуда-то со стороны
сам  Сычин,  высокий,  худощавый  старичок  с  редкими бакенбардами,  смешно
топорщившимися вокруг продолговатого лица,  и  серыми, потрепанными волосами
на шишкастом  лбу. При видимой  угодливости и рвении, взгляд его  никогда не
скрещивался  со  взглядом  полицейского,  а  постоянно  перебегал  с  одного
предмета  на другой.  Вот  и сейчас он склонился перед Обуховым чуть ли не в
пояс и запыхавшимся голосом поприветствовал:
     -- Доброго вам здравия, ваше превосходительство... Михаил Львович!
     Обухов  поморщился.   Несмотря  на  постоянные  внушения,  домовладелец
заискивающе продолжал  именовать его не по чину,  генеральским титулом. Этот
явный подхалимаж коробил даже привычного к внушаемому им страху надзирателя.
     -- Экий ты, братец,  однако  тупоголовый!  Сколько раз  я  тебе говорил,
чтобы ты не здоровался со мной не по чину, а ты все по-своему.
     -- Ну  как же можно, любезный Михаил Львович! Вы ведь  для нас  даже  не
генерал-фельдмаршал! Отец родной!
     Сычина  можно  было  понять.  Во  власти  квартального   было  прикрыть
заведение, объявив его, допустим,  воровским притоном. Вот и стелился старый
лис ниже травы.
     -- Ладно,  открывай  номер,  показывай, --  прервал  Обухов словоизлияния
старика, кивая головой в сторону двери.
     Тот с готовностью  принялся отпирать номер.  Навстречу приставу пахнула
душная  волна застоявшегося  воздуха.  Сычин  забил  в своем  заведении  все
форточки, дабы  жильцы  зря не  выстуживали  помещение, а  то  ведь дрова  в
столице ой как недешевы!
     Расторопный коридорный притащил подсвечник, Сычин сам взял его в руки и
шагнул вперед. За порогом он сразу отошел в сторону, пропуская квартального.
Тот  сделал два шага вперед  и, уже не  сходя с места,  начал осматриваться.
Свечи  при  этом  оказались  очень уместны. Небольшие  окна  за  десять  лет
существования номеров  ни  разу не мылись. Кроме того,  эта  сторона  здания
выходила  на  север, и сюда редко заглядывало  солнце.  В узкой, вытянутой в
длину комнате  размещались только стол, стул да железная кровать, на которой
и лежало мертвое тело. По старой привычке, Обухов сначала тщательно осмотрел
комнату.   На  вешалке  висела  тощая   студенческая  шинель,   фуражка   со
студенческой  кокардой  мединститута,  форменная  куртка,  под  ними  стояли
стоптанные сапоги.
     То,  что лежащий  на кровати был студентом,  пристав  понял и по стопке
книг  на столе, чернильнице, паре нещадно  раздрызганных  гусиных перьев. Но
Обухов все-таки спросил:
     -- Покойный числился студентом?
     -- Так точно-с! -- ответил Сычин, по привычке кланяясь при этом.
     -- Кто его обнаружил первым?
     -- Истопник Федор.  Пришел топить "голландку", а тут закрыто. Я ему ключ
дал, он открыл номер, вот-с... -- Сычин показал рукой на кровать.
     -- Позови-ка его, -- велел квартальный.
     Поставив  канделябр  на  стол,  Сычин  удалился,  а  полицейский  начал
рассматривать мертвеца. Тот лежал на спине, наполовину прикрытый одеялом, да
еще с накинутым сверху клетчатым пледом. Левая рука покойного свешивалась  с
кровати, рот остался открытым, так же как  и  глаза. Белое, бескровное  лицо
студента выражало явную муку. На подбородке и серой  наволочке тощей подушки
остались пятна засохшей крови.
     Нагнувшись,  пристав  осмотрел  открытую шею  мертвеца,  затем  перевел
взгляд на грязную  нательную рубаху студента.  Тем временем Сычин вернулся с
невысоким, коренастым мужиком, густо заросшим плотной черной порослью в виде
окладистой бороды и лохматой прически под горшок.
     -- Ты первый нашел его? -- спросил Обухов строго, но спокойно.
     --  Я,  я,  стало быть, --  мужик  неуклюже пригибался,  словно порываясь
поклониться  в пояс,  в  руках  все время мял  вытертый заячий  треух.  --  С
соседнего  нумера жаловаться  стали, дама  одна.  Печка у  них  одна  на два
номера, а уж три дня не топлено.
     -- Ничего здесь не трогал?
     -- Нет, как можно? Только  дрова вот положил, все одно ведь потом топить
придется, -- мужик ткнул треухом в охапку дров рядом с "голландкой".
     Обухов  несколько  секунд  пристально  смотрел  на  истопника,  тот  не
выдержал и отвел взгляд.  В этом квартальный  не усмотрел ничего особенного,
хуже, если бы было наоборот.
     "Деревенщина, -- решил он. -- Недавно в столице".
     -- Когда прибыл в Санкт-Петербург? -- спросил он.
     -- На  Ильин  день, --  все  так же  неуклюже  кланяясь, ответил мужик. --
Отпущен барином своим, князем Оболенским на заработки. Пашпорт у хозяина.
     Квартальный удовлетворенно  хмыкнул. За двадцать пять лет службы Обухов
хорошо научился разбираться в людях.
     -- Ну смотри мне, ежели соврал! Иди.
     Мужик, сразу  вспотев  в нетопленой комнате,  торопливо выскользнул  за
дверь.  И  тут  же Жмыхов, неподвижной глыбой  застывший  в дверном  проеме,
пробасил:
     -- Дохтур прибыл.
     -- А, вовремя.
     Вскоре  в тесную  каморку протиснулся невысокий, круглый, как снеговик,
человек с колобкообразной лысой головой.
     -- Допрое утро, Михаил Львович,  -- заговорил он,  сразу  обнаружив явный
немецкий акцент.
     -- Доброе утро, Карл Францевич.
     -- Што случился?
     -- Вот, мертвое тело. Скорее всего чахоточный, но посмотрите сами.
     Обухов уступил свое место  у  кровати  судебному медику,  а  сам  долго
рассматривал письменный стол. Проворный Сычин  уже принес листок  бумаги для
составления протокола, новые  перья. Но  не это занимало полицейского. Кроме
стопки  книг, кувшина с  водой, тарелки, на столе не обозначилось  ни крошки
хлеба.
     -- Сколько он  не платил за  постой? -- спросил  Обухов вившегося  вокруг
него вьюном Сычина.
     -- Месяц. Все, говорил, прислать должны, да никак.
     -- Кашлял ?
     -- Да, сильно.
     "Едут со всей России в столицу без надлежащего дохода, а потом мрут как
мухи от голода да чахотки. Этот тоже, видно, из этих новых, разночинцев."
     --  Вы  абсолютно  прафы,  любезный  Михаил  Львович.  Именно   чахотка,
туберкулез, -- медик со значительным видом поднял вверх указательный палец.
     -- Ну что ж, -- Обухов обернулся к Жмыхову. -- Дроги прибыли?
     -- Так точно-с!
     -- Зови, пусть забирают, а  нам с Карлом  Францевичем  еще надо протокол
писать.
     Когда все  формальности были исполнены и  медик отбыл, Сычин неожиданно
вкрадчивым тоном обратился к сидевшему за столом квартальному:
     -- Ваше превосходительство, имею до вас одно конфиденциальное дело.
     Обухов медленно  поднял на него взгляд,  брови его удивленно  поднялись
вверх. Жмыхов ушел, сопровождая труп, в номере они остались одни.
     -- Ну, говори.
     -- Видите ли, господин квартальный надзиратель, -- зачастил старичок, -- в
двенадцатом  номере  у  меня   второй   месяц  проживает  одна  дама,  некая
Соболевская,  как она говорит,  имеет  дело до казенных  инстанций. Судя  по
одежде, дама среднего достатка,  а тут, чувствуется, совсем поиздержалась. Я
вчера пришел к ней с разговором -- платите, дескать,  или  выселяйтесь. Она в
слезы, нету у ней средств, а потом дает мне вот это и предлагает купить.
     Сычин  порылся у  себя  в  жилетном кармане  и протянул Обухову большую
монету, судя по цвету и  размеру, рубль. Но поднеся ее к  глазам, пристав  с
удивлением увидел незнакомый ему профиль, а затем прочел и надпись по кругу.
     --  Вот  видите,  какое  чудо, --  Сычин  все суетился, все говорил.  -- Я
спрашиваю ее, что, дескать, это такое, а она твердит свое: больших денег эта
монета стоит.  Я бы,  говорит, сама ее  продала, да  не знаю кому. А тут еще
занедужила, ноги болят, сил хватает только по канцеляриям ходить...
     -- Где она? -- прервал старика Обухов.
     -- Кто? -- не понял Сычин.
     -- Эта ваша дама.
     -- В двенадцатом номере.
     --  Веди,  --  коротко  велел  квартальный,  продолжая  при  свете свечей
разглядывать  диковинный  рубль.  Фальшивок   на  своем  веку  Обухов  видел
предостаточно, руку и глаз набил хорошо. Но в том, что эта монета из чистого
серебра,  он не сомневался ни секунды. И вес, и цвет металла соответствовали
российскому стандарту. Качество оттиска также внушало уважение. Любой другой
из  полицейских  чинов  на   месте  Обухова  просто  передал  бы  монету  на
расследование, но квартальный был немного знаком с нумизматикой. Месяц назад
умер