жает
в тюрьмы а также применяет оружие на поражение. Кроме того, на  их  душах  -
куча преступлений. И слыша о Боге,  они  волей-неволей  думают  о  возможном
воздаянии за грехи. А поскольку Бог, как  известно,  милостив,  то  надеются
заслужить прощение, жертвуют на церкви, молятся,  кресты  на  золотых  цепях
носят...
   - Ну а власть? - Никиту эта тема заинтересовала. - Для нее тоже  сплошная
ЧС?
   -  Для  власти?  Безусловно!  Бюджет,  налоги,  преступность,   зарплата,
забастовки,  скандалы  в  прессе  -  сумасшедший  дом,  а  не  страна.  Плюс
внутренние разборки, борьба за кабинеты, постоянные интриги и  подсиживания.
Да еще и внешняя политика, где тоже много всяких фокусов.  И  каждое  слово,
которое могут не так понять, может  резко  испортить  карьеру.  Нет,  сейчас
никому не позавидуешь... И потому всем-всем-всем захотелось поверить в нечто
трансцендентное,  фантастическое,  потустороннее.  Во  всякие  кармы,  ауры,
гороскопы,  в  святые  мощи  и  прочее,   прочее,   прочее.   Из-за   костей
императорской фамилии и мумии товарища Ленина люди на стенку лезут.
   - Сами по себе? - прищурился Никита.
   - Конечно, нет. Пресса подначивает. Раз есть  спрос  -  значит,  будет  и
предложение. Ну а чтоб спрос не падал, нужна реклама. Если одним перекормили
- дадим другое, погорячее. Пресса ведь не может без чего-либо чрезвычайного.
Кто ее будет читать или смотреть, если  там  не  будет  склок  и  скандалов,
всяческих компроматов и разоблачений?  Поэтому  газетчики  и  телевизионщики
выхватывают из жизни все самое пакостное,  самое  омерзительное  и  грязное,
самое нервное. И более того, стремятся все обострить  До  предела.  То  есть
даже относительно безобидным вещам видают вид глобально-катастрофический.  А
если им еще и заказывают что-то, выплачивая хорошие денежки, то они из любой
мухи могут раздуть слона. Конечно, у вас, в Москве, им  полегче  накручивать
публику: там и правительство и депутаты, и крупный  бизнес,  и  всякие  иные
"звезды". А у нас, в провинции, все  куда  мельче  и  скучнее.  Поэтому  тут
приходится шуметь  из-за  заказного  убийства  какого-то  вполне  заурядного
бизнесмена  вроде  Валентина  Балясина  или  вокруг  поисков  клада   Федьки
Бузуна...
   - А кто это, Балясин?
   - Генеральный директор АОЗТ "Прибой", его вчера  вечером  расстреляли  из
автомата вместе с шофером и телохранителем у подъезда дома на Индустриальной
улице. Там вроде бы жила его любовница. Мелочь, у вас в Москве такие  случаи
каждый день. Я ведь выписываю "МК", там в разделе  "Происшествия"  ежедневно
вижу такие сообщения. А  у  нас  -  почти  сенсация.  Можно  помусолить  эту
историю,  порассуждать  на  околовсяческие  темы,  понапридумывать   версий,
которые могут ничего общего с делом не иметь, но привлечь внимание публики.
   - Ну а насчет клада?
   - Еще лет пять назад на заседании областного  краеведческого  общества  я
сделал доклад о изустных народных  преданиях  как  источнике  по  топонимике
северо-западных  районов  нашей  области.  То  есть  как   народ   объясняет
происхождение тех или иных географических названий. В частности, выяснилось,
что лесной массив, обозначенный на картах как "Бузиновский лес", протекающая
через  него  река  Бузиновка,  а   также   заболоченное   озеро   Бузиновое,
расположенное в  самом  центре  этого  лесного  массива,  местные  старожилы
напрямую связывают с легендарным разбойником Федькой Бузуном.  Якобы  именно
там скрывался его отряд и  хранилось  сорок  возов  драгоценностей,  которые
Бузуну поручил спрятать от царских воевод атаман Степан Тимофеевич. Туда же,
дескать, Бузун и его разбойники прятали то, что награбили на большой дороге.
А большая дорога - нынешнее Московское шоссе -  проходит  как  раз  по  краю
этого самого  Бузиновского  леса.  Позже  я  посмотрел  старые  карты  нашей
губернии и обнаружил, что еще в 1812  году  этот  массив  -  прежде  он  был
намного просторнее! - назывался "Бузунов бор", и  речка  была  Бузуновка,  и
озерцо называлось "Бузуново". А первая карта с названием "Бузиновский  лес",
которую мне довелось видеть, была составлена в 1831 году. К сожалению, точно
узнать, когда и что  переименовали,  очень  сложно,  если  вообще  возможно.
Наверно, знаешь, что наш областной архив был разбомблен и  сгорел  во  время
войны?
   - Да, слышал, - кивнул  Никита.  -  Ну,  значит,  вы  сделали  доклад,  а
журналисты раздули это в сенсацию?
   - Совершенно верно! Какой-то прощелыга скромненько сидел с  диктофоном  и
записал мое сообщение. Потом прихожу как-то в школу и меня встречает завуч с
газетой:
   "Владимир Алексеевич, а про вас тут пишут!" Читаю - и прихожу в ужас.
   Спокойное, вполне научное и безо всяких  отсебятин  сообщение  превратили
черте во что!
   - Что, так сильно переврали?
   - Не то чтобы переврали, а просто так  изложили  факты,  что  получилось,
будто мне доподлинно известно насчет сорока  возов  драгоценностей,  которые
Федька Бузун увез в лес и запрятал где-то в районе Бузинового озера. И что я
призываю областную администрацию организовать  поиски  этих  сокровищ.  А  я
говорил только о том, что в Бузиновском лесу, возможно, сохранились какие-то
следы пребывания отряда Бузуна, и желательно  провести  там  археологические
изыскания.
   Да и то добавил, что вполне сознаю невозможность этого в настоящее время.
Это ведь был 1992 Год, самый буйный галоп инфляции.
   - Ну и какие были последствия?
   - Да уж не самые лучшие. Во-первых, мне звонили  какие-то  подозрительные
типы, предлагали встретиться и поговорить. Потом пару раз приходили в школу.
Я решил, что они от меня отстанут, если я расскажу все, как есть, откровенно
сообщу, что никаких точных сведений о кладе Федьки Бузуна у меня нет, а  тем
более - какой-либо карты  с  надписью  в  духе  Стивенсона:  "Копай  здесь!"
Думаешь, они мне поверили?
   - Могу догадаться, что нет...
   - Совершенно верно. Все выслушали, а потом сказали: "Братан, все понятно,
сами деньги любим: говори процент -  поторгуемся".  Я  сказал,  что  они  не
поняли и торговаться из-за того, чего нет, я  не  могу.  На  какое-то  время
звонить и приходить прекратили, но зато стали следить... Почти год  за  мной
наблюдали.
   Потом опять пришли и сказали: "Смотри,  если  вдруг  тебе  кто-то  что-то
предложит и  ты  согласишься  -  заказывай  гроб".  Вот  что  может  сделать
одна-единственная публикация в прессе. Поэтому я всех  этих  журналюг,  если
появляются, гоню поганой метлой. И вообще-то тебя тоже принял за  одного  из
них.
   - А с бандитами чем все закончилось?
   - Ну, они ведь не дураки. Когда увидели, что все это выеденного  яйца  не
стоит, то прекратили беспокоить. К тому же  в  Бузиновском  лесу  не  так-то
просто что-то искать. Туда и сейчас никто из местных заходить  не  решается.
Там полно неразорвавшихся снарядов и мин. Да  и  землянки  со  скелетами  не
редкость. Сам я там не был, но один из моих коллег  когда-то  ходил  туда  с
отрядом "красных следопытов". Кстати, их тогда же и перестали туда  пускать,
потому что один паренек наступил на немецкую противопехотную мину  и  погиб.
Но это еще  при  Советской  власти  было.  Хотели  провести  разминирование,
собрать останки, провести захоронение... Но бросили. Потому что на  все  это
деньги нужны, а все предпочитают их получать, а не тратить.
   - Так что у вас тут своя Зона, вроде как в "Сталкере"? - спросил Никита.
   - Да... Чем-то похоже. Ну, засиделся я, а  то  у  меня  небось  семейство
волнуется. И Михалыч, конечно, тоже.
   - Вы мне так и не сказали, отчего он у вас остался... Я ведь  все-таки  к
нему приехал. Или, может быть, мне с вами съездить? Он здоров?
   - Тебе все Степанида Егоровна расскажет. А я пошел. Будь здоров, коллега!
   - Из этого следовало, что везти Никиту к себе домой он не собирается.
   Корнеев оделся, попрощался с Егоровной, пожал  руку  Никите  и  вышел  за
дверь.
   - Странно... - пробормотал Никита. - Что случилось-то?
   Этот вопрос был обращен к бабке.
   - Я,  Никитушка,  сама  знаю  только  то,  что  он  сказал,  -  осторожно
произнесла  Степанида  Егоровна,  как  бы   предупреждая,   что   не   несет
ответственности за достоверность сведений.
   - Ну и что ж он сказал? - с некоторым нетерпением спросил Никита.
   - Ну, значит, позвонил он ему вроде бы в семь. Володя его ждать стал.
   Ехать-то дотудова - час, не больше. А за два,  если  ноги  ходят,  пешком
дойти можно. До Белинского-то. Ждет-пождет, час прошел,  другой,  третий,  а
деда нет.
   Володя решил тогда сам сюда съездить. Оделся, спустился в подъезд, а  там
у двери, под батареей, Михалыч сидит раздетый  до  трусов  и  плачет...  Ну,
Володя-то его в свое пальто завернул, наверх  отвез  на  лифте,  в  квартиру
привел и в ванну посадил отогреваться. Чаем  с  медом  напоил,  а  уж  потом
расспросил, что и как.
   Получается, будто на него  в  подъезде  бомжи  напали,  оглоушили,  да  и
раздели.
   Им-то, бомжам, сейчас к осени на зиму одежка нужна. Вот они Михалыча-то и
ограбили. Да синяк еще под глазом поставили... А Михалыч-то помнит, что ты к
нему должен приехать. Стыдно ведь с синяком-то показываться. Да и одежи нет.
   Опять же деда успокоить надо. Вот он и остался пока у Володи.
   - Да-а, - протянул Никита с недоверием в  голосе.  -Интересно,  Степанида
Егоровна, а вы ему рассказывали про то, как мы на Коммунарскую ездили?
   - Как не рассказала - рассказала. С самого начала и рассказала.
   - Раньше, чем он про Михалыча сообщил?
   - Да конечно! Он же сразу, как ты ушел, спросил у  меня:  "Егоровна,  ты,
поди, за дядю Васю переживаешь?" Я говорю: "А как не переживать, когда скоро
сутки уж, как его дома нет? А к нему парень  из  Москвы  приехал,  отца  его
изучает для истории. Да еще Похабыч, пьянь несчастная, пришел да и  говорит,
будто Васю машина задавила..." И  как  в  милицию  ходили,  и  как  в  морге
покойника глядели - все рассказала. И что верхняя одежда была его, а споднее
- чужое. И про шрам, и про осколок не  забыла.  Ну,  а  Володя  улыбнулся  и
говорит: "Успокойся, все в порядке, у меня твой  сосед,  живой,  хоть  и  не
совсем здоровый". Ну а потом и рассказал то, что я тебе перед этим говорила.
   Никита сразу прикинул: директор школы человек  говорливый  и  вполне  мог
придумать что-нибудь такое, что бы вписывалось в те обстоятельства,  которые
Корнеев узнал от бабки.  А  если  та  под  горячую  руку  еще  и  рассказала
Владимиру Алексеевичу одну из тех версий, которые они обсуждали с Никитой, а
конкретно -  про  нападение  бомжей,  -  то  ему  не  пришлось  надрываться,
фантазируя...
   Но хотя это предположение Никите казалось весьма реальным,  высказываться
он не стал. Во-первых, потому, что он хоть и чувствовал, что  Корнеев  врет,
но не знал, зачем ему это нужно. Может, просто уже знает, что  с  Ермолаевым
худо, и не хочет Егоровну волновать? Но могло быть и что-то  еще,  не  столь
безобидное.
   Да и сама старуха почему-то не вызывала доверия. Мало ли о  чем  они  тут
совещались, пока Никита знакомился с краеведческим музеем... Ведь если  речь
шла  только  о  том,  что  передала  бабка,   то   зачем   было   изображать
сверхсекретность и выставлять Никиту за дверь? А если говорили о чем-то еще,
то, значит, Егоровна вовсе не искренняя бабулька. И вообще, может быть,  вся
эта информация, которую она для Никиты озвучивает, постоянно ссылаясь на то,
что, мол,  "за  что  купила,  за  то  продаю",  была  загодя  согласована  с
Владимиром Алексеевичем. Тогда Никита решил задать контрольный вопрос:
   - А зачем же все-таки Михалыч хотел с ним встретиться?
   - Да просто сказал, что, мол,  важное  дело,  -  глаза  у  бабки  малость
забегали. - Забыла спросить-то. Мне  так  все  одно,  об  чем  они  говорить
хотели.
   Главно дело, что живой он, Михалыч-то.
   Вроде бы можно было согласиться, но, чем больше Никита анализировал  свой
разговор с Корнеевым, тем больше ощущал неприятное волнение.
   То,  что  директор-краевед  подробно  рассказывал   о   том,   как   его,
бедного-несчастного, мафия одолевала из-за какой-то неудачной  публикации  в
прессе, было не очень логично. Тем более что подозревал в Никите журналиста.
   Если б он действительно один раз обжегся на  излишнем  паблисити,  то  не
стал бы распространяться об этом самом "кладе Федьки Бузуна".  Ведь  с  чего
пошел разговор? Никита просто заметил, что милая старушка, экскурсовод  Нина
Васильевна, упомянула труды Корнеева в связи с  историей  восстания  Степана
Разина. А тот сразу насчет  клада  переспросил,  Федьку  Бузуна  вспомнил  и
погнал сначала всякую политику с философией, а потом взялся  рассказывать  о
своих изысканиях. Наверняка проверял реакцию Никиты. То есть присматривался,
заинтересует Ветрова информация насчет клада? Может быть, его  действительно
бандюги запугали? Москва, как известно, тоже охотниками до халявы  славится.
И связываться с ними, ежели они вдруг за  Никитиной  спиной  стоят,  ему  не
хочется.
   Даже если начнешь говорить, что ничего нет, кто ж тебе поверит? Опять  же
риск большой. А ну как бандюки, не удовлетворившись этими россказнями, решат
попросту  похитить  бедного  директора,   затащить   его   на   какую-нибудь
неприметную дачку и начать всякие  эксперименты  с  утюгами,  паяльниками  и
обычным  мордобоем,  который  тоже  далеко  не  всякий  стоик  выдержит.  Но
интересно, почему он тогда темнит насчет старика Ермолаева? Ведь  история  с
евстратовским мятежом никаким боком не связана с кладом Федьки  Бузуна...  А
может, все-таки связана?! Егоровна сказала:
   - Притомилась я что-то, Никитушка.  День  сполошныи  был,  сердце  что-то
прихватило. Давит. Пойду-ка, прилягу, что ль... А ты, коли надо, ночуй  тут,
где утром дремал. Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, - отозвался Никита, хотя  подозревал,  что  ночь  может
получиться и неспокойной. Прежде всего потому, что мысли всякие  начнут  его
дергать за нервы, далеко не восстановившиеся после чеченской заварухи.  Так,
чуть-чуть отошел за полтора  года.  Кроме  того,  он  подсознательно  ощущал
какую-то опасность. Может быть, из-за этой утренней истории  с  киллером,  а
может, из-за неясностей с Василием Михайловичем Ермолаевым, которые разговор
с директором Корнеевым отнюдь не устранил.
   Толком не понимая, что именно ему угрожает, Никита чуял дискомфорт. Опять
эта чертова Чечня вспоминалась. Там тоже, и не раз, несмотря  на  отсутствие
каких бы то ни было признаков нападения, Никита ощущал подобный же  мандраж.
И чаще всего не ошибался: через час-полтора начиналась пальба.
   Тогда же, с Чечни, в нем прочно поселилась привычка держать ухо востро  и
не доверять никому, особенно с тех пор,  как  после  ночной  перестрелки  на
блоке, в  кустах,  откуда  строчили  боевики,  обнаружили  труп  пацана  лет
пятнадцати, светловолосого и совсем русского по виду.  Этот  парень  столько
раз приходил к посту днем, дружески разговаривал, шутил... А ночью, выходит,
стрелял по тем, кто привык к нему относиться  по-приятельски.  Никите  тогда
очень хотелось верить, что именно его пуля достала этого гаденыша.
   Бабка захрапела у себя в комнате, а  Никита  достал  дневник  Евстратова.
Надо было еще раз перечитать последние записи. Ветрову чуялось, будто где-то
там, в этих столько  раз  уже  читанных  строчках,  кроется  некая  полезная
информация, которую он при прошлых прочтениях не замечал...

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

   "6 сентября 1919 года.
   Продолжаю повествовать о событиях 30 августа. О самом страшном  дне  моей
жизни.
   Мокрого, без ремней и фуражки, со связанными за спиной руками, меня везли
на лошади в качестве трофея. Такого же трофея, как наше  оружие,  наваленное
на подводы, ехавшие за моей спиной. Именно трофея,  а  не  пленного,  ибо  я
понимал, что  никакие  Женевские  и  Гаагские  конвенции  в  этой  войне  не
действуют, и я даже не подлежу военно-полевому суду как  шпион  или  вольный
стрелок. У меня не было никаких человеческих прав - я за несколько минут  из
человека  превратился  в  вещь.  Я  даже  умереть  не  мог  по  собственному
произволу. Вместе с тем меня могли убить в любой момент. Даже не справляясь,
признаю ли я себя виновным, и не выясняя мотивов того, что заставило меня  с
ними сражаться. Не говоря уже о том, что позволить мне  сказать  что-либо  в
свое оправдание или предоставить мне адвоката. Обо всем  этом  даже  сейчас,
когда  все  минуло  и  отодвинулось  вдаль,  можно   рассуждать   только   с
саркастической улыбкой.
   Много часов продолжался мой путь. Меня повезли торными дорогами, от  села
к селу, как и обещал Ермолаев.
   Нет, я не ожидал приветствий - как же можно приветствовать  побежденного!
Я даже на сочувственные возгласы не надеялся - ведь за выражение  сочувствия
большевики никого не похвалили бы. Я надеялся  лишь  на  одно:  на  гробовое
молчание народа и тихие  всхлипы  женщин.  Эта  почесть  была  бы  для  меня
высочайшей, и я смог бы ехать с гордо поднятой  головой,  а  потом,  если  б
суждено было, умер с именем Божьим на устах...
   Но когда я услышал эти громкие, безудержно-злорадные вопли: "Пымали!
   Пымали, беляка-то!", когда от околицы с радостным визгом понеслись в село
босые  мальчишки,  торопясь  оповестить  о   моей   поимке,   когда   увидел
ухмыляющихся  оборванцев,  лузгающих  подсолнухи  и   приветственно   орущих
Ермолаеву: "С полем тебя, Михаила! Узял волка-то!", когда  заорали  со  всех
сторон: "Сволочь кадетская! Сука! Вражина!" - я  понял,  что  мне  уготовано
пройти страшное испытание. Может быть - да простит меня Господь! - не  менее
тяжкое, чем Спасителю, восходящему на Голгофу.
   В меня плевали, бросали семечной лузгой и камнями, грязью и навозом.
   Красноармейцы, ехавшие по бокам от меня, специально приотстали, чтоб  вся
эта дрянь случайно не попала в них. Свист, улюлюканье, слова,  одно  грязней
другого,  звучали  отовсюду...  Казалось,  что  поймали  не  просто   вожака
повстанцев, а врага рода человеческого. Десятки, сотни, тысячи людей  в  тех
селах, через которые пролегал мой крестный путь - всего  их  до  обеда  было
четыре или пять, - и хоть бы один сочувственный взгляд! Ненависть, одна лишь
ненависть! Позорище!
   Примерно во втором часу пополудни Ермолаев  сделал  привал  в  Кудрине  -
бывшей  "столице"  атамана  Орла.  Здесь  едва  ли  не  каждый  второй   был
повстанцем.
   Пусть Орел отказался признавать мое главенство, пусть  он  был  тем,  кто
сорвал наши планы, но ведь все, кто шел с ним, утверждали,  будто  ненавидят
большевиков... Черта с два я заметил какую-то отчужденность  между  здешними
обывателями и ермолаевцами! Но  пуще  всего  меня  удивило  появление  среди
публики самого Орла! С красной лентой на папахе! А на митинге,  который  был
созван Ермолаевым перед обедом, Орел  выступал  так,  будто  не  он  вырезал
несколько семей коммунистов, будто не  он  на  моих  глазах  велел  изрубить
двадцать пленных продотрядников! Нет, он даже не  каялся  особо.  Он  просто
кричал, что готов идти со всеми своими отрядниками на  "белогадов",  которые
морочили голову "темным мужикам" и ему в том числе, а славный красный  герой
Михаил Петрович Ермолаев "раскрыл им всем глаза" на то, что  "Деникин  ведет
на Россию Антанту и помещиков", а мужикам несет "кабалу и рабство"! Ей-Богу,
подумал бы, что это другой человек, комиссар какой-то...  И  все  это  быддо
хлопало в ладоши и орало:
   "Ура!", а потом дружно  стало  записываться  добровольцами  на  борьбу  с
Деникиным!
   Я всю эту церемонию наблюдал через окошко  общинного  амбара,  куда  меня
посадили после торжественного оплевывания при въезде в село. И  слава  Богу,
ибо крестьяне, особенно вдовые бабы, чьи мужики погибли при  налете  Федора,
да и сам Орел, выслуживаясь перед новыми хозяевами,  требовали  у  Ермолаева
отдать им меня  на  самосуд.  Если  б  меня  вовремя  не  увели  с  площади,
сомневаюсь, что  красноармейцы  сумели  бы  осадить  эту  толпу  разъяре