и жизни мне вам  открываться  стыдно,  а  после
смерти - как-то проще. Никто из детей в лицо не плюнет и  гадом-подлюкой  не
назовет.
   Хотя, может быть, так оно мне и следует.
   Может, сильно я вас обижу тем, что прожил с этим злом на душе, но уж  так
вышло, не обессудьте. Каюсь я, родимые, и  перед  вами,  и  перед  Советской
властью, что утаил бумаги, что лежат  вместе  с  этим  письмом  в  схоронке,
которую еще со времен царского режима имел  в  доме  наш  доблестный  павший
герой Михаил Петрович Ермолаев. Об той схоронке знаю нынче один я. Знали еще
до германской войны несколько  большевиков,  которые  с  Ермолаевым  были  в
подполье и там свои бумаги прятали.  Но  двое  из  них  на  царской  каторге
померли, трое в гражданскую погибли, а еще одного кулаки вилами закололи при
коллективизации. Сам  Ермолаев  мне  ее  показал  в  1919  году,  когда  был
предревкомом. На случай, если город будем  сдавать  и  придется  в  подполье
уходить.
   Это было еще в  августе,  когда  был  мятеж  в  губернии  и  белые  вовсю
наступали. Но мы сдюжили и кулацко-беляцкую сволочь раздавили. Даже  попался
нам живьем самый главный Александр Евстратов, белый капитан. Мы его привезли
в Севериновск, посадили в уездном исполкоме под  арест.  Но  ночью  налетела
банда, троих из охраны убили, а меня ранили тяжело. Мог бы и помереть, но за
три недели поправили. Я уже почти совсем здоров был, когда  в  Севериновский
лазарет наведался Ермолаев и сказал, чтоб я быстрей выписывался,  а  то  ему
новый вестовой не поглянулся. Я врачу сказал, чтоб он меня отпустил с Михаил
Петровичем, а он - нив какую, дескать, еще в животе шов разойдется.  Поэтому
я с Ермолаевым и не уехал. А через день Ермолаева самого в лазарет привезли,
еле живого - восемь ранений было. Банда его автомобиль обстреляла, погнались
за ним на конях, он двоих сам  застрелил,  а  еще  одного  порубал  разъезд,
который на стрельбу из Севери-новска выехал. Под четвертым лошадь  убило,  и
его живым взяли. Этот живой оказался повстанцем Иваном Корнеевым, по  кличке
Корнила, он же и подтвердил, что тот, которого изрубили, был Евстратов".
   На этом месте первый листок из тетради в клеточку завершился. Продолжение
оказалось на других, точно таких же:
   "...При Евстратове нашли планшетку, в которой были вот эти самые  бумаги.
Я ее один раз, когда его живым брали, уже в руках  держал,  а  потом,  когда
меня ранили, Евстратов ее обратно забрал, снял с меня, беспамятного.  Еще  в
планшетке золото было: ложка, как для причастия, перстень и монета с дыркой.
Замотанное в тряпку.
   Ермолаев почти сутки еще был жив, правда, сознание несколько раз терял, а
так все командовал, и никто ослушаться не мог. Он и велел  мне  все  бумаги,
взятые у бандитов, отвезти в губернию, положить в железный  шкаф  и  до  его
выздоровления никому ничего не выдавать. Я и ускакал  утром  24  сентября  в
город, доехал только к вечеру и решил в ревком пойти на другой день. А утром
встать не смог: простыл дорогой, да и слег еще на три  недели.  И  Ермолаева
без меня похоронили, и никто насчет бумаг не приходил. Деникинцы прорвались,
и четыре дня в городе пальба была, а мать за  меня  молилась,  чтоб  так  не
помер и белые не дострелили. А когда белых откинули, то про все эти  дела  и
подавно забыли.
   Только оклемался, прихожу в ревком, а мне говорят: "Откудова ты, Демин ?
   Говорили же, что ты от пневмонии помер. Мы тебя и с пайка сняли".  То  да
се, пока я про свой паек и жизнь доказывал, про бумаги  забыть  успел.  Дали
предписание к военкому, тот послал на комиссию при госпитале, и меня  сперва
в команду выздоравливающих послали, в ту самую деревню, где  мы,  Стешка,  с
твоей матерью познакомились, да тебя и  выстругали,  глазастую.  И  так  это
быстро меня наладили, что в  беготне  этой,  да  еще  и  при  любви,  я  про
бумаги-то и думать забыл Опять же меня уже  зимой  сперва  на  Деникина  под
Ростов послали, после в Туркестан попал, Бухару ломал.  Там  ранен  был  еще
раз, из госпиталя как раз на Польшу угодил, дальше - на Врангеля.  Потом  на
курсы попал учиться, а оттуда - на  Дитерихса,  на  Тихий  океан.  Только  в
1923-м, в феврале,  домой  приехал.  Стал  в  вещах  копаться  и  на  бумаги
евстратовские наткнулся. Насчет золота мать сразу покаялась  -  обменяла  на
хлеб в 1921-м, в самую голодуху. Оттого и выжила. А бумаги,  хоть  и  хотела
сжечь, не решилась.
   Я когда увидел, что бумаги целы, сразу хотел их снести в  Губкам.  Думаю,
объясню товарищам, отчего неувязка получилась.  Ну,  а  потом  подумал,  что
полежали три года - и еще потерпят. Мне еще на работу  устроиться  надо,  да
жену с дочкой в город перевезти, да и вообще  обжиться.  Ну  а  между  делом
решил бумаги прочесть.  Все  пересказывать  не  буду,  что  вычитал  -  сами
прочтете. Но главное - вычитал я, что беляк  этот  вроде  бы  клад  нашел  в
Бузиновском лесу, и ложка, перстень, монета - оттуда были.
   А время-то какое было - угар нэпа. Рядом то один, то другой  торгует  или
еще как хозяйничает. И не  буржуи  недобитые  -  свои,  рабоче-крестьянские,
капиталы наживают. Лавки - на каждом шагу. Были б деньги - все купил  бы.  В
общем, возмечтал я разбогатеть. Все собирался в Бузиновский  лес  добраться.
Не так уж и далеко от города. Но не собрался, аж  до  самой  войны.  Почему?
Сперва времени выбрать не мог, а потом нэп закрылся и богатство это меня  аж
на Колыму спровадить могло. Да и за то, что я этот дневник  у  себя  прятал,
мог бы запросто во "враги народа" угодить.
   А в войну я там побывал по случаю. Меня поначалу на фронт не брали  -  за
сорок было, да и завод на броне держал. Зимой 1941-го набрали  нас  двадцать
человек завалы делать от танков. Так вот, жили мы как раз на том хуторе, про
который Евстратов в дневнике писал. Зимой, конечно, там все  заметено  было,
но ручей-то я нашел и бугор там есть. А в ручье - он до дна промерз,  сверху
лед, а под низом сухо - нашел колечко, что ты, Стешка, сейчас носишь. Соврал
я, каюсь, не из Германии оно, а отсюда, с Бузиновского леса.
   Потом, в сорок втором, меня призвали. Сперва  хотел  сжечь  от  греха,  а
потом думаю: хоть и беляк писал, а интересно. Сдам, думаю, в архив, да и  на
фронт.
   Оттуда, уж думаю, НКВД не достанет. Пришел в областной архив, а  там  уже
вовсю эвакуация идет. Коробки,  связки  с  делами  целыми  штабелями  стоят,
солдаты и гражданские грузят  чего-то.  Подхожу  к  какому-то  со  шпалой  в
петлице, говорю:
   "Вот, товарищ командир, документы принес по истории  гражданской  войны".
Он посмотрел на меня как на дурака и говорит: "Молодец, сунь их вон туда,  в
общую связку, под обложку верхнего дела. Приедем  на  место,  разберемся..."
Ну, я взял, да и сунул впопыхах - а домой пришел, оказалось, что не все. Вот
то, что вместе с этим письмом моим найдете, - позабыл,  оставил.  Спрятал  в
свой стол, под газету, запер ящик, а ключ в подпечъе сунул. Там же,  Стешка,
и колечко твое лежало, которое я тебе после фронта подарил.
   В сорок пятом живой приехал и бумаги эти с колечком достал. Чего,  думаю,
с бумагами делать? Опять хотел сжечь, да жалко стало. А тут как  раз  Васька
Ермолаев с фронта пришел - один из всех  братьев  живой  остался!  -  зазвал
погулять. Вот тут-то я  и  вспомнил  про  схоронку,  которую  мне  его  отец
указывал, еще аж в 1919 году.
   Не иначе, как сам Михаил Петрович ее и  сладил.  Ежели  вы  мою  писанину
читаете, так уж знаете, где и что. Долго возиться не надо, Ермолаев, бывало,
от полиции за минуту прокламации прятал, как рассказывал. Ну, а я, пока  все
за Победу доливали, и того быстрее успел. И так они эти бумаги пролежали еще
порядком. В газетах не писали, чтоб в Бузиновском лесу чего-то находили. А я
слыхал, что там в войну все минами заставили, теперь то  ли  запретную  зону
сделали, то ли еще чего-то.
   Я так думаю, что до конца этого, 1969 года не  дотяну.  Все  раны  болят,
сердце уже еле тюкает, а лечиться лень.  Все  одно  не  вылечат,  а  помучат
много.
   Письмо это положу туда же, куда и дневник беляка. А лет через пять-десять
домишки эти снесут. И  глядишь,  Вася  Ермолаев,  когда  на  новую  квартиру
поедет, схоронку эту найдет. Ежели  сумеете  сдать  государству,  может,  25
процентов вам выпишут. Мне, окромя фанерной пирамидки со  звездочкой  ничего
не надо. Делитесь по справедливости, Ваське тоже  отделите,  не  жадничайте.
Особо, Стешка, это тебя касается. И не вздумай мне крест наладить,  я  их  с
войны не выношу. Это своему Крохмалеву-пьянице, как  подохнет,  можешь  хоть
свастику выставить, а мне  звезда  нужна.  Пусть  привернут  покрепче,  чтоб
молодые дураки не сковырнули. Ну, прощайте, лихом не поминайте,  не  корите,
на могилу не плюйте.
   Ваш отец,  дед,  прадед  Егор  Данилович  Демин,  персональный  пенсионер
местного  значения,  участник  империалистической,  гражданской  и   Великой
Отечественной войн. 12 ноября 1969 года".
   На самом последнем  листочке  обнаружилась  грубая,  примитивная  схемка,
сделанная той же шариковой ручкой.
   - Вот это уже совсем интересно, - сказала  Света.  При  этом  она  как-то
непроизвольно повернула колено и прижала его  к  Никитиному.  Правда,  очень
ненадолго, но у Ветрова опять участился пульс.
   На  схемке  был  изображен  корявый  квадратик,  на  котором  рука  Егора
Даниловича неровно написала: "Хутор (б.)".
   - Надо думать, что "(б.)" означает  "бывший",  -  заметил  Никита.  Света
кивнула.
   К квадратику было пририсовано сбоку несколько маленьких прямоугольничков.
   От не правильной формы овала к этим прямоугольничкам тянулась стрелка,  а
в  самом  овале  было  написано:  "Крыльцо".  В  углу,  пониже   квадратика,
обозначавшего хутор, была стрелочка с буквами С и Ю. Понять, что это "север"
и "юг", было нетрудно.
   Почти точно на север от "крыльца" тянулся пунктир,  вдоль  которого  было
помечено расстояние "100 м". Пунктир упирался в извилистую линию, на которой
Егор Данилович написал:
   "Ручей" и поставил стрелку, обозначавшую направление течения. Пунктир  же
продолжался вверх по течению ручья, повторяя  все  его  изгибы,  и  упирался
стрелкой в нечто, напоминавшее по форме высунутый язык. На  "языке"  имелась
надпись: "Бугор". А в правой стороне листка имелась стрелка с  надписью  "До
Моск. шоссе - 10 км (примерно)".
   - Схемка, конечно, не больно четкая, - заметил Никита. Света встала из-за
стола и сказала:
   - А мы сейчас взглянем на настоящую карту и посмотрим.
   Она перешла за свой директорский стол, включила  компьютер  и  планшетный
сканер. Никита перенес бумаги на ее стол и уселся рядом.
   - Сперва сканируем вашу картинку, - сообщила она, заложила рисунок Демина
в сканер, нажала клавишу, пощелкала немного "мышью", и вскоре копия  рисунка
появилась на экране монитора.
   -  Теперь  выведем  карту...  -  Рисунок  убрался,  раскрылись  очередные
"чемоданчики" "Windows-95", и на экране появилась топографическая карта. Как
прикинул Никита, примерно двухкилометровка по масштабу.
   - Теперь посмотрим, - сказала Света, - что у нас тут  имеется.  По-моему,
это вот здесь!
   Она подвела курсор к одному из квадратов в середине карты, увеличила  его
изображение раза в четыре, а затем воспроизвела рисунок  Демина  (только  не
черными линия ми, а белыми) и как бы наложила  его  на  увеличенный  квадрат
карты.
   - Между прочим, не так уж и неточно, - с  некоторым  удивлением  заметила
Света, указывая на экран. - Этот бугор в  форме  языка...  Вам  не  кажется,
Никита, что он выглядит на здешнем рельефе как что-то инородное?
   - Не знаю, - пожал плечами Ветров, - может быть, я не специалист...
   - Я тоже не специалист, но у меня такое впечатление,  что  этот  бугор  -
искусственного происхождения.
   - А под ним сорок возов "злата-серебра"? - иронически произнес Никита.
   - А почему бы и нет? Вы не верите в легенды?
   - Знаете, Светлана Алексеевна, нас в университете учили, что  фольклорные
источники - вещь крайне неточная и  процент  отражения  в  них  исторической
правды очень мал. Сорок возов -  это  целый  железнодорожный  состав,  между
прочим, вагонов десять, наверно. Ну, может быть, восемь... Кстати, а  это  у
вас новая карта?
   - Совсем недавняя. Сделана на основе  спутникового  фотоснимка.  Максимум
два-три года назад.
   - У вас хорошие связи, должно быть.
   - Сейчас за деньги можно все сделать. Света убрала дневник  Евстратова  в
сейф и повернулась к Ветрову.
   - А теперь, Никита, давайте поговорим серьезно.
   - Давайте... - пробормотал тот, как-то  сразу  сообразив,  что  вообще-то
после того, как они все посмотрели и мило побеседовали, он  стал  совершенно
ненужным и,  может  быть,  даже  вредным  балластом,  от  которого  желающие
полететь высоко обычно избавляются...
   - Скажите, вы думали, когда шли сюда, что  можете  не  вернуться?  Только
по-честному?
   - Ну, Фарид мне сказал, что вы не простая женщина... - произнес Никита. -
Но он  убедил,  что  другого  шанса  у  меня  нет.  Разве  только  уехать  в
какой-нибудь другой город, выбросить паспорт и жить как бомж.
   - Он вас не обманул. Хрестный, если вам объясняли,  что  это  за  фигура,
никого не прощает. Даже если б узнал, что вы не  виноваты  в  смерти  Сергея
Корнеева. Вы взяли те бумаги, за которыми он охотился.  Вы  много  знаете  о
кладе Бузуна, а он о нем мечтает. Да  и  коллеги  Люсиного  возлюбленного  -
друзья Юрика, постараются вас в гроб  загнать.  Так  что  насчет  последнего
шанса - все верно. И в принципе ваш друг Газпром, подсказав  вам  обратиться
ко мне, практически отплатил вам за то, что вы спасли его  в  Чечне.  Вы  со
мной согласны?
   - Надеюсь, что смогу согласиться, если вы меня не уничтожите  через  пять
минут... - произнес Никита. - Дневник и карта теперь у вас, я вам не  нужен.
Так что теперь все зависит только от вашего милосердия. Это  я  понимаю.  Но
деваться мне некуда - как решите, так и будет.
   - Верно, как я решу, так и будет. И я очень хочу, чтоб мое решение мне не
повредило. Вы меня понимаете?
   - Наверно, понимаю... - глухо сказал Никита.
   - По-моему, не совсем. Мне кажется, что вы  думаете:  вот  сидит  алчная,
злая и хитрая баба,  которая  получила  все,  что  хотела,  и  теперь  может
спокойно отделаться от меня, потому что больше с меня взять нечего. Верно?
   - Не совсем так, - произнес Никита, хотя на  самом  деле  Света  довольно
четко изложила его точку зрения. - Я не считаю  вас  злой  и  алчной,  и  не
хитрой, а умной. Хотя по правде сказать, трудно различаю, где кончается ум и
начинается хитрость. Особенно у женщин. Просто вы играете по правилам  этого
мира. И если играть по ним до конца, то я вам - обуза. И даже опасная обуза,
потому что меня ищут. Пожарные, правда, пока нет, но милиция - наверняка.  И
Хрестный ищет, раз вы уже  две  его  банды  перехватили...  А  потом,  через
неделю, если я не вернусь домой, меня еще и  родители  искать  будут,  хотя,
наверно, это для вас  опасности  не  представит.  Но  все  это  создает  вам
сложности. И по логике вещей - опять же, если четко  по  правилам  -  нас  с
Люськой надо убрать, а машину - разобрать продать, утопить, где  поглубже...
Я не говорю, будто уверен, что вы так обязательно поступите, но  могут  быть
обстоятельства, которые вас заставят так поступить...
   - Вы надеетесь только на мое милосердие? - Света внимательно поглядела на
Никиту.
   - И еще на то, что не будет тех обстоятельств,  которые  вас  вынудят  от
меня отделаться.
   - Никита, а сколько вам лет? - спросила Света, подперев ладошкой щеку.
   - Двадцать три.
   - Я думала, старше. Когда мне двадцать три было, я еще дура дурой была...
   Неужели  вы  так  спокойно  про  все  это  рассуждаете?  Убрать,   убить,
уничтожить...
   Это после Чечни, да?
   - Наверно.
   - А ты сам в Чечне много убил? - Света решила перейти на "ты".
   - Там не как на охоте, особо не посчитаешь, - вяло ответил Никита.
   - Ты холостой?
   - Да.
   - А девушка есть?
   - Какая разница? - проворчал Никита. - Нету, в общем-то.
   - Прав отчасти. Вообще-то, если по-человечески, то я тебя уже жалею.
   Потому что ты вляпался во все это  дерьмо  из-за  чистого  невезения.  Не
из-за денег, не от жадности, не от дури и даже не по пьянке. Просто так  все
повернулось. Но мне - тут, если по-честному, ты прав - при тебе живом  будет
беспокойнее, это точно. С другой стороны, если подумать, как я могу  тебя  в
живых оставить, то получается чуть-чуть лучше, чем  убить.  Смешно  сказала,
правда?
   - Да нет, не очень.
   - Верно. Но давай посмотрим, как говорится, непредвзято. К маме с папой я
тебя отпустить не могу - тут объяснять не надо. Ты, еще когда  сюда  пришел,
сам об этом знал. Сам ведь сказал, что уезжал на неделю.  Ну,  могу  я  тебе
дать возможность позвонить, сказать, что, мол, еще на пару недель задержусь.
А дальше? Вопрос!
   - У меня ведь еще работа есть, - вздохнул Никита. - Грузчиком на фирме.
   Там я отпуск на неделю брал.
   - Вовремя вспомнил! Еще проблемка... Дальше - твой  университет.  Бросил,
выходит? Не жалко?
   - Как сказать... - замялся Никита. - У меня  ведь  была  надежда  на  эту
курсовую. Мне обещали, что, может,  в  статью  ее  удастся  переделать  и  в
журнале напечатать... А теперь-то  все,  накрылось  медным  тазом.  Конечно,
жалко бросать.
   - Да и вообще, наверно, Москву жалко, да? Все-таки  такой  город.  У  вас
квартира-то ничего?
   - Две комнаты...
   - Приватизированная?
   - Государственная. Не стали связываться...
   - Ясно. Машины нет, конечно?
   - Естественно.
   - А водить, однако, умеешь?
   - Умею. Только прав у меня нет.
   - В общем, надо мне сказать тебе прямо: если хочешь оставаться живым,  то
тебе придется умереть.
   - Ты хочешь сказать... - от волнения Никита тоже перешел на "ты".
   - Да. Все, кончился Никита. Бандиты  убили,  попал  под  поезд,  в  речке
утонул... Будешь жить, но числиться покойником. Иного выхода не вижу.  Иначе
придется тебя по-настоящему убивать...
   Никита  вспомнил  свое  вчерашнее  посещение  морга  на  Коммунарской   и
отчетливо представил отца и мать, рассматривающих чье-то мертвое тело. Бр-р!
   - Ладно, - сказала  Света,  увидев,  что  в  дверь  кабинета  заглядывает
Дмитрий Петрович и постукивает пальцем по своим наручным часам.
   -  Дмитрий  Петрович,  проводите  нашего  гостя  в  его  апартаменты,   -
распорядилась хозяйка. - И обед ему обеспечьте, пожалуйста.  Ну  что  ж,  до
вечера, молодой человек!
   - Сюда, пожалуйста! - вежливо  пригласил  Дмитрий  Петрович,  неназойливо
повернув Никиту в нужном направлении. Они вошли в здание  хлебозавода  через
какую-то малоприметную дверцу с надписью "Служебный вход", прошли по  узкому
и короткому коридорчику, освещенному тусклой  лампочкой,  до  пересечения  с
более  длинным  коридором.  Запах  в   коридоре   несколько   отличался   от
общехлебозаводского, и Никита понял, что большой коридор ведет  в  заводскую
столовую,  точнее,  в  ее  кухню.  А  прямо  напротив  выхода  из  короткого
коридорчика располагалась  следующая  дверь  с  надписью  "Туалет".  Как  ни
странно, зам. по режиму открыл именно ее и впустил туда Никиту, хотя тот  ни
о каких естественных надобностях не заявлял.
   Туалет был небольшой, одноместный - умывальник рядом с дверью и унитаз за
перегородкой. В дальней от входной двери стенке имелась дверца  поменьше,  и
на ней была привинчена табличка "Шкаф уборщицы". Когда зам. по режиму открыл
дверцу, то за ней действительно обнаружился шкаф, где внизу стояли  ведра  с
тряпками, банки с хлоркой и содой, справа висел синий халат, а слева  стояли
веник и швабра.
   Однако после того, как зам. по режиму  произвел  какие-то  манипуляции  -
Никита сообразил, что он какие-то стопоры убирал, - Дмитрий Петрович  легким
движением руки откатил коробку шкафа вместе  с  полками  и  всем  содержимым
вбок, будто дверь вагонного купе. Открылся  проем,  в  котором  обнаружилась
прочная стальная дверь,  о