Мое предложение совсем не шутка. Я бы хотел,  чтобы
ты перешел на работу в мою организацию.
   - Извините, но никак не могу. Здесь вся моя жизнь, моя семья.
   - Я не требую немедленного решения. И не  прошу  тебя  сказать  "да"  или
"нет". Подумай как следует. Больших денег я не могу тебе предложить,  но  по
сравнению со здешними трудностями в Штатах сейчас, по мнению многих, живется
совсем недурно. Могу сказать одно: твоей жене там понравится. И когда придет
время, ты сможешь отдать своего сына в хорошую  школу.  Почему  бы  тебе  не
поговорить с Терезой и не посмотреть, как она к этому отнесется? А что, если
нам потолковать втроем?
   - Я не совсем понимаю, мистер Брэдли, зачем я вам  нужен.  По  вечерам  я
изучаю право, но пройдут годы, прежде чем я получу диплом, если  вообще  его
получу. Кроме того, в США законодательство совсем другое,  мне  пришлось  бы
начать все сызнова.
   - Марко, мы заинтересованы в твоих необыкновенных способностях, и  ты  не
хуже меня знаешь, о чем я говорю. Не торопись отказываться,  поразмысли  как
следует. Мы еще успеем до моего отъезда не  раз  обсудить  этот  вопрос.  Ты
должен спросить самого себя, готов ли ты провести остаток жизни в конторе  в
тихом городе вроде этого или жаждешь быть в центре событий.
   - Я непременно об этом подумаю, - сказал Марко, - и поговорю  с  Терезой,
но очень сомневаюсь, что мы решимся на такой шаг. У нас обоих  есть  матери,
не говоря уже о моих брате и сестре. Мы не могли бы  оставить  их  здесь.  Я
только что  купил  новую  квартиру  на  Акуасанта,  у  нас  много  друзей  и
родственников. По-моему, я сразу должен ответить: об этом не  может  быть  и
речи.
   - Все равно подумай день-другой, - сказал Брэдли, - Я тебе еще позвоню.

***

   Сразу после этой встречи Брэдли направился в свою бывшую штаб-квартиру на
улице Изидоро Карини, где его преемник Элистер Фергюсон за неделю пребывания
на посту произвел целый переворот. Это был, как и  обещал  генерал,  молодой
человек с твердым характером и "реальным" взглядом  на  вещи.  В  Европе  он
прежде не бывал. Все в Фергюсоне и на нем было новым и свежим, в том числе и
его живой, юношеский цинизм, воспитанный в военном  училище  и  выставленный
напоказ, словно костюм из магазина фирмы "Братья Брукс". У него  была  чисто
выбритая современная физиономия уроженца Новой  Англии  с  высокими,  как  у
монгола, скулами, густыми бесцветными  бровями,  с  добродушными  морщинками
вокруг глаз и гладкими щеками, на которых  еще  цвел  мальчишеский  румянец.
Хотя у входа в палаццо постоянно стоял на страже  итальянский  солдат,  а  у
барьера на первом этаже следовало предъявить  пропуск,  Фергюсон  вставил  в
дверь своего кабинета секретный замок,  а  вторым  замком  запер  занимавшую
треть  комнаты  и  вызывавшую  всеобщий  восторг  новую   автоматизированную
картотеку.
   - Не клюнул, - сообщил Брэдли. - Как я и думал.
   - А почему?
   - Потому что ему  и  здесь  хорошо.  Молодая  жена,  ребенок,  достаточно
состоятелен, какое-то общественное положение. Зачем  отказываться  от  всего
этого  ради  сомнительного  существования  там,  где,  скажем  прямо,   даже
элементарная безопасность не гарантирована.
   - И правда, зачем?
   - Он не так жаден на деньги, как большинство из  них.  У  него  уже  есть
столько, что другому хватит на всю жизнь, - сказал Брэдли.
   - А то и больше.
   - Кроме того, как это ни странно, сицилийцы - не любители приключений.
   Брэдли  провел  рукой  по  крышке  только  что  доставленного  из  Штатов
письменного стола  Фергюсона,  наполнявшего  кабинет  запахом  искусственной
кожи. Они с Фергюсоном одного поколения, а разделяет их целая жизнь, подумал
он. Американцы все больше и больше становятся американцами, и этому молодому
человеку никак не удастся скрыть свою принадлежность к американской  расе  и
свои намерения, когда, одетый в неприметный, как он  по  наивности  полагал,
итальянский костюм, сшитый из дешевого материала, он примется фланировать  в
толпе по улицам Палермо. На другой день после приезда  Фергюсона  в  Палермо
Брэдли подверг его испытанию, которое тот успешно выдержал.
   "Карабинеры поймали человека, на которого  падает  подозрение,  -  словно
невзначай обронил Брэдли. - И собираются расплющить ему половые органы".
   "Как? На самом деле?"
   "Именно. Я подумал было: может: вы хотите  пойти  посмотреть?  Считается,
что: таким путем можно добиться признания секунд за  десять.  Нам,  пожалуй,
есть чему у них поучиться. Не знаю, но, по-моему, мир не  становится  лучше.
Впереди нас еще ждут трудные времена".
   Они вместе отправились на допрос, где подозреваемый очень скоро  во  всем
признался. Брэдли не слишком прельщало подобное зрелище, однако усилием воли
он заставил себя ничего  не  видеть  и  не  слышать.  Когда  все  кончилось,
Фергюсон был,  пожалуй,  чуть  бледнее  обычного,  но  присутствия  духа  не
утратил.
   "Информация, полученная вовремя, может спасти жизнь сотни, а то и  тысячи
невинных людей, - сказал  Брэдли.  -  Во  всех  своих  начинаниях  я  всегда
руководствуюсь христианскими заповедями. С одним только не могу  согласиться
- что на зло следует отвечать добром".
   "Придет этот человек  в  себя?"  -  спросил  Фергюсон  достойным  похвалы
небрежным тоном. "Наверное. Хотя таким мужчиной,  как  прежде,  ему  уже  не
бывать".
   - А Риччоне очень нам нужен? - спросил Фергюсон,  возобновляя  прерванный
разговор.
   - Рано или поздно он нам понадобится.  Этот  парень  -  поистине  великий
организатор. Когда  составляется  план  операции,  он  просто  незаменим.  С
Мессиной он разделался блестяще. Ни одна деталь не была упущена.
   - Но сумеет ли он  со  своими  специфическими  способностями  работать  в
Штатах? В незнакомой обстановке, хочу я сказать.
   - В Штатах незнакомая для сицилийца обстановка? Вы смеетесь. Да он  будет
у нас как рыба в воде.
   - Что вы намерены предпринять? - спросил Фергюсон.
   - Не знаю. Нужно подумать. Я все-таки заполучу  его,  надо  только  найти
ход. Дон К., наверное, способен помочь.
   - А он пойдет на это?
   - Пойдет, если я как следует нажму.
   - А что скажет Риччоне, когда его насильно  отправят  отсюда?  -  спросил
Фергюсон.
   - Зачем раньше времени ломать голову?
   Фергюсон помолчал; он плохо владел современным жаргоном и теперь с трудом
подыскивал нужное слово.
   - Думаете, это он.., м-м.., убрал Джентиле?
   - Не собственноручно, разумеется. Человек, о котором мы  говорим,  отнюдь
не простак.  Он  сделал  вот  что  -  причем  это  факт:  шепнул  одному  из
родственников Мессины, что на Джентиле лежит вина за гибель  этого  великого
человека.
   - Несмотря на то что  Джентиле  тоже  из  их  компании  и  таким  образом
теоретически неприкосновенен?
   - Неприкосновенен в обычных условиях, но в данном случае он слишком вырос
из своих штанов. Вполне возможно, что над  ним  состоялся  суд,  вот  ему  и
пришлось убраться на тот свет.
   Несколько раз ткнув не туда, куда надо, Фергюсон, наконец  нашел  кнопку,
приводящую в действие одну из секций шкафа  для  делопроизводства.  Зажужжал
механизм, выдвинулся ящик, и их глазам предстали  ряды  скоросшивателей.  Но
они были пусты,  и  Фергюсон,  лишний  раз  увидев  свою  несостоятельность,
погрустнел.
   - Как вам удается откапывать сведения? - спросил он.
   - Связи. Я часто навещаю одну известную личность, не так давно покинувшую
Даннеморскую тюрьму.
   - Неужели Спину?
   - Именно. Дон К, приглашал его на знаменитое совещание  в  Монреале,  где
принималось решение.
   - А что заставляет Спину помогать нам? Мы вытащили его из тюрьмы и  таким
образом расквитались с ним. И он нам тоже ничем не обязан.
   - В данный момент нет, но он не теряет надежды, что положение изменится.
   - Могу я узнать об этом подробнее?
   - Ненамного  больше  того,  что  уже  знаете.  Я  полностью  согласен  со
старинным утверждением: чем меньше человек знает, тем  для  него  же  лучше.
Спина, по-видимому, думает, что мы в скором  времени  сможем  оказаться  ему
полезными. Ваше любопытство удовлетворено?
   - Мне бы хотелось с ним встретиться, - сказал  Фергюсон.  Брэдли  покачал
головой.
   - Ничего не выйдет. Он человек обаятельный, но очень замкнутый. Время  от
времени мы ведем беседы за чашкой  кофе.  Для  меня  он  делает  исключение,
потому что мы давние друзья, но большую часть времени предпочитает проводить
в уединении.
   - Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?
   - Мы некоторое время работали вместе.
   - Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?
   - Наверное, нервы сдали.
   - Вы считаете самоубийство трусостью?
   - Нет, - ответил Брэдли. - Я никогда не придерживался этой точки  зрения.
Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести.  Его  нервная
система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не
в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?
   - Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал  читать  нам
лекцию.
   - Один из лучших, - согласился Брэдли, - только  сентиментальный,  может,
чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали  о  крупной
сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были  большими
поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.
   - Он до конца оставался идеалистом, - сказал Фергюсон и нахмурился: опять
у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира,  от  которого  он
отрекся. - Он был человеком искренним, - поправился он.
   - Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, - сказал  Брэдли.  -
Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать
свою совесть родине на сохранение. - И оба расхохотались.
   - Он,  по-видимому,  не  мог  пережить  того,  как  предали  Джентиле,  -
предположил Фергюсон.
   - Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.
   - В Центре говорят о таких делах.
   - О каких?
   - Как, например, история с Джентиле.
   - Все еще толкуют об этом?
   - Мифы нашего времени, - сказал Фергюсон.  -  Слушаешь  их  и  забываешь,
потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься  в  таком  вот  месте
вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько  дел,  которые
вы  мне  дали.  Эти  вендетты!   Уму   непостижимо.   На   днях   застрелили
четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до  его
появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?
   - Потому что они совсем не похожи на нас.
   - Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, -  признался
Фергюсон.
   - Знаю.
   - А вам здесь нравится, правда?
   - Да.
   - Что же здесь хорошего, разрешите спросить?
   - Что здесь хорошего? Не знаю. - Какими словами можно описать этот  сплав
неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города,
мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы  небо,
желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах  пробивающейся
сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося
архиепископа? - Просто все началось не только в Афинах, но и здесь.  -  И  я
помог спасти этот край, убеждал  он  себя.  Я  помог  отстоять  его.  -  Вам
следовало бы побывать в Сиракузах, - сказал он.
   - С удовольствием. Здесь все пропахло дерьмом, - сказал Фергюсон.
   - Мы говорили о том, что сицилийцы отличаются от нас, - продолжал Брэдли.
- У них своя религия, отличная от христианской. Они верны традициям.  У  них
меньше привязанностей, чем у нас, но их привязанности сильнее. Если  они  на
твоей стороне - значит, останутся верными до конца. Вот почему мне  хотелось
бы заполучить Риччоне. Есть ситуации, где он был бы незаменим.
   Фергюсон попытался угадать, чему улыбнулся Брэдли. Брэдли -  интриган,  о
чем его предупреждали еще в Штатax. Немного фантазер. До сих пор у него  все
шло гладко, но в один прекрасный день  он  лопнет  с  треском,  как  мыльный
пузырь. Фергюсон почувствовал, что того гляди станет участником одной из тех
грандиозных авантюр, на которых основывалась легенда о Брэдли.
   - Если вам  придется  все-таки  пойти  к  Дону  К.,  что,  по-вашему,  он
сделает?
   - Поддаст пару, - ответил Брэдли. - Не знаю, как именно  это  произойдет,
но есть возможность довести до  сведения  родственников  Джентиле,  кто  его
погубил. А если так, вряд ли Марко удастся усидеть на этом острове.
   Глаза Фергюсона расширились  от  восхищения.  Вот  оно,  предательство  в
чистом  виде:  грандиозный  обман  и  тройное  предательство,   холодное   и
романтичное, как айсберг.
   - Понятно, - сказал он.

Глава 7

   Сицилия привела в порядок  свои  дела  и  принялась  наслаждаться  мирной
жизнью, процветанием и братской любовью. Послушные и невероятно трудолюбивые
крестьяне вернулись к работе,  безропотно  проводя  в  поле  по  двенадцать,
четырнадцать или шестнадцать часов в день. Профсоюзных же  лидеров,  которые
попытались вмешаться, сначала  предупредили,  а  потом  тех,  кто  продолжал
настаивать на своем, быстро и тихо убрали. Церкви были  переполнены.  Мелкое
воровство ушло в прошлое:  туристка,  забывшая  сумку  на  столике  в  кафе,
находила ее на следующий день на том же  месте.  Владельцы  лавок  перестали
обжуливать покупателей. Проститутки  приобрели  куда  более  привлекательный
вид,  чем  в  голодные  послевоенные  дни.  Во  время  церковных  праздников
устраивались  религиозные  шествия  с  бесплатной  раздачей   макарон.   Все
голосовали за христианских демократов  и  жаждали  творить  добро  на  благо
ближнему.
   Для Марко и Терезы эти был период спокойствия и довольства,  когда  слово
"надежда" теряет смысл, ибо в жизни ничего больше не  требуется.  Через  год
после Амедео у  них  родилась  девочка,  которую  назвали  Лючией.  Пришлось
послать в Кампамаро за нянькой, и та ежедневно выводила детей на прогулку  в
находившийся неподалеку парк делла Фаворита. Все попытки  уговорить  матерей
покинуть горные селения и переехать в Палермо ни к чему не привели,  поэтому
в конце каждой недели Марко и Тереза ездили попеременно то в Кампамаро, то в
Пьоппо. Они, как и прежде, были влюблены друг в друга, и Марко  все  так  же
трясся, боясь за здоровье Терезы. Детей регулярно навещал доктор  Белометти,
пользуя их от всяческих воображаемых недугов и, по настоянию Марко,  начиняя
витаминами, совершенно ненужными при  их  отличном  здоровье.  Когда  Амедео
исполнилось  шесть  лет,  его  отдали  в  школу,  руководимую  монахинями  и
получавшую немалую субсидию от его отца.
   Марко работал у своего старого покровителя Тальяферри, который с  помощью
Дона К, открыл на улице Кавура  контору  по  торговле  недвижимостью  и  так
преуспел,  что  через  несколько  лет  купил  целую  строительную  компанию.
Тальяферри заботился о своих друзьях и о друзьях  своих  друзей.  Сделавшись
еще  и  владельцем  автомобильной  компании,  которая  занималась  подвозкой
материалов  на  строительные  площадки,  он  отправлял  свои  грузовики   на
капитальный ремонт в гараж Паоло в Кампамаро в  тридцати  милях  от  города,
хотя ему было бы гораздо удобнее,  если  бы  машины  обслуживались  в  самом
Палермо.
   По своему характеру Марко очень подходил к роли управляющего конторой  по
торговле недвижимостью, где было  важно  поддерживать  хорошие  отношения  с
городскими  властями,  уметь  сделать  одолжение  мэру   и   нужным   членам
муниципального   совета,   помнить,   когда   именины   у   детей   и    жен
высокопоставленных  особ,  и  вручить  подарок  так  ловко,  чтобы   человек
влиятельный, но в то же время совестливый ни в коем случае не  обиделся,  и,
наконец, твердо отстаивать свою позицию во время заключения сделок. Выполняя
свои повседневные обязанности, Марко встречался со всеми  жителями  Палермо,
занимавшими в  городе  ключевые  позиции,  и  неизменно  производил  на  них
благоприятное впечатление.  Он  удостоился  чести  преклонить  колени  перед
архиепископом  и  поцеловать  перстень  у  него  на  пальце.   В   элегантно
обставленной квартире на Акуасанта у Марко обедали и командир карабинеров, и
начальник publica sicurezza  <Службы  общественной  безопасности  (итал.).>.
Преуспеяние его было окончательно закреплено  на  вечере  в  честь  крещения
Лючии, когда помимо секретаря архиепископа  и  нескольких  баронов  в  толпе
гостей вдруг появились два неряшливо одетых незнакомца. Это были  Дон  К,  и
его садовник-шофер. Дон К, пробыл минут пять, оставил конверт с пятьюдесятью
тысячами лир, промычал что-то невразумительное Марко на ухо и  удалился,  но
Марко почувствовал, что сила перелилась из тела старика в  его  тело  -  все
гости были свидетелями этого торжества. То были дни, когда солнце, казалось,
будет вечно сиять на безоблачном небе.
   Затем в Палермо прибыли два брата, высланные  из  Соединенных  Штатов,  -
Джонни и Пит Ла Барбера. Вернувшись на родину,  они  создали  новую  партию,
которую газеты назвали La Mafia Nuova - Новая мафия. Джонни было  сорок  три
года, а Питу - сорок; из Сицилии они уехали еще детьми, потом, давая  деньги
в рост и орудуя в нью-йоркском порту, сколотили  порядочный  капиталец,  как
вдруг кому-то пришло в голову,  что  поскольку  они  не  сделали  ни  единой
попытки получить гражданство Соединенных Штатов, то почему бы  не  отправить
их обратно в Италию.
   Джонни и Пит резко выделялись на фоне населения Палермо. Они  привезли  с
собой свои белые "кадиллаки"  и  стремление  быть  на  виду,  незнакомое  на
острове, где царила атмосфера  сдержанности.  Оба  они  знали  по-итальянски
всего несколько слов, но зато  стали  завсегдатаями  таких  ресторанов,  как
"Каприз" и "Олимпик",  где  устраивали  шумные  застолья  в  компании  самых
дорогих в городе куртизанок и нескольких прихлебателей из  местных.  Сначала
сицилийцы считали своей обязанностью принимать их, но были при  этом  весьма
сдержанны. Человек из Общества чести, вынужденный не по собственному желанию
пересечь Атлантику, всегда мог рассчитывать  на  радушный  прием  по  другую
сторону океана и знал, что, если решит  там  остаться,  ему  тотчас  подыщут
место. Поэтому наглость явившихся из Америки братьев старались не замечать.
   Через три месяца после прибытия в Палермо братья Ла Барбера купили бывший
военный  лагерь  на  дороге  Боккадифалько,  сразу  за   городской   чертой,
превратили главное здание в лабораторию, обнесли  весь  участок  проволочной
оградой, по которой пустили электрический ток, и начали  перерабатывать  там
привозимый из Бейрута морфий в чистый героин. Затем они приобрели  небольшую
фирму, занимавшуюся упаковкой и экспортом фруктов, и  в  течение  нескольких
месяцев в каждый ящик лимонов, отправляемый в  США,  вкладывали  по  крайней
мере  один  лимон  из  пластика,  начиненный  героином.  Когда   по   доносу
благонамеренного докера,  который  обнаружил  начиненный  героином  лимон  в
украденном им ящике, нью-йоркская полиция ликвидировала эту систему,  братья
Ла Барбера вложили заработанные ими на наркотиках три  миллиона  долларов  в
городское строительство.
   Город рос непрерывно. В сооружении новых дорог,  мостов,  жилых  районов,
предприятий и отелей участвовало несколько фирм, и в  каждой  из  них  часть
капитала принадлежала членам Общества чести.  Это  было  время,  когда  люди
богатели на  глазах,  а  незначительные  шероховатости  в  отношениях  между
дельцами прикрывались  лицемерными  фразами  и  улыбками,  но  с  появлением
братьев Ла Барбера мирной жизни под девизом "живи и дай жить другим"  пришел
конец. На острове существовал обычай  сначала  предупреждать  противника,  а
потом уже действовать,  но  тех,  кто  поссорился  с  братьями  Ла  Барбера,
отказавшись вступить с ними в сделку или взять их в долю, без предупреждения
убивали из-за угла, сбивали машиной и даже - предварительно оглушив - топили
в  мор