Чем заплатила Алла, я уже знала, но на всякий случай попыталась уточнить:
   - Что же случилось потом?
   Филипп снова начал буксовать:
   - Я уже говорил вам, что знаю о каких-то вещах из третьих рук. Но...  Мне
кажется, что Олев Киви был патологически ревнив... И в  какой-то  момент  ее
жизнь превратилась в ад.
   Я прекратила терзать сердца стрелами и вывела жирный вопросительный знак.
Патологическая  ревность  как-то  не  вязалась  с   эстонским   национальным
характером разве что предположить, что кровь  Киви  подпортил  какой-нибудь
экспансивный ранчеро из Мексики, переспавший с его бабушкой. Но этот вариант
показался мне маловероятным.
   - Она сама сказала вам об этом?
   - Нет, но... Так, полунамеки, случайно оброненные фразы.  Я  же  говорил,
они были подругами с моей женой. Хотя и виделись не так часто.  Возможно,  в
последний год у Аллы кто-то появился.
   - Кто-то?
   - Я имею в виду мужчину, - он с  легким  сожалением  посмотрел  на  меня:
"вам, с вашими наклонностями, этого не понять, девушка". - Иначе я ничем  не
могу объяснить ее последний визит. И...  ту  обстановку,  в  которой  мы  ее
нашли.
   Два бокала, два столовых  прибора,  недопитое  мозельское...  Первые  дни
лета, больше похожие на  позднюю,  пусть  и  не  задавшуюся  весну,  которая
умирает за окнами пустого дома... Мужчина. Любовник. Не иначе.
   Но Киви-то здесь при чем?
   - Но Киви-то здесь при чем? - глупо спросила я.
   - Он был в Москве в это время. В Москве, а не где-нибудь в Зальцбурге или
в Глазго. От Москвы до Питера меньше семисот километров, восемь часов  езды.
У него был перерыв в выступлениях, я наводил справки. У него были  свободные
сутки!.. Вы понимаете, что я имею в виду?
   Еще  бы  не  понять!  Филипп  Кодрин  подталкивал  меня,  да  что  там  -
подталкивал, - гнал в шею к простому выводу: убийцей вполне мог оказаться  и
любящий  муж.  Он  же  -  блистательный  виолончелист  по  совместительству.
Интеллигентный человек.  И  вот  этот  интеллигентный  человек  почувствовал
неладное,  решил  проверить,   приехал,   застукал,   шваркнул   по   голове
неустановленным предметом и  умчался.  Обратно  в  Москву.  Давать  вечерний
концерт.
   Даже для меня, глупой дилетантки, все это выглядело шитым белыми нитками.
Теперь понятно, почему  безутешные  родственники  не  стали  делиться  своей
версией со следствием. Другое дело -  журналисты  из  желтой  прессы.  Могут
написать все, что угодно. И это сойдет им с рук. Не потому ли Филипп  Кодрин
так легко согласился на встречу с Синенко? Может быть, он сам  искал  повода
для контактов с журналистами? Теперь, когда Олев  Киви  мертв  и  ничего  не
может сказать в свое оправдание. Теперь ему можно приписать все, что угодно:
патологическую  ревность,  убийство   жены,   угон   самолета,   страсть   к
замороженным морепродуктам и кражу средневековых гобеленов из музея.
   Филипп испытующе смотрел на меня: "Давай, хватайся, чертова кукла, это же
сенсация!" Но я молчала.
   Неизвестно, сколько бы еще продлилось наше молчание, если бы в  дверь  не
постучали. Филипп, явно тяготившийся моим молчанием, со  всех  ног  бросился
открывать. Его новый посетитель оказался затравленным  толстяком,  постоянно
вытирающим лоб гигиенической салфеткой. При виде меня он отшатнулся так, как
будто точно знал, что  я  -  сотрудник  отдела  по  борьбе  с  экономической
преступностью. А он - директор кладбища, которого вот-вот должны повязать за
взятки и сомнительное распределение мест на погосте.
   Филипп успокаивающе похлопал его по рукаву пиджака и почти силой подтащил
к  своему  столу.  Именно  стол  помешал  мне  проследить   за   дальнейшими
манипуляциями Кодрина. Судя по всему, Филипп отодвинул ящик, и  оба  мужчины
склонились над ним.
   - Чти скажете, Филипп? - булькнул толстяк.
   - Тибетский кинжал-пурбу, никаких сомнений, - Филипп понизил голос, но не
настолько, чтобы я не могла разобрать слова. - А  относительно  датировки...
Скорее всего, не позднее пятнадцатого века. Очень  ценная  вещь.  Во  всяком
случае, для коллекционеров.
   Толстяк фыркнул и с  чувством  затряс  руку  Филиппа.  Тот  едва  заметно
поморщился, и я тотчас же узнала непередаваемую мимику Джима Керри  (периода
его ранних туполобых фильмов). Ящик задвинулся,  и  к  толстяку  перекочевал
небольшой бумажный сверток. Должно быть,  это  и  была  та  ценная  вещь,  о
которой говорил Филипп. Я завороженно  наблюдала  за  их  телодвижениями:  у
меня, на дне сумки, в квартире Сергея Синенко, тоже валялась одна вещь. И  я
надеялась, что ценная. Но эту ценную вещь  я  вряд  ли  когда-нибудь  покажу
Филиппу Кодрину.
   Филипп выпроводил толстяка и снова повернулся ко мне.
   - Консультирую коллекционеров, - поспешно сказал он.
   - Вы эксперт по оружию?
   Мой невинный вопрос ввел Кодрина в ступор.
   -  Ну,  какое  оружие...  Я  же   говорил   вам   -   я   специалист   по
декоративно-прикладному искусству. Ритуальные предметы  тоже  подпадают  под
это определение.
   - Ритуальные предметы для жертвоприношений? - рассеянно подколола Кодрина
я: как раз в духе незабвенной Монтесумы-Чоколатль.
   - Интересная  вы  девушка,  -  процедил  Филипп.  -  Вы  в  каком  отделе
работаете, запамятовал?
   - Журналистские расследования.
   - Вот и расследуйте. То, что я вам рассказал.
   - Почему же раньше молчали?
   Он ничего не ответил и демонстративно посмотрел на часы:  время  истекло,
так что перо тебе в зад  и  гнездо  куропатки  на  голову  -  будь  ты  хоть
журналистка, хоть кто. Иди и переваривай  информацию.  Пиши  свои  пасквили,
дергай мертвого льва за виолончельный смычок, на то ты и желтая пресса.
   - У меня много работы, Римма. Так что прошу извинить.
   - Конечно. Спасибо, что согласились встретиться, - договаривала я уже  на
ходу: Филипп с хамоватой грацией (ну, конечно же, обезбашенный Тарантино  во
всех своих обезбашенных криминальных агитках!) подпихивал меня к двери.
   - Всего доброго. Надеюсь,  вы  покажете  мне  материал.  Перед  тем,  как
опубликовать его.
   - Мне придется проверить кое-какие факты... Может  быть,  встретиться  не
только с вами, но и с вашей женой...
   При  упоминании  о   жене   Филипп   приоткрыл   рот,   густо   утыканный
образцово-показательными зубами.
   - Не думаю, что это хорошая идея.
   Интересно, чего он боится? Что я начну к ней  приставать  с  сексуальными
глупостями?
   - Почему? - невинным тоном спросила я.
   - Она не скажет вам большего, чем сказал я. И  потом,  она  очень  тяжело
переживала всю эту историю. Не хотелось бы начинать все сначала.
   - Я понимаю...
   Он выставил меня из комнаты с таким изяществом, что  я  и  опомниться  не
успела. И только потом сообразила, что Главного Вопроса так ему и не задала.
И снова поскреблась в двери.
   Филипп открыл сразу же - видимо, даже быстрее, чем хотел сам.
   - Что-нибудь еще?
   - Да. - Я вытащила из сумки фотографию  и  протянула  ее  Кодрину,  -  Вы
знаете, кто здесь заснят?
   Он осторожно взял снимок, и... куррат, его руки дрогнули!
   - Нет, - с трудом выговорил он. - НЕТ.
   - Кроме вас, конечно, - продолжала наглеть я. - Это  ведь  вы,  в  правом
верхнем углу, правда?
   Филипп не мог вымолвить  ни  слова,  казалось,  что  его  язык  распух  и
провалился в глотку: неплохая заготовка Для "колумбийского галстука".
   - Это ведь вы.
   - Я? Похоже, что я... А откуда у вас эта фотография?
   - Да не расстраивайтесь вы так!
   - С чего вы  взяли,  что  я  расстраиваюсь?  Я  не  расстраиваюсь.  -  Он
лихорадочно шарил глазами по снимку. - Это я... Действительно. Возможно,  на
какой-то презентации.  Нас  постоянно  приглашают.  Раз  в  две  недели  как
минимум... Так  что  всего  не  упомнишь.  А...  вас  интересует  кто-нибудь
конкретно?..
   Если сейчас этот двухметровый лось свалится в  обморок,  то  до  стола  с
"элитными сортами" из Мадраса я его не дотяну!
   Но  повторять  подвиг  медсестер  на  поле  боя  мне  не  пришлось:  Филя
оклемался. Настолько, что сам перешел в наступление.
   - Вы же знаете эти вечеринки, Римма. Никто друг о друге понятия не имеет,
все только то и делают, что брюхо набивают на халяву. Это, к сожалению,  наш
национальный стиль. И наше национальное развлечение.
   Не только наше, опять же к сожалению. Я могла бы рассказать Филиппу,  что
те немногие потухшие звезды, которых я развлекала своим обществом,  а  также
их  многочисленный  лакейский  корпус,  бросались  на  дармовой  стол,   как
ненормальные. Как будто все последние пять лет питались кореньями в  лесу  и
только теперь получили возможность отведать скромную курицу в вине.
   - К сожалению, -  с  жаром  подтвердила  вечно  голодная,  взращенная  на
пирожках с капустой, начинающая корреспондентка Римма Хайдаровна Карпухова.
   - Нет, не могу вспомнить, - Филипп по-прежнему вертел в руках фотографию.
- К сожалению. Вот если бы вы мне подсказали...
   Хрен тебе, Филя! Если бы я знала, к какому месту  приклеить  этот  чертов
снимок, я бы не клянчила у тебя информацию. Я  бы  за  версту  тебя  обошла!
Конечно, ты не можешь вспомнить  -  но  только  потому,  что  тебе  не  надо
вспоминать!
   Ты знаешь, кто изображен на фотографии в опасной близости от тебя.  И  ты
боишься. И - неизвестно, кого больше: меня или этого человека.
   - Подсказать не получится. - Господи, только бы не напортачить с отходом!
- Извините, что вылезла с этим глупым снимком.  В  этих  редакционных  досье
полно балласта.
   - Досье? Какое досье?!
   - Досье на звезд, - я выкручивалась, как старый еврей перед  кредиторами.
- Олев Киви - звезда. Вы - номинальный родственник звезды. Так что -  вольно
или невольно - тоже попадаете в фокус.
   - Слава богу, уже не родственник! - без всякого  почтения  к  музыкальным
заслугам усопшего резюмировал Кодрин.
   - Я буду держать вас в курсе, Филипп.
   - Сделайте одолжение. - Филипп все еще мялся у двери - как будто не хотел
расставаться со мной. Как будто хотел убедиться, что злополучная  фотография
- всего лишь случайность, а никакой не дальний умысел проныр-журналистов.
   Я и сама хотела уверить его в этом. Вот  только  как  это  сделать  -  не
знала.
   - Если хотите, я могу порыться в своих архивах, - наконец выдавил  он.  -
Может быть, найду что-то похожее...
   - Да нет, не стоит, - я поняла его с полуслова. -  Не  думаю,  чтобы  эта
фотография имела какое-нибудь значение...
   ...Нет, я не думала так.
   Сидя на парапете набережной и глядя на голодную свору катеров,  я  совсем
так не думала. За всем кодринским лоском, за  всей  его  противоестественной
красотой скрывалась измочаленная страхом душонка. Ему было что скрывать, ему
было что прятать в тайниках. И тайники эти были  .разбросаны  во  времени  и
пространстве они понатыканы в  таких  местах,  что  придется  изваляться  в
дерьме, прежде чем до них доберешься.
   Чтобы хоть как-то разобраться в своих ощущениях, я быстренько  состряпала
лозунг: "Две или три вещи, которые я знаю о нем".
   Вещей, которые я знала о Кедрине, оказалось не две  и  не  три,  а  ровно
шесть.
   Во-первых: Филипп согласился встретиться с  журналистами  только  потому,
чтобы спихнуть убийство сестры на Олева  Киви.  И  чтобы  иметь  возможность
заявить об этом, зная, что Киви уже не сможет оправдаться.
   Во-вторых: он построил разговор со мной  достаточно  неуклюже  -  сначала
запретил (себе и мне) упоминать имя сестры и  тотчас  же  сам  рассказал  ее
историю. Он упирал на вещи, которые теперь невозможно проверить. А именно  -
на ревность Киви и на  то,  что  Алла  была  глубоко  несчастлива  со  своим
виолончелистом.
   В-третьих: он занимается экспертизой холодного  оружия  и  имеет  к  нему
непосредственное отношение. А Киви был убит ножом.
   В-четвертых: он явно кого-то узнал на фотографии.  Но  не  стал  об  этом
распространяться. Если ему нечего скрывать,  то  откуда  трясущиеся  руки  и
остекленевшие глаза?
   В-пятых: он наотрез отказался  привлечь  к  журналистскому  расследованию
жену. Почему? Он не доверяет  ей?  Или  она  знает  или  видела  такое,  что
разрушает версию Филиппа. Или, наоборот, ее подкрепляет.
   В-шестых: перстень. Как перстень оказался у Стаса, а потом и у меня? Этот
перстень принадлежал Алле. Но все драгоценности (включая  и  перстень)  были
переданы Филиппу и его жене. После того, как от них отказался Киви.
   Этот последний аргумент заткнул за пояс предыдущие пять.
   Я свернула лозунг "Две или три вещи, которые я знаю о  нем"  и  выбросила
новый: "Шесть причин, по которым я не верю Филиппу Кодрину".
   С этим лозунгом в  руках  я  и  двинулась  на  улицу  Бармалеева,  к  Яне
Сошальской, его ревнивой дуре-жене. Ее  адрес  тоже  фигурировал  в  красной
папке Сергуни. И я запомнила  его  -  совершенно  машинально.  Как  привыкла
запоминать всякую несусветную чушь, включая тип оволосения клиентов  и  цвет
их носков.
   Весь путь до Петроградки я уговаривала себя, что все делаю  правильно.  С
Сошальской нужно говорить в любом случае:  труп  они  обнаружили  вдвоем.  И
потом - малахольная Яночка и неказистая Аллочка были подругами,  Филипп  сам
сказал мне об этом. Не исключено, что я узнаю кое-какие подробности из жизни
покойной Кодриной. Он вообще успел мне многое  наговорить,  этот  Филипп.  И
относительно фотографии тоже.
   "Нас постоянно приглашают", - сказал он. "Нас" - означает  его  самого  и
его жену. Да и трудно поверить, что самка,  устраивающая  телефонную  склоку
из-за получасовой отлучки мужа, потерпит его челночные рейсы на какие-нибудь
мероприятия. Тем более в одиночку. Она обязательно попрется за ним.  К  тому
же несколько женских персонажей на фотографии есть - в анфас, профиль  и  со
спины. Если, по чудесному стечению обстоятельств, одна из  спин  принадлежит
Яне Сошальской, у меня есть шанс.
   Быстрота и натиск, вот что необходимо. Какой бы совершенной ни  была  эта
подозрительная супружеская чета - они не настолько хороши,  чтобы  синхронно
врать по любому поводу.

***

   Квартира Кодрина - Сошальской располагалась в старом доходном доме. Я без
всякого труда нашла подъезд, поднялась на третий этаж и позвонила в  высокую
дверь. И только потом принялась соображать, что же я скажу Яне Сошальской. И
как буду группироваться, если она спустит меня с лестницы. Главное  в  таких
обстоятельствах - прикрыть голову руками, а колени прижать к подбородку.
   Сошальская открыла на второй звонок, застыла на пороге и втянула ноздрями
воздух. Ее можно было назвать красивой, но  красота  эта  вступала  в  явное
противоречие с красотой Филиппа Кодрина: никаких киношных  штампов,  никаких
голливудских аналогов. Обладатели таких лиц  вымерли  задолго  до  появления
кинематографа. Сразу Же после динозавров. Ни одной морщины на лице, ни одной
зацепки в безмятежном бирюзовом взгляде.
   - Опаздываете, - сказала Сошальская, все еще принюхиваясь ко мне
   Разве? Я почувствовала подвох и на всякий случай отступила от двери.
   - Вы сменили духи, Аннушка?
   Блин, что происходит?! За кого она меня принимает?  Во-первых,  последние
полгода я пользуюсь одними и теми же - "Aqua di Gio" (не бог весть  что,  но
мне нравится). Во-вторых, я вообще не пользовалась духами с тех пор, как бес
меня попутал вынуть нож из груди Олева Киви.
   - Приятный запах, - продолжала нести околесицу Сошальская.
   А потом развернулась и поплыла в квартиру. Мне ничего не оставалось,  как
следовать за ней. Я сдуру захлопнула дверь, и мне показалось,  что  за  моей
спиной лязгнули засовы в предбанник инквизиции.
   Прямая спина Сошальской заманила  меня  в  квадратную  комнату  с  узкими
окнами. Впрочем, окон как таковых я не увидела: они были  скрыты  старинными
бамбуковыми жалюзи с каким-то полустертым китайским пейзажем. Я нисколько не
удивилась, если бы узнала, что жучара-Филя, пользуясь служебным  положением,
позаимствовал их из запасников Эрмитажа.
   Вся остальная обстановка тоже оказалась  пристегнутой  к  жалюзи:  резные
деревянные ширмы, медные курительницы, парочка самых  настоящих  кальянов  и
целый взвод Будд самых разных модификаций. К тому  же  в  комнате  явственно
ощущался какой-то запах - то  ли  благовоний,  то  ли  мужского  парфюма.  А
посреди всей этой застенчивой антикварной лавчонки стоял самый  обыкновенный
совдеповский стол с наваленным на него бельем.
   -  Белье  для  глажки  на  столе,  -  повелительным  тоном  сказала   мне
Сошальская, усаживаясь в кресло-качалку.  -  На  кухне  список  продуктов  и
деньги.
   Я в нерешительности  засунула  в  рот  большой  палец:  все  происходящее
походило на хорошо отрепетированный розыгрыш. За кого она меня принимает,  в
самом деле?! Или Филя оказался вовсе не таким лохом,  сумел  просчитать  все
мои последующие шаги и предупредил свою обалдевшую от ревности жену?
   - Сегодня полы мыть не нужно, - добила  меня  Сошальская,  принимаясь  за
вязание.
   Интересно, а когда я их  мыла?!  Разве  что  в  одном  из  своих  прежних
воплощений,  и  то  сомнительно.  Монтесума-Чоколатль,   свято   верящая   в
реинкарнацию, утверждала, что в прошлой жизни (судя по  моему  бесхребетному
нраву) я была растением под названием "плющ дикорастущий".
   Сошальская вязала, даже не глядя на спицы: просто аккуратно  считала  про
себя петли - и все. Ситуация перестала забавлять меня. И  что  означает  это
надменное лицо и отсутствующий взгляд? Я  переступила  с  ноги  на  ногу,  и
половица под моим ботинком едва слышно скрипнула. Даже я  не  уловила  этого
звука, скорее - почувствовала.
   А Филина женка сразу же повернула ко мне бесстрастное лицо.
   - Почему вы не проходите, Аннушка?
   Да что же это, в самом деле?! Мало того, что  она  надо  мной  откровенно
издевается, так еще и слышит, как египетская кошка! С таким слухом  нужно  в
сейсмологических центрах работать, а не в кресле-качалке петли считать.
   Пока  я  подбирала  работенку  для  Яны  Сошальской,  зазвонил   телефон.
Наверняка Филипп, тускло подумала я - и не ошиблась. Эти двое жить не  могли
друг без друга. Сошальская нащупала радиотелефон, стоящий  рядом  с  ней,  и
взяла трубку лицо  ее  оживилось,  пришло  в  движение,  вот  только  глаза
остались неподвижными.
   - Да, милый... Аннушка уже пришла. Пододеяльники из химчистки? Хорошо,  я
скажу  ей...  Ты  будешь  к  семи?  Почему  так  поздно?!  Халтурка?   Какая
халтурка?!. Что значит - "успокойся"? Я спокойна. Абсолютно. Мне плевать  на
визиты...
   Только теперь я поняла, что меня смущает.  И  в  самой  Сошальской,  и  в
окружающей обстановке.
   Свет.
   В комнате не было света, в ней царил полумрак. Но не  легкий,  летний,  с
солнечными полосками от жалюзи на полу, - нет. Этот полумрак не  зависел  ни
от жалюзи, ни от времени года. Он был здесь всегда.  Он  никогда  отсюда  не
уходил. И как можно вязать при таком  освещении?  Как  можно  видеть  петли,
которые ты набираешь?!.
   Лицо Сошальской по-прежнему бушевало.  Уголки  рта  растягивались,  скулы
волнами накрывали впалые щеки - и вся эта суета  моментально  разбивалась  о
глаза, пасовала перед ними.
   Глаза оставались неподвижными.
   Глаза.
   "Черт, да она слепая!" - неожиданно подумала я.
   Она ничего не видит! Потому-то у нее такое гладкое лицо: краски  мира  не
тревожат его. Краскам мира вообще нет дела до Яны Сошальской и ее спиц!  Все
еще не веря себе, я аккуратно  сняла  ботинки  и  на  цыпочках  двинулась  к
женщине. Сейчас она остановит меня окриком, запустит в меня клубком, вытащит
револьвер из нижних юбок!..
   Но ничего подобного не произошло.
   Я приблизилась к критической  отметке  и  провела  ладонью  у  нее  перед
глазами. И снова - никакой реакции. Яна Сошалъская действительно  ничего  не
видела.
   Так круто я еще никогда не  влипала  (если  не  считать  двух  уже  давно
остывших трупов). Но, самое ужасное, -  ловить  здесь  нечего.  Я  не  стала
дожидаться конца супружеской телефонной перебранки и ринулась  к  выходу.  У
входных дверей я едва н