нных
троглодитов. Но Ермолаев - вот послал черт спасителя!  -  простыми  русскими
словами, поминая всех матерей, убедительно объяснил, что "беляцкую  зверюгу"
надо и другим селам показать, а после  судить  трибуналом  и  расстрелять  в
губернском центре. В этом весь большевизм:  приговор  уже  готов,  хотя  суд
только предстоит. Многие вопили, что расстрелять - это слишком "ласково",  а
надобно повесить, Разодрать лошадьми, изрубить топорами, на костре изжарить!
   Господи, да какой осел увидел в русском мужике христолюбие и  милосердие,
когда это орали бабы? Может, я бы  понял  их  ненависть,  если  б  она  была
направлена на Федора, который сжег в Кудрине несколько десятков изб и учинил
резню. Или даже на меня, если б это я приказал Федору  совершить  нападение.
Но я пальцем не тронул никого из местных жителей, за что  же  мне  в  голову
летели камни?!
   Тем не менее Ермолаев настоял на оставлении меня в живых до расстрела.
   Более того, даже велел накормить, когда его войско обедало. Мне выдали до
невозможности сухую и соленую воблу, ломоть хлеба (менее восьмушки фунта)  и
кружку колодезной воды. Вобла с хлебом (в нем  было  на  четверть  древесных
опилок) не утолили голода, но зато вызвали жажду. После такого  обеда,  даже
выпив целое ведро, я все равно  хотел  бы  пить,  а  маленькая  кружка  лишь
усилила тягу к воде.
   Потом меня провезли еще через несколько сел и деревень, где  были  те  же
толпы быдла, те же плевки, те же  угрозы...  Не  знаю,  может,  глаза  и  не
увидели тех, кто  хотя  бы  молчал,  хотя  бы  глазами  выказывал  мне  свое
сочувствие.  Ни  одного  лица  не  припомню:  одни  лишь  злорадные   дикие,
ненавидящие морды! C'est la Roussie! Господи, если б я еще смог  увидеть  за
их  спинами  матросов  или  китайцев  с   пулеметами,   хоть   какого-нибудь
комиссаришку  с  наганом,  который  бы  приказывал  им  орать,  восторгаться
Ермолаевым и проклинать меня - да я был бы счастлив! Но  нет,  не  привелось
заметить  ничего  подобного.  Никто   не   принуждал   мужиков,   они   сами
демонстрировали свою лояльность к тем, кто всего лишь неделю или  две  назад
был для них исчадием ада. И ни один священник не появился перед паствой,  не
вразумил заблудших... Позор!
   Уже далеко затемно мы прибыли в С., то есть туда, откуда я  начинал  свой
путь к нынешнему сраму. Темнота и  комендантский  час  спасли  меня  от  еще
одного публичного поругания. Меня провезли по неосвещенным улицам и посадили
в подвал бывшей уездной земской управы. Никаких иных узников  в  подвале  не
было.
   Тут я смог на какое-то время забыться сном, провалиться в  небытие  и  не
терзаться более душевными муками. Мне  очень  хотелось  умереть  во  сне,  я
просто мечтал об этом.
   Тем не менее пробуждение меня  не  минуло.  Я  проснулся  от  интенсивной
перестрелки,  происходившей  в  нескольких  саженях  от   подвала,   где   я
содержался.
   Огонь был беглый, явно сполошный. Внезапно на лестнице затопали сапоги. Я
испытал смешанное чувство отчаяния и надежды. Ибо от того, кто  спускался  в
подвал, зависело все.
   Когда с мерзким скрежетом отодвинули засов и в подвал  ворвались  двое  в
вольной одежде с револьверами, я подумал, будто это чекисты. Но вломившиеся,
осветив меня керосиновым фонарем, спросили: "Вы Евстратов? Идите  с  нами  и
останетесь живы!"
   Когда поднялись из подвала на первый этаж бывшей управы, то первое, что я
увидел, был труп красного часового, а несколько дальше у стены лежал в  луже
крови тот самый веснушчатый красноармеец-вестовой Егорка, который в  течение
всего дня возил при себе мою планшетку. Снять  с  него  планшетку  оказалось
делом одной минуты, и  так  я  снова  обрел  дневник,  в  котором  пишу  эти
строки...
   Перестрелка тем временем отдалилась от здания управы,  а  мои  избавители
выскочили во двор. Я последовал за ними. Обежав угол здания, мы очутились  у
коновязи, где стояло три оседланных лошади. После того, как мы вырвались  из
города - по той же самой дороге, по какой прошлой ночью я уводил свой  отряд
навстречу гибели, стало возможным перейти на рысь, а затем, уже  находясь  в
лесу, - на шаг.
   Дороги я не запомнил, ибо мы двигались некими узкими тропами и просеками,
должно быть, хорошо известными этим людям. Ехали всю ночь, не останавливаясь
и ни разу не выезжая на открытое место. Шел дождь, небо было закрыто тучами,
ни луны, и каким образом ориентировались мои  загадочные  спасители,  так  и
осталось дня меня тайной.
   Уже на рассвете, мокрые от дождя, на понурых  и  продрогших  лошадях,  мы
въехали под  сень  старинного,  почти  девственного  бора,  которому  скорее
приличествовало быть не  на  юге  центральной  России,  а  где-нибудь  много
севернее.
   Это было весьма  мрачное  урочище,  которое  располагалось  в  просторной
низине, местами заболоченной и топкой, а кроме того, по многим  направлениям
рассеченной ручьями и речками. За рекой обнаружилась небольшая  полоса  -  с
полверсты шириною - сухой земли, а далее началось  топкое  и,  должно  быть,
опасное для перехода болото, вдоль кромки которого нам пришлось двигаться не
менее двух верст, забирая вправо. Наконец мы  подъехали  к  некоему  подобию
гати, состоявшей из полусгнивших, ушедших в топь бревен. Разглядеть  ее  без
опытных спутников я бы не сумел.
   - Должно быть, давненько эта гать настелена? -  спросил  я  у  одного  из
провожатых, который находился ближе ко мне.
   - Давно, - ответил тот лаконично.
   - А не провалится? - я постарался задать этот вопрос шутливо.
   - Теперь, наверно, может и провалиться, - отвечал спутник,  -  а  раньше,
говорят, возы выдерживала.
   Рискованный путь по старинной гати  продолжался  более  получаса,  причем
направление этой дороги отнюдь не было прямым, а постоянно менялось,  петляя
по болоту  между  многочисленными  озерцами,  зарослями  камыша,  кочками  и
островками, поросшими густыми кустарниками и корявыми деревцами.
   Завершился он как-то незаметно, уже на сухом,  нетопком  месте.  Болотное
редколесье закончилось, и мы вновь  вошли  под  своды  глухого  бора,  через
который тянулась извилистая  тропка-просека,  уже  зараставшая  березками  и
осинками.  Через  мох  неглубокими  канавками  проглядывали  остатки  колеи,
некогда продавленные тележными колесами.  Должно  быть,  в  древние  времена
здесь и вправду ездили на возах.
   Наконец - пожалуй, уже близко к полудню - проводники привели  меня  туда,
где я нахожусь и сейчас, в избушку, принадлежавшую  ранее,  как  выяснилось,
атаману Федору. Сейчас хозяином стал его младший брат Трофим. Сюда,  в  лес,
они навезли немало припасов еще до восстания,  когда  прятались  от  красной
мобилизации. Здесь же были спрятаны пудов двести муки и  еще  столько  же  -
немолотого зерна. На хуторе  братья  держали  восемь  лошадей,  пять  коров,
десяток свиней и иную живность. Сюда  после  разгрома  повстанцев  собралось
двенадцать человек из отряда Федора.
   О судьбе самого Федора мне удалось узнать немного, но уверяют, что он был
убит в бою под Марьяновом.  Двое  уверяли  при  этом,  что  его  срезали  из
"максима", а трое - будто его застрелил из "маузера" Орел. Кому верить -  не
знаю. Однако безусловно одно: Федор убит  25  августа,  а  28-го  его  тайно
похоронили на погосте в Марьянове.  В  течение  последующих  дней  сюда,  на
хутор, пробрались жена, две дочери и малолетний сын Федора, а  мать  и  отец
остались и, по слухам, расстреляны бандой  Орла.  Учитывая,  как  сам  Федор
обошелся с семьей Орла при налете на Кудрино, ясно, что  никому  из  родичей
атамана не приходилось рассчитывать на снисхождение. Узнав от меня, что Орел
перешел на сторону красных, мужики сильно обеспокоились  и  рассуждали,  что
надобно молить Бога, дабы красные отправили Орла  на  внешний  фронт,  а  не
оставили его палачествовать в губернии, ибо  он  вырежет  все  Марьяново  до
последнего человека по одной лишь причине, что там жили земляки его кровного
врага.
   Да уж, точно говорят: соскреби с русского тонкий  слой  цивилизации  -  и
увидишь дикого татарина! Куда  там!  Кавказские  горцы  куда  благороднее  в
мести, чем наши христолюбивые мужички.  Там  хоть  и  придерживаются  обычая
кровной мести, но не убивают женщин и детей, щадят  стариков.  На  Руси  же,
если уж сорвались с цепи, то ни в чем удержу не  знают.  Господи  Всеблагий,
что же ты допустил на земле Русской такое беснование?!
   Размышляя об этом, я впервые подумал о том, что  наша  гражданская  война
есть наказание Господне за греховность помыслов и поступков, которые двигали
всеми нами как народом последние годы. В сущности, все классы жили  греховно
и помышляли о  низменном.  Государь,  допускаю  это,  был  слишком  отвлечен
семейными делами, а потому не сумел  употребить  власть  и  навести  должный
порядок. К тому же его мистицизм и провиденциализм были использованы гнусным
Распутиным, и Бог весть какие важнейшие государственные решения были приняты
под влиянием  этого  сибирского  конокрада.  Дворянство  и  чиновничество  -
статское в  большей  степени,  военное  несколько  меньше  -  были  поражены
меркантилизмом, навязанным промышленно-торговым классом, в сущности,  формой
мздоимства, которое заставило утратить понятия о чести и благородстве,  а  в
службе заботиться не о благе Отечества, а  о  карьере,  чинах,  жалованье  и
хлебных  местах,  коие  позволяют  брать   большие   подношения.   Сами   же
промышленники и торговцы уже в силу своего рода занятий ни о чем ином  и  не
помышляли, как о собственной прибыли. Даже жертвователи и меценаты, как  мне
представляется, не  были  бескорыстны  в  своих  благотворительных  деяниях.
Во-первых, часть пожертвований, бесспорно,  употреблялась  как  своего  рода
подкуп для губернаторов и градоначальников, иных властных чинов.  Во-вторых,
и  денежные  пожертвования,  и   иная   благотворительность   сопровождались
публикацией в газетах, шумными собраниями, церковными молебнами  и  пр.  Сие
тут же использовалось для поднятия репутации той или иной компании, и  акции
ее на бирже шли вверх. А что уж говорить  о  военных  заказах!  Вот  уж  где
нажились все эти поставщики-подрядчики.
   Интеллигенция? В России не было ничего более омерзительного, развратного,
проституированного, насквозь  антипатриотического  и  жалкого.  Из  земского
врача, берущего с крестьян поборы маслом и яйцами, из спившихся  учителишек,
бьющих детей лбами о стену, кто-нибудь  в  будущем  будет  лепить  героев  и
подвижников.
   Ибо еще одна  весьма  примечательная  черта  российского  интеллигента  -
поразительнейшее самовозвеличение и присвоение себе права судить,  что  есть
добро, а что зло, изображать из себя  -  бесспорных  неудачников  жизни,  не
умеющих ни служить, ни наживать капитал -  страдальцев,  мучеников,  героев.
Именно из этого сословия выродились всяческие бомбисты и  смутьяны,  которым
поперек горла государственность, порядок и субординация. Ибо при нормальном,
спокойном и поступательном движении общества они -  никто  и  ничто.  Им  же
нужна, по крайней мере, Геростратова слава, какой довольствовались всяческие
Каляевы или Спиридоновы. Но ежели подвернется удача - тут мы видим  Ульянова
и Бронштейна.
   Низшие классы, по-моему, я уже достаточно охарактеризовал.  В  безоружном
виде они готовы лобызать в gluteus любого правителя, который появится  в  их
местности с более-менее крупным отрядом и пулеметами. Вооружившись и отведав
крови, русский мужик  становится  опаснее  дикого  зверя.  Сделать  из  него
управляемого солдата намного сложнее,  чем  бандита-партизана.  Догадываюсь,
что в 1812 году лишь присутствие рядом с мужиками армейских партизан помогло
уберечь Россию от повторения пугачевщины. Поэтому если уж в  России  начался
мятеж,  то  при  подавлении  его  понятие   "жестокость"   утрачивает   свое
отрицательное звучание.
   И Ермолаев - сам мужик, хоть и городской, отлично это понял.
   Заповедь Божья: "Не убий!" в условиях гражданской войны попросту потеряла
свое значение. Точнее, сперва нас отучили придерживаться ее  на  германской,
потом как-то само собой  мы  потеряли  жалость  к  своим.  В  сущности,  нас
приучили к мысли, что убийство есть продолжение рода на войне. Ибо  если  ты
не убьешь, то убьют тебя, и на тебе пресечется та ветвь  поколений,  которая
могла бы продолжиться в твоем потомстве. Не знаю, все ли это осознавали,  но
для меня лично именно это было определяющим при участии в военных действиях.
А отнюдь не готовность умереть во имя Отечества. Теперь я понимаю это  и  не
стесняюсь покаяться.
   7 сентября 1919 года.
   Те люди, что освободили меня из плена, оказались агентами Краевского.  По
их словам, они спаслись от провала только  чудом  и,  бежав  из  губернского
центра, сумели встретиться с группой повстанцев из отряда Федора. Те провели
их на свой "секретный"  хутор.  Позже  контрразведчики  узнали  о  том,  что
уездный центр удерживают "офицеры", и  намеревались  было  присоединиться  к
моему отряду, для чего направились в С. Однако добрались  они  туда  лишь  к
утру 30-го, когда мой отряд уже был расстрелян пулеметами ермолаевцев. Всего
их пришло туда пятеро, считая трех федоровцев, изъявивших  желание  уйти  за
фронт. Совершенно случайно, прячась  на  колокольне,  откуда  просматривался
двор бывшей земской управы, они увидели, как  меня  стаскивают  с  лошади  и
ведут в подвал. Замысел освободить меня родился  у  них  мгновенно.  Выждав,
когда большая часть охраны штаба залегла спать, контрразведчики и  федоровцы
подобрались к земской управе и легко сняли полусонных часовых.
   Увы, бумага моя кончается. Не знаю, удастся ли найти в  этих  краях  хоть
пару листов. От карандаша тоже остался огрызок менее дюйма длиной. Дай  Бог,
чтоб я сумел сохранить все написанное и  присовокупить  к  первым  тетрадям,
которые оставил на хранение М.Н. Прерываю записи".

   Никита спрятал дневник в папку для тетрадей и уложил  в  рюкзачок.  После
этого улегся на диван и задумался.
   Нечего и  говорить,  что  он  был  почти  убежден:  хутор,  где  прятался
Евстратов, находился в Бузиновском лесу, там, где якобы зарыты  сорок  возов
разинского золота. Не поэтому  ли  директор-краевед  обхаживал  престарелого
сына председателя губревкома?
   Ветров решил не тревожить душу сомнениями, а постараться успокоиться.
   Допустим, что Василий  Михайлович  жив,  но  нездоров  и  отлеживается  у
Корнеевых, а когда пройдет шок от нападения бомжей,  встретится  с  Никитой.
Тогда встанет тот самый  вопрос,  ради  которого  Ветров  и  поперся  в  эту
губернию, - "отмывка дневника". А для этого важно знать, мог ли  предревкома
принести трофейный дневник домой  и  положить  его  в  эту  самую  схоронку.
Согласно дневнику, обрывавшемуся 7 сентября, - мог. Но только в принципе,  и
только в том случае, если Евстратов был убит до 23 сентября 1919 года.
   Жалко, конечно, что Никита не прихватил с собой ксерокопию  с  той  самой
брошюры, изданной в 1929 году, где описывались события, связанные с  гибелью
Михаила Ермолаева. Суть же сводилась к  тому,  что  23  сентября  1919  года
автомобиль  председателя  губревкома,   направлявшийся   в   уездный   город
Севериновск, был обстрелян бандитами. Ермолаев получил тяжелое  ранение,  но
продолжал отстреливаться. В трех верстах от Севериновска на помощь Ермолаеву
поспешил красный разъезд, который обратил бандитов в бегство.  Трое  из  них
были убиты, четвертый захвачен в  плен.  А  Михаил  Петрович  от  полученных
ранений скончался на следующий день, то есть 24 сентября. Еще через два  дня
тело Ермолаева было доставлено в  губернский  центр,  где  его  торжественно
похоронили на Михайловском кладбище.
   Никита помнил, что среди  бандитов,  напавших  на  Ермолаева,  упоминался
некто Трофим. Не мог  этот  тип  быть  братом  атамана  Федора,  у  которого
прятался Евстратов? Правда, Трофим, упомянутый в брошюре, был  убит.  А  вот
фамилия того, кто остался в живых, у Никиты вылетела  из  головы.  Вроде  бы
столько раз перечитывал, а теперь забыл...
   Впрочем, через пару секунд  его  голова  резко  переключилась  на  совсем
другие мысли. Потому что со двора,  откуда-то  из-за  занавешенного  тюлевой
шторкой окошка послышался скрип калитки у дома Ермолаева, а затем тихий звук
шагов.

ГОСТИ

   Никита машинально глянул на часы. Время было уже  не  раннее  -  половина
одиннадцатого. Неужели Владимир Алексеевич не сумел удержать  старика  дома?
Тем более неужели сам Василий Михайлович, пережив нападение бомжей и  ощущая
нездоровье, рискнул отправиться домой? Что-то не верилось. Никита  осторожно
подобрался к окошку, поглядел сбоку, чуть отодвинув занавеску.
   Темная фигура просматривалась неясно. Но стоял он слишком прямо и,  когда
поднимался на крыльцо, делал  это  куда  быстрее,  чем  подобает  80-летнему
старику.
   Незнакомец огляделся и начал открывать замок.
   Конечно, можно было выйти во двор и вежливо спросить:  "Гражданин,  вы  к
кому?" В принципе нормальный вор, которому мокруха ни к чему, просто удерет.
Но ведь может какой-нибудь психованный оказаться. Сейчас, говорят,  чуть  ли
не каждый карманник при пушке ходит. Бахнет сдуру - и  случайно  попадет.  А
мимо Никиты уже столько пуль пролетело, столько раз ему с этим делом  везло,
что еще раз пробовать судьбу не хотелось.
   Кроме того, Никите подумалось, что этот тип в принципе еще не вошел в дом
56. Может, у него еще ключ не подойдет. Потыркается без толку - и уберется.
   Но ключ подошел. Пришелец, не очень заботясь о том, чтобы  не  шуметь,  с
легким скрежетом вынул дужку  замка  из  ушек  и  отворил  скрипучую  дверь,
переступил порог и скрылся в доме.
   На какое-то время Никита даже успокоил себя тем, что, возможно, гражданин
этот никакой не вор, а скажем, кто-то из знакомых  Ермолаева.  Может,  решил
деду одежду из дома привезти... Но эта версия у Никиты  продержалась  секунд
двадцать, не больше. Если Ермолаева действительно бомжи раздели, то ключ они
с собой унесли, потому, что, согласно тому, что Егоровне рассказал  Корнеев,
на старике кроме трусов, майки и носков ничего  не  было.  Навряд  ли  такие
бомжи сознательные, чтоб оставить ограбленному ключик. И навряд  ли  Василий
Михайлович этот ключ держал в носках, допустим. То есть,  если  он  из  дома
уходил сам, сам за собой дверь на замок запирал, то этот ключ сейчас  должен
был быть у тех бомжей, которые с него верхнюю одежду сняли. Стоп!  Но  тогда
ведь этот ключ, если его бомжи не выкинули, должен был, по идее,  найтись  в
кармане пальто и  пиджака  на  том  покойнике  с  Московского  шоссе...  Ну,
конечно, они его и выкинуть могли. Это в принципе уже не суть  важно.  Важно
другое: если все, что пересказала Егоровна  со  слов  директора,  верно,  то
Ермолаев добровольно никому ключа дать не мог. Если бомжи этот ключ  у  него
забрали в подъезде дома, где живет Корнеев, то вполне могли добраться  и  до
адреса. Если в пиджаке, допустим,  был  паспорт.  Но  тип,  вошедший  в  дом
Ермолаева, на бомжа был не  очень  похож.  Не  ходят  так  бомжи  -  упруго,
по-спортивному.
   Но главное, что снова заставило Ветрова  насторожиться,  -  гражданин  не
стал зажигать верхний свет. В окне ермолаевского дома на пару секунд мигнуло
пятно от карманного фонарика. Нет, этот товарищ явно не хотел светиться.
   И тут в голову Никиты пришла простая  вещь.  А  что,  бели  взять,  да  и
запереть этого незваного гостя? На окнах у  ермолаевского  дома  -  решетки.
Замок этот господин повесил на ручку двери. Если  продеть  дужку  через  оба
ушка, - изнутри не откроешь.
   Никита  осторожно  вышел  в  сени,  приоткрыл  дверь  и  выглянул.  Улица
Молодогвардейцев была пустынна,  только  во  дворе  какой-то  из  пятиэтажек
громко ржали подростки и хрипло брякала музыка из кассетника.  Наверно,  они
не привыкли опасаться милиции. А это значило, что прежде, чем Никита  найдет
хотя  бы  постового,  пройдет  немало  времени.  Телефоны   могли   быт