кирпичного дома, вместе с ним было  еще  трое  из
его  отделения  и  двое  каких-то  совсем  незнакомых,  один  из   них   был
лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без  конкретного
адреса. А на лестнице  лежал  труп  какой-то  старухи  в  пуховом  платке  и
задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило  или,
может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, - Никита не понял.
Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.
   Сколько они так просидели - никто не знал. Забились под лестницу, слушали
близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и  пули
изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.
   Потом прямо в  дом,  куда-то  по  верхним  этажам,  ударил  снаряд.  Всех
тряхануло, на время оглушило, по каскам  забрякала  падающая  штукатурка,  в
стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него
слух не потеряли.
   А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса.  Шли,
бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял -
это те, кто стрелял в них. Он  только  сейчас  вспомнил,  что  у  него  есть
автомат, и он из него умеет стрелять.
   Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели  это  делать  гораздо
лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того
же возраста, с какого русский  мужик  приучается  пить  водку,  а  может,  и
немного пораньше. Но у этих были руки заняты - они несли  раненого.  И  они,
должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.
   Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что  ему  суждено  одному  убить
шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом
над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием  и  боеприпасами,
он испытывал жуткий страх от  того,  что  вот  сейчас  все  они  поднимутся,
отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: "Плоха стрэлял,  урус,  сэй-час  башка
рэзать будэм".
   Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и
вставить в автомат новый магазин.
   Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь  -
это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне  эти  самые
события определяют, будешь ты жив или нет.
   Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что  добро,
применительно к конкретному человеку - очень сложно. То,  что  ему  достался
самый хреновый БТР, - это плохо? Вроде бы плохо. Но не  сломался  бы  он  на
окраине-и его подбили бы те шестеро  бородатых,  а  все  Никитино  отделение
сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе
со  многими  десятками  других  солдат,  которых   оттуда   позже   вывозили
грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при  взрыве,  до
сих пор не понял, чего именно! - потерял память? Вроде  бы  плохо,  но  ведь
если б он тогда  запомнил  и  то,  как  выглядели  трупы  бойцов,  и  вопли,
доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как
тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил,  ничего
абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось.  Кроме
того, ему показалось,  что  на  войне  очень  трудно  что-то  предугадать  и
действовать как-то "по науке". Вот ведь взять тех же  чеченцев,  которых  он
перестрелял.  Они  все  сделали  по  уму.  И  засаду  против  танков  удачно
разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно -
впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку.
Наверняка если б он на площадке первого этажа  первым  свернул  к  лестнице,
ведущей в подвал, то успел бы  изрешетить  Никиту.  Или,  в  самом  "лучшем"
случае, принял бы удар  на  себя,  дав  возможность  товарищам  изготовиться
отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал  все  по  уму  -  побежал  к
выходу из подъезда, чтобы поглядеть,  нет  ли  близко  "федералов",  которые
могут ударить в  спину.  А  когда  Никита  стал  в  упор  расстреливать  его
товарищей, ничем не смог им помочь - переносчики  раненого  оказались  между
ним и Ветровым! - и сам попал под пулю...
   Все дальнейшее участие  Никиты  в  войне  было  смесью  страшных  снов  и
страшной яви.
   И когда его в конце концов  отправили  домой  и  все  вроде  бы  осталось
позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке
и сумел удержаться от "пыханья". И  не  научился  получать  удовольствие  от
убийства. Но во сне воевал еще долго.
   Неизвестно, был ли это "чеченский синдром" или иная душевная болезнь,  но
Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.
   Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как  он  ее
покинул.  Фанерные  киоски  заменились  изящными  павильончиками,   облезлые
старички-особнячки   в   Центре   омолодились,    пройдя    через    горнила
"евроремонтов",  полки  ломились  от  товаров  -  зазывные  огни  реклам  на
Тверской, Новом  Арбате,  Ленинском  -  прямо  Нью-Йорк  какой-то!  И  полку
всяческих "Мерседесов",  "Ауди",  "Вольво",  "BMW",  "Тойот"  явно  прибыло.
Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь  ого-го!  -  за  эти
менее чем два года карьеру сделал.
   Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах,  дивидендах,  всяких
там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах... В бывшей тусовке все поменялось,
остались либо упертые, которых  уже  трудно  понимать,  потому  что  из  них
половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого  он
знал, - уже не те. И говорить с ними трудно. Как с  глухими.  По  первым  же
вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их  так  же,  как
результат вчерашнего  футбольного  матча.  А  он,  Никита,  -  как  занятный
экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем
случае. Но могли и похихикать, например, усомниться,  что  он  действительно
был под  огнем.  Или  пожалеть,  повздыхать:  дескать,  куда  тебя,  дурака,
занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси...
   В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался  читать
старые, когда-то любимые книги, но они его  не  радовали.  Телевизор  вообще
выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про  Чечню.  И  плейер  не
слушал - все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок
и молчал.
   Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все  тот  же
ворованный дневничок. Но об этом немного позже.

НАПАДЕНИЕ

   Ощущение опасности не проходило.  Никита  даже  четко  определил,  откуда
может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Словно бы  оттуда
в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу  обострился  слух.
Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши  словно
бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из  которых  эта
тишина состояла. Где-то вода из  крана  капала,  где-то  похрапывал  кто-то,
где-то кровать скрипнула, где-то - половица. Это все нормальные,  безопасные
звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака.
Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!
   Проще всего было спуститься вниз,  от  греха  подальше.  Но  там,  внизу,
кто-то топает, поднимаясь  наверх;  скорее  всего  кто-то  из  гостей  домой
возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру  -
возможно, их собственную - пытался взломать, а теперь удирает.
   Это предположение встревожило его. А вдруг идут  на  пятый  этаж?  Глянут
наверх - увидят сидящего на рюкзаке Никиту...
   И Никита решил, что спокойнее будет,  если  он  поднимется  к  той  самой
чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени,  сдернул  с  ног  кирзовые
опорки, и, мягко ступая Шестяными носками, добрался до маленькой площадочки,
сооруженной из железобетона на прочной,  крепко  вцементированной  в  стену,
раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из  толстых  арматурных
прутков.
   Здесь его снизу никто не смог бы увидеть. Никита бесшумно обулся. Он  уже
готов был посмеяться над своими страхами, но отчетливо  услышал  все  те  же
шуршаще-хрустящие звуки. И уже было  ясно,  что  это  не  кошачья  возня,  а
человеческие шаги. Осторожные, недостаточно  уверенные.  И  они,  эти  шаги,
несомненно приближались к двери, у которой стоял Никита.
   Ветров  еще  раз  попробовал  себя   успокоить.   Мол,   как   напугается
какая-нибудь бомжиха, которая продрыхла на этом чердаке, а теперь  торопится
на работу - бутылки собирать. Даже хотел приоткрыть дверь  (поскольку  замка
на ней не висело) и посмотреть...
   Но тут он услышал тихое,  точнее,  приглушенное  маслянисто-металлическое
клацанье. Очень хорошо, к несчастью, знакомое. Такой звук издает  магазин  с
патронами, когда его вставляют в рукоять пистолета. Никита затаил дыхание  и
вжался в угол площадки - если дверь откроется, там удобнее всего...
   Шаги снизу  звучали  все  громче.  Глядя  через  узкий  промежуток  между
лестничными маршами, Никита уже мог разглядеть, что их трое, впереди крупный
мужик в кожаной куртке, за ним молодая дама-блондинка  в  светлом  плаще,  а
позади еще один детина в черной кожанке.
   Тот, что на чердаке, почти вплотную подошел к двери,  Никита  уже  слышал
его дыхание. Еще мгновение - и дверь плавно, без скрипа, начала  открываться
- должно быть, петли  были  загодя  смазаны.  Потом  через  порог  осторожно
переступила странно обутая нога: большой мужской  ботинок,  поверх  которого
была напялена войлочная тапка.  Примерно  такая,  какие  выдают  посетителям
музеев-усадеб, чтоб не портили старинные дворцовые паркеты. Затем  появилась
вторая такая же, а еще  через  мгновение  из-за  края  двери  стволом  вверх
высунулся пистолет. Тяжелый 20-заряд-ный "АПС", "стечкин", с глушителем.
   Никита понял мгновенно: киллер! Ждет тех, что идут снизу. Отсюда, с  того
места, где сейчас стоит Ветров, можно расстрелять тех, кто будет  входить  в
дверь крайней квартиры, последней по номеру в этом подъезде. И  он,  Никита,
лишний...
   - Р-ря-а! - Ветров заорал, пожалуй, гораздо громче, чем два года назад  в
том, грозненском, подъезде. Он изо всех сил рванул дверь на себя, и  тут  же
молниеносно толкнул ее на киллера. От неожиданности тот пошатнулся, одетая в
черную перчатку правая рука с  пистолетом  бестолково  мотнулась,  и  Никита
снизу вверх врезал по ней. Бряк! Бамм! - пистолет вылетел из руки киллера  и
гулко бухнулся на третью снизу ступеньку.  Снизу  послышался  топот:  должно
быть, один из мужиков несся наверх, разбираться в причинах  шума.  Второй  и
женщина остались на четвертом этаже.
   Киллер, локтем  оттолкнув  дверь  и  вместе  с  ней  Никиту,  метнулся  к
пистолету. Только тут Ветров увидел его всего: массивный, в  черной  куртке,
похожей на летчицкую, на голове шапочка-маска с прорезями. Несмотря  на  то,
что киллер был заметно крупнее и увесистее, кинетическая энергия  Никитиного
прыжка снесла его вниз, лбом в цементный пол площадки между пятым  этажом  и
чердаком.
   Сам Ветров не перелетел через него, и даже не шмякнулся спиной о стальные
ребра лестничных ступенек, а ловко  уцепился  левой  рукой  за  перильце,  а
правой  -  за  отопительный  стояк.  И,  не  давая  опомниться,  налетел  на
неочухавшегося киллера еще раз. Под ребра! Без колебаний,  без  жалости!  По
башке, по затылку! Раз, другой, третий! Крепче!
   Тут на площадку, пыхтя и матерясь, взбежал мужик в кожанке с пистолетом в
руке. Огромный, коротко стриженный, усатый верзила в черных очках. Он  сразу
разобрался в ситуации.
   - Отойди! - рявкнул он, легким движением руки отодвинув Никиту, насел  на
оглушенного  и  потерявшего  дыхание  киллера.  Закрутил  руки   -   тот   и
сопротивляться не мог, а потом - щелк!  -  надел  наручники.  Затем  схватил
киллера под руку и  поволок  вниз.  Те,  двое,  мужчина  и  женщина,  быстро
взбежали на пятый этаж.
   Женщина хотела было открыть дверь в квартиру  -  ту  самую,  которая  так
хорошо простреливалась с чердачной площадочки, но второй мужик остановил ее:
   - Там растяжка может быть!
   - Вниз! - рявкнул усатый. - Борода, подмогни!
   Борода среди всех присутствующих была только у  Никиты.  Ветров  подцепил
рюкзак правой рукой, а левой ухватился за киллера. Вдвоем с усачом  потащили
неудачника по лестничным маршам. Краем  глаза  Никита  успел  заметить,  как
женщина, взбежав на площадку и вытащив  носовой  платок,  чтоб  не  оставить
своих отпечатков, подобрала  пистолет  киллера.  Второй  мужик,  посматривая
наверх, на чердачную дверь,  стал  быстро  спускаться  следом  за  усачом  и
Никитой.
   В квартирах шум на лестнице не остался незамеченным, но ни одна дверь  не
отворилась.
   Наконец киллера выволокли во двор.  Здесь  стоял  джип  "Чероки"  черного
цвета, из него выскочили два человека, вежливо отстранили усатого и  Никиту,
а затем прытко ухватились за киллера и очень ловко всунули его в машину.
   Из подъезда выбежали блондинка и ее  сопровождающий.  Женщина  подошла  к
Никите.
   - Спасибо. Вот моя визитная карточка. Если что-то понадобится -  звоните.
А сейчас - извините!
   Вся публика быстро попрыгала в "Чероки",  джип  сорвался  с  места  и  на
большой скорости выехал со двора. Вывернул на улицу и исчез, будто его и  не
было. Никита остался с визитной карточкой, на которой было написано: "ФОМИНА
Светлана Алексеевна. Генеральный директор АОЗТ "СВЕТА и  Кш".  Хлебобулочные
изделия и пицца круглосуточно. Тел. 45-89-32, факс 45-89-78".
   "Ну и жизнь пошла! - вздохнул про себя Никита. - Уже и на булочниц засады
устраивают!"
   Пожалуй, пора было уносить отсюда ноги.  Благо  те,  на  кого  готовилось
покушение, уже смылись. Никита был уверен, что  они  не  повезут  киллера  в
милицию. На награду за помощь в задержании опасного  преступника  Никита  не
рассчитывал.  Поэтому  он  бегом   проскочил   двор   и   вышел   на   улицу
Молодогвардейцев.

БАБКА ЕГОРОВНА

   На дверях 56-го дома все так же висел амбарный  замок.  А  вот  во  дворе
соседнего дома ь 58 уже копошилась какая-то старушка.
   - Здравствуйте, - сказал Никита. - Вы  не  подскажете,  Ермолаев  Василий
Михайлович здесь живет?
   - Здесь, - нехотя ответила бабка, - а вы ему кто будете?
   - Я из  Москвы,  историк,  -  честно  сказал  Никита.  -  Он  мне  обещал
рассказать кое-что интересное...
   - И чего, - залюбопытствовала бабка,  -  чего  расскажет,  то  в  историю
запишут?
   Никита подавил усмешку и ответил:
   - Ну, в какой-то мерс - да.
   - А если он тебе наврет чего? Тоже запишешь?! - прищурилась бабка.
   - Ну, я запишу, как он скажет, а потом проверю...
   - Та-ак... - с явным подозрением произнесла бабка.  -  Стало  быть,  все,
чего ни соврешь, проверить можно?
   - Все - не все, а кое-что можно. Вы не знаете, он из города не уезжал?
   - Не знаю, сынок. Не видела. Замок висит, стало быть, дома его нету.
   - Понимаете, не мог он так просто уехать. Вот, - сказал Никита,  доставая
из внутреннего кармана куртки письмо, полученное от Ермолаева.
   Бабка отодвинула письмо от глаз на полметра и поглядела:
   - Рука его... Ладно, пойдем в дом. А то у меня очки там, а без них мне  и
не прочесть ничего.
   Никита вошел в горницу, где у бабки был идеальный порядок: обои почти  не
линялые, на окнах цветочки  и  тюлевые  занавески,  пол  покрашен,  застелен
половиками,  на  отделанной  кафелем  печке-голландке  приклеены  переводные
картинки, на  диване  вышитые  подушечки,  на  стенах  семейные  фотографии,
портреты Ленина, Сталина и Брежнева, почетные грамоты  в  рамках  и  красный
вымпел "Передовику социалистического соревнования", на  гардеробе  мраморные
слоники, а в углу - небольшая икона Николы-Чудотворца.
   Хозяйка нацепила выпуклые дальнозоркие очки. Зажгла лампу и стала читать,
тихо шевеля губами. То, что она читала, Никита знал почти наизусть:
   "Дорогой Никита!
   Со стариковским приветом к вам Василий Михалыч. Рад я, что в Москве моего
отца помнят и даже в музее теперь держат. А наши-то забыли. Говорят,  что  и
улицу-то его имени скоро обратно назовут Малой Лабазной, как при царе  было.
И еще, гады, смеются.  Мол,  что  ж  тебе,  сыну  героя  гражданской  войны,
Советская  власть  квартиру  не  дала?  Эх,  да  не  буду  уж  писать,  одно
расстройство. Мне все одно 81-й год идет, помру и отмаюсь. А насчет приехать
- милости прошу.
   Расскажу все, что мне мать про отца говорила, - сам-то я  его  и  дня  не
видел.
   Если нетрудно, то подъезжайте в эти выходные, буду дома. Не удастся - так
сообщите, когда будете. Мне так все равно, когда, только  чтоб  не  прождали
лишку. А то здоровьишко-то уже не бойкое. Осколки вроде  уж  не  колются,  а
сердце никак не отладят, разболталось. Так лучше поскорее езжайте, а то и не
успеть можно. Жду с нетерпением.
   Василий Ермолаев".
   - Вроде бы он писал... -  задумчиво  произнесла  бабка.  -  Значит,  тебя
Никита зовут? В честь Хрущева, что ли?
   - Нет, навряд ли. Я родился через три года после того, как он умер. А вас
как зовут?
   - Меня Степанида Егоровна Крохмалева зовут. Можно  звать  Егоровной,  как
по-улишному, а внуки бабой Степой  называют...  Вот  чего  я  тебе,  Никита,
скажу. Я Василия Михайловича очень уважаю, поскольку он мастер хороший  был,
и войну отвоевал и отцову славу ничем не позорил. А  главное  -  не  лез  за
отцовским именем квартиру пробивать, дачу и все такое. Наоборот, сколько раз
ему говорили: "Вот  тебе,  Михалыч,  двух-или  там,  трехкомнатная,  съезжай
отсюда, а в доме вашем мы музей сделаем". Первый раз еще тридцать лет назад,
когда 50-летие Октября отмечали. А Вася, даром,  что  они  тогда  в  той  же
хибаре жили впятером, отказался. "Почему?" - спрашивают его в  исполкоме.  А
он отвечает: "Потому что я в отцовском доме живу, а молодежь в общагу селят.
Отдайте им, чтоб детей было где растить, мои уже выросли". А самому-то тогда
только-только пятьдесят стукнуло. Молодой еще совсем был. И на каждый юбилей
так же отказывался. Пока силы были, дом поправлял, а теперь-то уж не  может.
Ноги болят, да и силы нету.
   Дерево-то гниет, ничего не попишешь. Опять же  раньше  ему  на  это  дело
бесплатно материал давали, помощников присылали, а теперь... Никому  оно  не
нужно. Тут в газете вон писали, будто Ермолаев Михаил Петрович, отец его, на
самом деле был не герой, а зверь, только и делал, что людей казнил. Откудова
они все это пишут, а? Я,  конечно,  сама  Ермолаева  не  видала.  Я  Василия
Михайловича моложее.
   Но отец-то у меня с ним в отряде одном был. И они за Михаила своего  были
к черту в пасть  готовы,  а  когда  его  убило,  так  на  гробе  клялись  до
последнего за Советскую власть держаться. Они-то и рассказали бы все, каково
на  самом  деле  было.  Только  вот  нету  их.  И  матерей  наших  нету,   и
братьев-сестер старших, которые тогда уже взрослые были и чего-то  понимали.
Ну, а мы так только к Отечественной  войне  и  выросли.  Уж  ту  помним  как
следует, соврать не дадим. Пока живы, конечно...
   - А что вам отец про Ермолаева рассказывал? - спросил Никита.
   - Ой, да много чего. Я ж маленькая была, глупая. Сказки любила больше про
царевичей-королевичей да про чертей. А отцовы рассказы тяжело слушать  было.
Да и скучно иногда. Опять же он то одно начнет вспоминать, то другое, и хрен
поймешь, где чего и где кто. Еще если выпьет малость, то тем более.
   - А припомнить что-нибудь не сможете?
   - Можно, конечно, припомнить... А ты записывать будешь?
   - Да. Вот у меня диктофон есть, - Никита вытащил из  внутреннего  кармана
куртки устройство чуть побольше спичечного коробка.
   - Ишь ты! - произнесла бабка. - Как у  шпиена  в  телевизоре!  И  он  все
правильно запишет, не наврет? Я-то  правду  скажу,  мне  бояться  теперь  уж
нечего.
   Помирать скоро. Включай ма