ника никому не хотелось. Вот свежеиспеченные, малограмотные архивисты
и  просматривали  дела  побыстрее,  и  писали  на  карточках  очень  простые
заголовки типа: "Разная переписка", то есть фиг знает о чем. И ежели листы в
деле были уже пронумерованы и прошиты, то пересчитывать их они  не  рвались.
Тем более в таких ничем не интересных фондах, как эти самые сенопрессовальни
или гурты скота.
   Теперь, когда Никита уже не работал в архиве, незаметно  вернуть  дневник
на  место  было  невозможно.  Во-первых,  потому,  что   непосредственно   в
архивохранилище его бы не пустили. А во-вторых, даже если б ему удалось туда
пройти, хотя бы под предлогом посещения старых друзей, и  все-таки  спрятать
дневник в какое-то дело (даже не обязательно "родное"), то  все  его  "права
первооткрывателя"  тут  же  утрачивались.  Ибо  после  этого  у   него   был
один-единственный легальный путь увидеть этот дневник:  получить  разрешение
на работу в  читальном  зале  архива,  а  потом  заказать  дело  в  качестве
исследователя. Но ему  было  хорошо  известно,  что  перед  выдачей  дела  в
читальный зал его обязательно просматривают.
   Соответственно, дневник при этом скорее всего обнаружат. Даже если  и  не
заподозрят ничего, то могут заактировать,  сформировать  из  него  отдельное
дело и передать в другой архив,  где  его  тут  же  "оседлает"  какой-нибудь
любитель истории гражданской войны.
   Нет, Никите этот дневничок был слишком дорог.
   Но Никите было стыдно.
   Решение пришло совершенно случайно.
   Примерно за  месяц  до  своего  приезда  в  этот  город  Ветров  случайно
встретился  в  курилке  бывшей  Ленинской  библиотеки  с  одним   старичком,
работником  Музея   Вооруженных   Сил.   Закуривая,   ветеран   представился
полковником в отставке Масловым Иваном Алексеевичем и заметил: "Я  вижу,  вы
гражданской  войной  интересуетесь?"  Помаленьку  разговорились,  и   Никита
упомянул, что собирает материал о крестьянском восстании в такой-то губернии
и о Михаиле Ермолаеве, который это восстание подавил.
   Старичок наморщил лоб, что-то вспоминая, а потом просиял  и  сказал,  что
когда-то, еще лет сорок назад,  в  период  подготовки  к  40-летию  Великого
Октября, будучи относительно молодым подполковником, побывал на предприятии,
которое шефствовало над  их  воинской  частью.  А  располагалось  это  самое
предприятие в том  самом  областном  центре,  где  в  1919  году  размещался
губревком,  возглавляемый  Михаилом  Ермолаевым.  Дирекция  этого  режимного
машиностроительного  завода  тепло  встретила  воинов  Советской   Армии   и
представила гостям передовика-ударника, токаря 7-го разряда, кавалера ордена
Трудового Красного Знамени, трех боевых орденов  и  пяти  медалей,  старшего
сержанта запаса Ермолаева Василия Михайловича - сына героя гражданской войны
Михаила Петровича Ермолаева. Потом, после торжественной части,  естественно,
состоялся совместный банкет, а  подполковник  оказался  за  одним  столом  с
передовиком  производства.   Оба   оказались   примерно   одного   возраста,
фронтовиками, воевавшими в одной  и  той  же  армии,  а  к  тому  же  еще  и
страстными рыболовами. В результате они быстро нашли  общий  язык.  А  потом
обменялись адресами и довольно долго переписывались, причем пару раз  Маслов
приезжал к Ермолаеву в отпуск, и они  вместе  удили  рыбку.  При  этом  они,
конечно, частенько выпивали под ушицу и много раз беседовали о  делах  давно
минувших дней, в том числе и об отце Ермолаева.  Иван  Алексеевич  застал  в
живых и мать  Василия,  вдову  Михаила  Петровича,  Антониду  Васильевну,  и
старшую сестру Марфу Михайловну. Братья в войну погибли на фронте. Во  время
этих визитов  Ермолаев,  случалось,  доставал  с  полки  старинные  альбомы,
показывал всякие семейные реликвии, письма и  другие  бумаги  отца,  которые
бережно хранила Антонида Васильевна.
   Знакомство  прервалось  после  того,  как  полковника  направили  военным
советником за кордон, где он пробыл аж пять лет. А оттуда писать  вообще  не
поощрялось. Потом Маслов оказался на работе в Генштабе, закрутился,  да  так
больше не связывался со своим приятелем. Адрес у полковника давно поменялся,
и если Ермолаев и пытался его отыскать, то не сумел.
   Уйдя в отставку, Маслов нашел себе работу при музее и как-то раз, приводя
в порядок хранилище фотографий, обнаружил давнишнее фото,  на  котором  были
изображены участники обороны Царицына в 1918  году:  командир  полка  Михаил
Ермолаев и ординарец Егор Демин. Нечего  и  говорить,  что  Иван  Алексеевич
сразу узнал отца своего приятеля и во время обновления экспозиции нашел этой
фотографии место на одном из стендов. Хотел написать, да не нашел адреса.
   И лишь теперь, совсем недавно, разбирая старые бумаги у себя  дома,  Иван
Алексеевич нашел давнее письмо от Ермолаева с  обратным  адресом.  Только  и
теперь писать или ехать в гости постеснялся. Вдруг Василия Михайловича  и  в
живых-то нет? Да и у самого здоровье слабое,  80  лет  -  это  уже  возраст.
Конечно, если б загодя знать, что  Василий  Михайлович  жив  и  пребывает  в
добром  здравии,  то  можно  было  и  его  в  гости  пригласить,  и   самому
наведаться...
   Вот тут-то Никиту и  осенила  идея.  А  разве  не  мог  дневник  капитана
Евстратова как-нибудь  случайно  попасть  в  семью  Ермолаева?  Завалялся  в
каком-нибудь сундуке или в письменном столе, например. Старики ведь неохотно
выкидывают всякие старые бумажки, ведь каждая из них им о чем-то напоминает.
   План был простой и совсем безобидный: написать Ермолаеву,  напроситься  в
гости, уговорить старика показать семейный архив, содержание которого небось
никто от и до не помнит, незаметно для хозяина подложить туда свою тетрадку,
а затем как бы невзначай ее обнаружить и дать прочитать Василию Михайловичу.
Почти наверняка дед будет убежден, что тетрадка так и лежала себе 78  лет  у
него, а он не обращал на нее внимание.  После  этого  можно  будет  спокойно
поговорить с Ермолаевым, выяснить кое-какие детали, сделать для вида выписки
из подлинного текста - чтоб Ермолаев в  случае  чего  мог  подтвердить,  что
Никита  их  делал.  На  самом-то  деле  дома  у  Никиты  лежало   три-четыре
машинописных копии с  дневника,  и  ему  сам  оригинал  фактически  был  без
надобности. После этого, наверное, надо было убедить старика сдать документы
в областной архив. Москвичи сюда доберутся не сразу, а Никита  тем  временем
застолбит свой приоритет...

КАПИТАН ПРОТИВ УНТЕРА

   Один, но очень  ценный,  "грамм"  информации  Ветров  все-таки  добыл  из
длинного монолога Степаниды Егоровны.
   Оказывается, еще в дореволюционные времена в доме Ермолаевых имелась  так
называемая  схоронка.  Туда  Михаил   Ермолаев   и   собиравшиеся   у   него
большевики-подпольщики прятали нелегальную литературу, причем так ловко, что
даже во время внезапных налетов полиции, державшей Ермолаева на  подозрении,
ничего не находили. Но самым занятным было то, что об этой схоронке, судя по
всему, кроме самого Михаила Петровича, никто не знал. О том, что она была  в
принципе, знала Антонида Васильевна, а от нее  уже  после  смерти  Ермолаева
узнали и другие.  Но,  где  конкретно  схоронка  находилась,  она  не  имела
понятия. И Демины, и Ермолаевы считали, что эту тайну старший Ермолаев  унес
в могилу, особо по этому поводу не переживая.  Ничего,  кроме  листовок  или
нелегальных газет, там лежать не могло.
   Но Никиту это известие обнадежило. Раз  была  схоронка  то  Ермолаев  мог
положить в нее и захваченный у Евстратова дневник. Правда, как явствовало из
самого дневника, лежавшего в данный  момент  перед  Никитой,  это  не  очень
соответствовало исторической правде.

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

   "18 августа 1919 года.
   Первый день на этой неделе, когда я смог получить несколько часов покоя.
   Заняли  уездный  город  С.!  Почти  без  потерь  и  без  особой  стрельбы
уничтожили отряд из полутора сотен мастеровых и шпаны, которые проспали  наш
набег.
   Господи, уж не махнуть ли прямо на губернский  центр?  Если  б,  конечно,
удалось стянуть все отряды, которые  сейчас  действуют  против  красных,  то
такая операция была бы вполне возможна.  Сейчас  как  раз  самое  время!  По
данным  внутренней  агентуры   контрразведки   в   губернию   прибыл   новый
председатель революционного комитета. Некто Ермолаев Михаил Петрович, бывший
токарь здешнего заводика, в германскую войну дослужился до старшего  унтера,
а сейчас прислан не то Революционным  военным  советом,  не  то  Центральным
комитетом  партии   большевиков   с   чрезвычайными   полномочиями.   Начал,
разумеется, с поиска  предателей  и  изменников  в  собственных  рядах.  Уже
расстрелян начальник милиции Иванов (просто дурак и разгильдяй, но обвинен в
измене). Посажен  и,  вероятно,  будет  расстрелян  за  измену  председатель
губпродкома (сие переводится с большевицкого  на  русский,  как  "губернская
продовольственная  комиссия")  Мовша  Файвас.  Что   касается   председателя
губернской  Чека,  бывшего  матроса  по  фамилии   Лубешкин,   отличавшегося
исключительным - даже для моряка! - пьянством и кокаинизмом, то он смещен со
своего поста и  отправлен  в  Москву,  где  определенно  сгинет  в  подвалах
Лубянки. Разумеется, все прочие местные власти, предшествовавшие  Ермолаеву,
также взяты под подозрение и ощущают себя сидящими на пороховой бочке.  Если
нашей агентуре удастся убедить их в том, что огонь уже бежит  по  бикфордову
шнуру, как и в том, что им не стоит опасаться прихода Белой  армии,  то  эти
люди смогут нам помочь.
   21 августа 1919 года.
   Все разворачивается прекрасно. В наших руках уже три  уезда  полностью  и
восемнадцать волостей.
   28 августа 1919 года.
   Боже мой, как переменчиво счастье  на  войне!  Еще  неделю  назад  я  был
полностью уверен в успехе. И вчера я был близок к тому, чтобы  застрелиться,
будто гимназист, которому предмет обожания отказал в праве поцеловать ручку.
   Спасли мужики, напоившие самогоном до бесчувствия.
   Итак, все началось со сбора командиров. Орел, который захватил  вагоны  с
патронами, позволил себе не явиться в штаб по вызову.  Он  заявил,  что  раз
патроны у него, то и  совещание  надо  проводить  там,  в  его  родном  селе
Кудрине.
   Более того, этот негодяй прислал от себя нечто вроде "повестки дня",  где
предложил рассмотреть вопрос о смене командующего. Нетрудно догадаться, кого
он намеревался выдвинуть на этот пост. А если учесть, что  проведение  сбора
командиров в Кудрине, где у Орла полторы тысячи преданных  ему  головорезов,
то можно не сомневаться - его избрали бы единогласно. За исключением,  может
быть, Федора - командира Марьяновского отряда, который имеет с Орлом  старые
счеты.
   Утром 23-го из города пробрался доктор Жданович, который сообщил страшную
весть. 21-го и 22-го Ермолаев с губчека и милицией провел  по  всему  городу
повальные обыски и аресты среди интеллигентных  классов.  Его  люди  хватали
всех по принципу: раз "буржуй", значит - враг. Брали целыми семьями, прямо с
постелей, и тащили в тюрьму, где устраивали допросы с пристрастиями.
   Разумеется, среди  множества  ни  в  чем  не  повинных  несчастных  чисто
случайно оказалось и некоторое число членов боевых групп, а также два агента
контрразведки. Одновременно прочесали все  уголовные  притоны  и  арестовали
несколько  сот  бандитов,  воров,  скупщиков  краденого  и  других  жуликов.
Последнее было бы не столь печальным явлением, если б у  некоторых  из  этих
уголовников не оказалось связей  с  нашими  людьми,  которым  они  оказывали
содействие в приобретении и  нелегальной  доставке  оружия  в  город.  И  на
некоторых  "малинах"   были   обнаружены   запасы   винтовок   и   патронов,
предназначенных  для   наших   "боевиков".   Разумеется,   негодяи,   спасая
собственные шкуры, тут же выдали большевикам тех агентов нашей  организации,
которые имели с ними дело.
   В тот же день Орел напал на  Марьяново,  в  то  время  как  главные  силы
Федора,  исполняя  мой  приказ,  были  выведены  оттуда  на   прикрытие   с.
Никольского, от обозначившегося у нас на фланге карательного  отряда  в  500
штыков.  Налет  носил   исключительно   жестокий   характер,   сопровождался
расстрелом около 10 человек, изнасилованиями и избиениями. Это месть  Федору
за нежелание подчиниться Орлу. Я не успел вмешаться. Федор снял свои  войска
с порученного ему  боевого  участка  и  направился  на  Кудрино.  Дорога  на
Никольское осталась открытой. Карательный отряд красных без боя занял село и
укрепился на высотах с пятью пулеметами.
   В ночь на 24-е Федор напал на Кудрино и учинил  там  резню,  не  щадя  ни
старого, ни малого, сжег три десятка домов, в том числе и  дом  Орла,  лично
зарубил  его  отца  и  двух  братьев,  а   также   повесил,   предварительно
изнасиловав, жену и сестру своего врага. Сам Орел в селе отсутствовал.
   Также в ночь на 24-е красные захватили уездный город В., сходившийся  там
отряд некоего Кузяки - одного из сторонников Орла, - насчитывавший около 500
человек, был наголову разбит  одним  эскадроном  красных.  Уже  позже  стало
известно что  полупьяную  толпу  кузякинцев  выманили  на  открытое  поле  и
расстреляли  из  пулеметов,  после  чего  изрубили  шашками  всех,  кто  еще
оставался в живых.
   А утром 25-го отряд  Федора,  решивший  вернуться  на  свои  позиции,  не
проводя разведки, не говоря о том,  чтоб  хотя  бы  проконсультироваться  со
мной! - был встречен кинжальным огнем пяти пулеметов и потерял  более  трети
состава убитыми и еще около половины - разбежавшимися.  От  полной  погибели
его спасло лишь отсутствие у карателей кавалерии.
   Остатки отряда Федора стали отходить к Марьянову, но столкнулись с Орлом.
   Бой продолжался почти до вечера, после чего  оба  отряда,  потерявшие  по
несколько десятков  человек  и  полностью  деморализовавшись,  разбились  на
мелкие партии, большая  часть  из  которых  тут  же  разбежалась  по  домам.
Утверждают, что в бою были убиты и Федор, и Орел.
   В ночь на 26-е моя разведка донесла, что по проселкам, со  стороны  В.  в
направлении нашего расположения, движутся крупные силы красных  -  не  менее
четырех эскадронов с четырьмя орудиями и десятью пулеметными  тачанками;  на
юго-западе, у Ильинского, пеший карательный  отряд  получил  в  подкрепление
кавалерийский  эскадрон.  Бежавший  из  города  агент  контрразведки   Н.Н.,
работавший телеграфистом на станции, донес,  что  бронепоезд  красных  занял
позицию на разъезде У., что дает ему возможность блокировать нас со  стороны
железной дороги. В течение 26 августа к нашему отряду примкнуло  около  трех
десятков  повстанцев,  принадлежащих  к  отрядам  самых   разных   атаманов,
большинство без коней и без патронов. Все они лелеют лишь одну  надежду:  на
скорый подход Доброармии. Сохранились ли в губернии какие-либо  боеспособные
отряды - понятия не имею. У всех беглецов паническое  настроение  и  желание
бежать, а не драться.
   Господи, что за народ в России!
   2 сентября 1919 года.
   Оказывается, не так уж это плохо - просто жить и  не  командовать  никем,
кроме самого себя и огрызка карандаша. Все  печальное  и  ужасное  отступает
перед мыслью, что сам я в отличие от нескольких тысяч участников  событий  и
практически  всех  тех,  кто  вместе  со  мной  отправлялся  из   "заразного
лазарета", по-прежнему пребываю во здравии.
   Да, господа, если посмотреть на происшедшее с точки зрения логики, то все
случившееся выглядит полным абсурдом. Восстание, казалось бы, обреченное  на
успех, поднятое  в  условиях  полной  поддержки  всего  местного  населения,
ненавидевшего большевиков всеми фибрами  души,  потерпело  полный  крах.  Я,
капитан русской армии, проиграл сражение какому-то унтеру-токарю! Причем  не
могу сослаться даже на численный перевес неприятеля - у  Ермолаева  не  было
против меня и одной полной дивизии. Качественное превосходство красных войск
было тоже не столь значительно, если  было  вообще.  Точно  такие  же,  едва
обученные стрелять, колоть и рубить мужики. К тому же подневольно призванные
из иных губерний, где  точно  такие  же  продразверстка  и  мобилизация.  Ни
мадьяр, ни латышей, ни китайцев среди карателей не было. Во  всяком  случае,
мне их увидеть не удалось. Я за шесть дней сумел очистить от большевиков две
трети губернии.
   Мне подносили хлеб-соль на полотенцах,  кричали  "ура!",  благовестили  в
колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили  мое
оружие...
   Пять или десять тысяч мужиков - кто их  толком  считал?  -  казалось  бы,
готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я  не  въехал  в  губернский
город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.
   Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала  до  ужаса  ясна  моя
наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, -  и  ни
черта  не  понимаю  русского  мужика.  С  каким  наслаждением  я  бы  сейчас
расстрелял  тех,  кто  рисовал  нам  этакий  трудолюбивый  и   христолюбивый
народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть
над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она
расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает.
Как большевики, например.
   В то же время каждый из мужиков,  если  ему  подворачивается  возможность
осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще  в  Древнем  Египте,
говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики  получаются  из  бывших
рабов.
   Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.
   Иначе я помешаюсь или застрелюсь.
   5 сентября 1919 года.
   Три дня пил беспробудно. А может, четыре?
   Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника,  в  который  меня
зажали красные.
   Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули  из  городка  и  втянулись  в
лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями  красных
и выйти в лесной массив в сорока  верстах  западнее  С.  Оттуда  можно  было
поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими.  Правда,  предстояло
преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего
я сомневался.
   Все шло хорошо именно до этого моста. И сам  мост  оказался  целехонек  и
даже никем не охранялся.  В  отличие  от  правого,  возвышенного,  лесистого
берега, левый, низменный, луговой, был совершенно  открыт  для  обозрения  и
просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо  было
сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого  переходить
мост. Но я, убежденный, что за мостом  открытая  местность,  не  стал  этого
делать. И - поплатился!
   Мост был недлинный - какие-нибудь 50 саженей, но довольно  широкий,  и  я
решился переходить его в колонну по три,  на  рысях.  Колонна  втянулась  на
мост, и головные, в числе которых находился я,  уже  приближались  к  левому
берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то  с  обоих  берегов  реки
ударили пулеметы.
   Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое  мной  в  тот  момент,
хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня  спасла  от  мгновенной  смерти
лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его  предсмертный
скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько  пуль,  которые
могли бы достаться мне, завалился набок, на  двухаршинные  перила  моста,  а
затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял
память...
   Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.
   Меня  рывком  поставили  на  ноги.  Краснюки  сорвали  с  меня  оружие  и
снаряжение, в  том  числе  и  планшетку,  где  лежали  карандаш  и  дневник.
Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не  пострадал  от
воды. Красные ударами прикладов заставили меня  пойти  вперед,  и  я  увидел
ужасную картину. Мост был завален трупами  людей