и тогда уже был довольно известным. По крайней мере,  считалось,  что  в
российском  посольстве  его  знает  каждый,  как,  например,   Мстислава
Ростроповича, Андрея Вознесенского или Илью Кабакова. Знал и Аркадий,  а
заговорил он только для того, чтобы предъявить свои права на ту, которую
в афишах называли Ника Самофракийская.
   - Простите, мадам, я не знал,  что  вы  замужем.  -  Шолохов  шутливо
изобразил испуг, одновременно  продолжая  маленькими  глотками  отпивать
свой знаменитый зеленый чай.  -  Надеюсь,  вы  позволите  вашей  супруге
немного мне попозировать? - повернулся он к Аркадию.
   - А вдвоем можно? - спросил  грубовато  Аркадий.  Нике  даже  неловко
стало от его нелепых слов. Как ни странно, с  каждым  годом  супружеской
жизни муж ревновал ее все больше.
   - Можно. Но я хотел бы написать только лицо вашей красавицы.
   - Если только лицо. Знаете, у нас напряженный график.
   - Не страшно, я постараюсь в ваш график вписаться.
   В те недели у них так ничего и  не  получилось.  Хотя  уже  утром  ей
доставили роскошный букет. - Это еще  что  за  глупости?!  -  разозлился
Аркадий, принимая у посыльного цветы. - Я ему позвоню и набью морду.
   Букеты приносили и в  следующие  дни.  Однако  сам  Антон  так  и  не
позвонил, хотя она успела ввернуть в разговоре, что ее портрет пишет сам
Шолохов. Потом от кого-то она узнала, что знаменитый  художник  внезапно
улетел в Штаты. А  когда  вернулся,  они  уже  гастролировали  в  других
городах.

НОЧЬЮ У МИХАИЛА

   В этот вечер Миша и Оля не пошли в Дом ученых.
   - А ведь мне сегодня сорок, - слегка смущаясь,  объявил  Михаил,  как
только они отошли от юной пары - Пети и Даши.
   - Миша, я помню. У меня и подарок здесь.  -  Ольга  слегка  коснулась
сумки.
   "Что же делать, - подумала она, - говорить ему о звонке его жены  или
нет?
   Скорей всего, она ему тоже позвонила, но,  так  как  ничего  изменить
нельзя, он просто решил молчать".
   - Олечка, если я приглашу вас сегодня  не  в  Дом  ученых,  а  в  дом
ученого, к Михаилу Петрову, вы не сочтете меня большим нахалом?
   Ему показалось, что Ольга слишком долго раздумывает, чтобы  ответить.
"Если она сейчас откажется, мне лучше не жить", - подумал  он,  чувствуя
сладкую боль в сердце.
   - Мишенька, я пойду к вам с радостью. - Ольга взяла его под  руку.  -
Ведите. С ума сойти, в последний раз я шла с вами в гости  двадцать  лет
назад! И мы встретились именно здесь.
   - Если бы вы знали, как я тогда хотел быть с вами!
   - Миша, так и я тоже! - Оля улыбнулась. - Это как раз и называется  -
не судьба.
   "Только бы сейчас ничто нам не помешало!"  -  едва  не  сказал  вслух
Михаил.
   И, видимо, судьба повернулась к ним своим добрым лицом.
   Им повезло. Они остановили первого же частника и через полчаса были у
того самого дома, в который Наташка Дмитренко пришла когда-то с Михаилом
посмотреть на кресло-качалку, да так там и  задержалась.  В  машине  они
сидели близко, взявшись за руки, но  Ольга  где-то  посередине  пути  не
сдержалась и решила сказать о Геннадии.
   - Мне позвонила Наташа вчера вечером, - начала она.
   - Я знаю, - перебил он, - но все ведь уже  сказано...  Все  о  смерти
Геннадия и в самом деле было сказано. Поэтому она спросила:
   - Мы когда-нибудь теперь выберемся  из  этой  путаницы?  Прямо  пьеса
какая-то, хуже чем у Толстого: две вдовы и живой... - Она хотела сказать
"труп", но оборвала себя, чтобы не применять это слово к Михаилу.
   -  Да,  мрачный  анекдот.  У  меня  как  раз  наметилась  поездка   в
Германию...
   Прочитать несколько лекций... Даже и не знаю, что делать.
   - Миша, надо попробовать!
   Больше они похороны Геннадия не обсуждали.
   - Я представляла вашу квартиру именно такой, - сказала  Ольга,  когда
они вошли в прихожую.
   Стол был сервирован Михаилом заранее. Свечи, серебряные ножи и вилки,
мейсенский фарфор.
   Он помог Ольге раздеться и чуть  дольше,  чем  необходимо,  всего  на
мгновение, задержал ладони на ее плечах.
   - Какой красивый костюм, Оля. И прическа вам очень идет.
   - Старалась для вас. Что, о переднике вас спрашивать не стоит?
   - Можно приспособить мою рубашку - рукава завязать сзади, и все.
   - Интересная технология, надо взять на вооружение. Давайте, какую  не
жалко. И покажите мне все,  что  нужно  сделать.  Да,  женская  рука  не
касалась вашей кухни давно, сказала она. - Это чувствуется.
   Михаил развел руками и заспешил в комнату за рубашкой.
   - Давайте, я завяжу рукава. - Завязывая  их,  он  ощутил  дыхание  ее
тела, впервые не удержался, обнял ее и тихо прошептал:
   - Олечка, если б вы знали!
   - Я знаю, Мишенька! - тоже шепотом ответила Ольга. Она повернулась  к
нему и нежно потерлась щекой о его щеку.
   - Помните, у Пушкина: "Я утром должен быть  уверен,  что  нынче  днем
увижу вас..."? Это про меня.
   - И про меня тоже, Мишенька, - ответила Ольга,  хотя  ей  показалось,
что у Пушкина эти строки звучат немного иначе.
   В одиннадцать  вечера  Ольга  позвонила  домой.  Она  надеялась,  что
Петруша еще не вернулся и дома лишь Павлик. Но трубку взял старший сын.
   - Петечка, я сегодня домой не приду. Сварите сами макароны, а котлеты
- в холодильнике.
   - Мать, то есть как это - не придешь?! - В голосе  старшего  сына  ей
послышалось что-то похожее на возмущение. - Ты что, у него остаешься?
   - Петя! - с  укором  воскликнула  Ольга  Васильевна.  -  И  проследи,
пожалуйста, чтобы Павлик долго не сидел в Интернете.
   - Ну ты, мать, даешь! - с изумлением проговорил сын.

СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА

   Почти каждое утро, идя на  работу,  Дмитрий  Самарин  встречал  бомжа
Николая Николаевича Иванова. Бомж, несмотря на  почтенный  возраст,  был
человеком деятельным - несколько раз в  день  он  фланировал  мимо  окон
прокуратуры  то  с  драной  сумкой,  набитой  пивными  бутылками,  то  с
моторчиком, изъятым из выброшенного холодильника или  стиральной  машины
"антикварного" возраста.
   Прежде начальник следственного отдела не  отличал  бомжа  Иванова  от
прочих  бомжей.  Но  после  страшной  находки  он  красовался  в  одежде
подчиненных Самарина, да и сам Дмитрий Алексеевич подарил ему старый, но
вполне приличный плащ.
   По словам участкового, старшего лейтенанта Васильева, это был  тихий,
спокойный и мирный старик. Причем обосновался он в том же доме, где  жил
прежде до потери своей квартиры. Даже более того - у него было  устроено
лежбище на  верхней  площадке  лестницы  около  чердачной  двери  -  над
квартирой, которую он занимал  больше  сорока  лет  на  полном  законном
основании.
   - Жалко старика, - добавил старший лейтенант. - Как  раз  на  участке
Васильева и стояла та помойка, где  нашли  части  человеческого  тела  в
большой клетчатой  сумке.  Поэтому  теперь  он  был  частым  посетителем
кабинета Дмитрия Самарина. -А история его такая. После  смерти  жены  он
вздумал уехать куда-нибудь за город. Какая-то левая фирма  устроила  ему
обмен квартиры на домик в деревне.
   Он явился туда со всеми документами, только домика не нашел. И все  -
теперь ни квартиры, ни этого самого домика.
   - Вы бы его хоть в дом престарелых... Сами говорите, жалко.
   - Ха! Не так все просто! - Было видно, что молодой участковый, бывший
артиллерийский лейтенант, в этом деле собаку съел. - У него же  прописки
нет. В паспорте штамп - выписан. Кто  его  возьмет  в  дом  престарелых.
Таких, как он, знаете сколько? Для них не дом нужен, а город.
   - Ну и что теперь?
   - Пока бывшие соседи не жалуются, пусть живет на своей  лестнице.  Он
там не пачкает, даже присматривает, чтоб не бедокурили.  Я  тоже  терплю
этот непорядок.
   Собак и кошек жалеют, а уж людей... И ведь что главное-то: ту  мразь,
которая это дело  со  стариками  устраивала,  отловили  в  аэропорту  по
другому делу. Он в "Крестах" сидит. Уже полгода. Говорят, у него дорогой
адвокат на обслуживании, в камере цветной  телевизор,  женщин  приводят.
Будь у этого Иванова баксы на хорошего адвоката, он бы  запросто  вернул
квартиру. А так - бомжует.
   Все эти разговоры Самарин  давно  бы  забыл  -  у  него  и  служебной
информации, которую надо было постоянно хранить в голове, было  навалом.
Но следователь чувствовал по отношении к бомжу Иванову какую-то  занозу.
Что-то его не так давно задело в разговоре о бомже.
   Озарение  пришло,  как  всегда,  неожиданно.  Он  в  сто  первый  раз
перелистывал папку с делом о маньяках, и в руках мелькнул лист, где была
короткая запись разговора с супругой владельца  угнанной  "шестерки".  И
Дмитрий вспомнил: того блокадного мальчика, которого рисовал  знаменитый
художник, тоже звали Николаем Николаевичем Ивановым. Он, Дмитрий, даже в
своем школьном сочинении по картине называл героя именно так. И  если  в
сорок втором блокадном году герою плаката  шесть-семь  лет,  то  сейчас,
следовательно, около семидесяти. И их бомжу на вид примерно столько.
   Вот какая заноза, оказывается, царапала Дмитрия все эти дни!  Он  тут
же позвонил участковому.
   - У тебя фотография твоего бомжа Иванова есть?
   - Есть, - с готовностью доложил участковый. - У меня на  всех  бомжей
моего участка есть краткие сведения.
   - Знаешь, ты спроси у него, только аккуратно, не сохранил ли он  фото
тридцатилетней давности. Если сохранил, сделай ксерокс - и ко мне.
   - Будет сделано. А что, какая-то ниточка?
   - Ниточка, но другая. - Дмитрий собрался было  рассказать  знаменитую
блокадную историю, но решил,  что  пока  лучше  этого  не  делать.  Чего
доброго, участковый расчувствуется и выложит ее бомжу. А тот поймет свою
выгоду и станет уверять, что он и есть  знаменитый  Николай  Николаевич.
Нет, сначала надо получить какие-нибудь косвенные подтверждения. - И вот
еще что: если есть детские фотографии - тоже неси. Скажи, на один  день,
с обязательным возвратом.
   Самарин, мол, просит.
   Фотографии были доставлены уже к концу дня. Правда, не детские -  как
они могли сохраниться у  бомжа  Иванова,  а  те,  что  лежали  в  архиве
паспортного стола.
   Участковый приплюсовал и ту, что была у него: на ней Иванов  выглядел
довольно помятым мужичком. С этими  фотографиями  Дмитрий  отправился  в
больницу к художнику Федорову.
   Алексей Пахомович стоял в  коридоре  у  телефона,  который  висел  на
стене. Был он в спортивном костюме, теплых  носках  и  тапочках.  Старик
что-то  строго  выговаривал  в  телефонную  трубку.  Дмитрия  он   узнал
мгновенно, кивнул ему, прося подождать. И  не  успел  Дмитрий  отойти  к
подоконнику, чтобы не мешать разговору, как художник уже освободился.
   - Чем могу служить, молодой человек? Поймали свою шайку?
   - Скоро поймаем, - уверил Дмитрий,  -  только  сегодня  я  к  вам  по
другому делу.
   Он вынул из полиэтиленового мешка гостинец - купленные у  метро  пару
яблок и пару бананов.
   - Ну уж это вы зря, - смутился художник.  -  Или  это  взятка?  Тогда
скажите, за что. Говорите скорей, не мучайте.
   - Вам этот человек не знаком? - И Дмитрий вынул фотографии бомжа.
   - Еще бы! Естественно, знаком - я же его рисовал. Николай Николаевич,
известная личность. Неужели вляпался в какую-нибудь пакость?
   - Вы уверены? - переспросил Дмитрий.
   - Абсолютно. Так  что  он  натворил?  Если  это,  конечно,  не  тайна
следствия.
   - Нет, - успокоил старика Дмитрий,  -  не  тайна.  Мы  еще  проверим,
конечно, но если это тот самый Николай Николаевич, то вляпал  он  только
самого себя - продал квартиру жулью. Сейчас бомжует.
   - И вы так спокойно об этом говорите? Даже улыбаетесь!
   - Я же пришел к вам специально из-за него. Если это  он,  постараемся
что-то сделать.
   - Человек, можно сказать, является достоянием мировой истории! Где он
сейчас ночует, вы знаете?
   - На лестнице в доме, где прежде и жил.
   - Передайте Николаю Николаевичу, пусть переселяется в нашу  квартиру.
Он ведь не пьет?
   - По нашим данным, не особенно.
   - Я сегодня же позвоню супруге, она его примет. Это позор, позор  для
страны, для народа! Николай Николаевич Иванов, самый юный герой  блокады
- бомжует! Стыд-то какой! Вы, молодое поколение, это хоть понимаете?
   - Потому я и пришел к вам. Да мы его сами устроим, главное - квартиру
ему вернуть.
   - Спасибо вам! - Алексей Пахомович обеими руками пожал Дмитрию  руку.
- И все-таки передайте ему! А то приезжайте с ним вместе, если  вам  это
не зазорно - в компании с  бомжом.  Посидим,  у  меня  много  чего  есть
показать. Я ведь завтра выписываюсь, -  он  похлопал  по  левой  стороне
груди ладонью, - наладили мой мотор! - И старик отправился в палату.
   Довольный, Дмитрий вызвал  лифт.  Он  не  знал,  что  жить  художнику
осталось лишь два часа. А  когда  лифт  наконец  поднялся  и  двери  его
раздвинулись, из него шагнула Агния.
   - Привет, сестренка! - изумленно воскликнул Дмитрий.  -У  тебя  здесь
кто?
   Надеюсь, не с Глебом  опять?  Мы  вроде  бы  недавно  виделись...  А,
вспомнил: ты же спрашивала меня про художника Федорова.  Я  как  раз  от
него - навещал как потерпевшего и одновременно свидетеля.
   - Вот-вот, братик, я к нему, Федорову Алексею Платоновичу.
   - Пахомовичу, - поправил Дмитрий. - Мы с  ним  только  что  говорили,
минуту назад. Он еще до своей шестой палаты не дошел. Знаешь,  Агния,  а
ведь мы с тобой уже второй раз сталкиваемся. Афиногенов, теперь Федоров.
Ну прямо будто одно дело копаем!
   - Нет уж, я в ваших делах не участвую.
   - Ладно, сестренка, привет Глебу. - Дмитрий улыбнулся и поставил ногу
между дверей вновь подошедшего лифта.
   - Штопке тоже привет. - Агния улыбнулась, дождалась, пока  за  братом
захлопнутся двери, и отправилась искать шестую палату.

***

   - Ну, милая моя, так вам сразу все про Антона и выложить!
   Старого художника Агния нашла в  холле  задумчиво  сидящим  в  кресле
перед выключенным телевизором. Предъявила на всякий случай журналистский
билет,  рассказала  про  издательское  задание.  Старик,  взяв  в   руки
удостоверение, долго его изучал. Вступать в беседу у него явно  не  было
никакого желания.
   - Может, потом как-нибудь? - предложил он. - Завтра я выписываюсь.
   Приезжайте ко мне,  попьем  чаю,  покажу  вам  свои  работы.  Правда,
сейчас-то они  мало  кого  интересуют,  особенно  молодых.  -  В  словах
художника Агния расслышала горечь. - А когда-то!.. Такие были споры, так
нас били за формализм! Сейчас это звучит  анекдотично,  да?  Приезжайте,
что нам тут, в больнице, разговаривать!
   Но Агния вспомнила ревнивый взгляд его супруги и решила идти  к  цели
прямо теперь.
   - Никак нельзя  откладывать,  Алексей  Пахомович,  -  произнесла  она
умоляюще.
   - Вы же сами знаете эти издательства, ставят такие жесткие  сроки!  А
ваше творчество я наизусть знаю! У меня оба ваши альбома на полках стоят
с юности!
   Первый, когда вам дали народного, и второй - юбилейный.
   Этим она его и проняла.
   - Не знаю, как и быть.  Чтобы  рассказать  все,  что  мне  об  Антоне
Шолохове известно, надо  долго  готовиться.  Единственное  могу  сказать
сразу - фанатик!
   Ради искусства был готов на все!
   - Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. - Агния смутилась  и
решила приуменьшить напор. - Все-таки он именно вас назвал однажды своим
учителем...
   - Это в том самом интервью? - Художник продолжал смотреть  на  нее  с
задумчивой полуусмешкой. - Мне читали его перевод.  -  Никогда  он  моим
учеником не был. Да и вообще  ничьим  он  не  был  учеником.  Плод,  так
сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда,
но самое главное  -  старался  не  мешать.  У  нас  же  многие  педагоги
подравнивают ученика под себя.
   Знаете, есть у военных такая команда: "Делай как я!" Но я всегда учил
по другой методе, за что меня и  били,  и  моих  учеников  тоже.  Сейчас
рассказать, как нас били, - никто не поверит.
   - Так вы все же считаете Антона Шолохова своим  учеником?  -  поймала
Агния старика на слове.
   - Только  опосредованно.  Скажем,  я  передавал  ему  свое  понимание
великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы  брать  за
руку и водить кистью по холсту, - никогда.
   Для Агнии было важным  начать  разговор.  А  дальше,  раз  уж  старый
художник снизошел до нее, он себя вряд ли прервет. Но тут  неожиданно  в
их беседу вмешалась подошедшая медсестра.
   - Больной, ваша фамилия Федоров? -  спросила  она  строгим  командным
голосом, заглядывая в блокнот.
   В руках у сестры, кроме блокнота,  был  еще  подносик  с  несколькими
мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.
   - Допустим... - Художнику явно  не  понравился  тон,  которым  с  ним
говорила медсестра.
   - Мне нужно знать "не допустим", а точно. Я  вас  спрашиваю:  Федоров
Алексей Пахомыч - это вы?
   - Пахомыч - не я. Мое отчество - Пахомович.
   - Ну  хорошо,  хорошо,  Пахомович,  -  смягчилась  медсестра.  -  Вам
назначено  новое  лекарство.  -  Она  протянула  старому  художнику  три
крохотных таблетки в розовой оболочке и стаканчик  с  водой.  -  Выпейте
прямо сейчас, при мне.
   - Подождите! Мой врач сегодня сказал, что завтра утром я  выписываюсь
и все старые назначения сняты. А дома буду принимать другие лекарства.
   - Мало ли что  он  вам  сказал.  А  заведующий  отделением  назначил.
Принимайте, больной, лекарство, я не могу  на  вас  время  тратить.  Вас
много, я одна.
   - Ну  хорошо,  -  проговорил,  смиряясь,  Алексей  Пахомович  и  взял
таблетки.
   Сестра недоверчиво проследила,  как  он  их  запил,  и  только  тогда
отправилась со своим подносиком к лифту.
   - Новая какая-то, - проворчал,  как  бы  извиняясь  за  ее  грубость,
художник.
   - Первый раз ее вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на  чем
мы прервались?
   Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому
спросила чуть невпопад:
   - А в последний приезд он вам звонил?
   -  Не  только  звонил...  Даже  устроил  для  меня  свой  этот  самый
перформанс,  короче,  непотребство,  с  которого  я  ушел.  -   "Неужели
что-нибудь с  Никой  Самофракийской?"  -  испуганно  подумала  Агния.  -
Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко  многому.  Как  сейчас
говорят, толерантный. Однако то, что он мне  показал,  это  разнузданное
богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушел.
   - Неужели  так  бездарно?  -  вставила  Агния,  не  понимая,  что  за
иконостас может быть сделан из живых тел.
   - Бездарно?! - удивился старый художник. - В том-то  и  дело,  что  у
него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор  как
я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не  все,  их
растащили по музеям, по частным коллекциям.  И  на  этот  раз  все  было
выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне - богомаз
нашелся! - художник поднялся с кресла. - Сейчас я вам покажу фотографию,
и вы все поймете, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то  -  на
живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов - это он парней подобрал  и
растатуировал, а посередине он сам - Иисус Христос! Перед зеркалом  себя
разукрасил! - Художник говорил это, решительно  шагая  по  коридору,  и,
похоже, не Агнии, а самому себе. - Он мне снимок вручил  на  этом  своем
перформансе. Кстати, потом заявлялись некие... мутные люди, пытались его
зачем-то выманить. Откуда они только узнали - вот вопрос!  Но  я  им  не
дал. И даже  не  показал.  Деньги  предлагали,  представляете?  Столько,
сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в  больницу  этот
снимок  с  собой  забрал  вместе  с  документами,  чтобы  супружницу  не
тревожили...
   Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник  приостановился,
слегка покачнулся, удивленно взглянул на  Агнию  и  беспомощно  взмахнул
руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.
   - Алексей Пахомович, вам плохо? - успела растерянно выкрикнуть Агния.
   Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное,  что  успела
Агния - подхватить тяжелое тело, чтоб