о меньше. Однако Федя всякий раз вскакивал с
койки, если рыжий гуляка заползал ему под рубаху.
   Конечно, юноше не нравилась его теперешняя работа, что кривить душой.  Он
решил посвятить  свою  жизнь  мореплаванию,  хотел  быть  капитаном,  водить
пароходы по всему земному шару. Но это когда-то! А пока... И  вообще:  разве
мытье стаканов или  уборка  кают  имеет  отношение  к  судовождению?  Однако
Великанов понимал: если смотреть глубже, можно  ответить  утвердительно.  На
судне, в море, важна всякая работа. Это одно. Кроме того, прежде  чем  стать
капитаном,  каждый  должен  послужить   помощником.   А   старший   помощник
распоряжается буфетчиками, поварами и уборщиками. Значит, он должен знать их
дело. Разумеется, судоводителем можно стать  и  не  побывав  буфетчиком  или
поваром, но Федя пошел на  нынешнюю  должность  не  совсем  по  собственному
желанию, а в порядке комсомольской дисциплины.
   А это совсем другое.
   Но всякий ли способен выполнять работу уборщика  даже  как  комсомольское
поручение? Совсем не просто каждый день вставать, когда  еще  темно,  раньше
всех на  пароходе,  убирать  кают-компанию,  мыть  оставшуюся  после  ночных
вахтенных  посуду.  Потом  уборка  кают:  надо  вынести  ведро  из   каждого
умывальника, налить свежей воды в бачки...  застилать  чужие  постели,  мыть
полы и - самое неприятное - выносить ночные горшки из кают. Правда,  убирать
капитанскую каюту удостаивался чести только буфетчик Евграф Спиридонович.  И
еще уборщик всегда на побегушках у всех кают-компанейских.  К  вечеру  юноша
валился с ног от усталости. А практические задания, полученные из училища на
летнее плавание?.. Их тоже нельзя забывать. И  Федя  ложился  спать  поздно,
редко высыпался. А если ко всему прибавить  вечную  воркотню  буфетчика,  то
можно себе представить, как жилось Великанову.
   Вряд ли всем пришлась бы по плечу такая работа. Но Федя  справлялся.  Еще
дома, с детских лет, он привык помогать матери. Он убирал комнату, мыл полы,
чистил картошку,  мыл  столовую  посуду.  Мать,  фельдшерица,  своим  трудом
кормила сына. Федин отец погиб во время владивостокского восстания на  флоте
1906 года.
   Недаром говорят, что только тот, кто познал труд  сызмала  и  знает,  как
люди в  поте  лица  добывают  свой  хлеб,  может  по-настоящему  бороться  с
трудностями в жизни. Такому человеку посильно любое  дело.  Федя  привык  не
бояться никакой работы. Вот и сейчас, несомненно, пригодилась  его  закалка.
Неженки и белоручки только мечтают о подвиге. Первые же трудности чаще всего
отпугивают их, заставляют бросать начатое. "Когда наступит  время,  я  сумею
выполнить любое задание", - говорит белоручка.  Но  время  для  него  обычно
никогда не наступает...
   Комсомольское поручение было первым законом  для  Феди.  Тем  более,  ему
сказали, что задание на "Синем тюлене" исходит  от  партийного  центра!  Это
казалось Феде почти невероятным. Героические подвиги коммунистов в борьбе за
Советскую власть крепко врезались в молодые сердца. А теперь  такое  доверие
ему, комсомольцу!
   Вряд  ли  Великанов  понимал  все   значение   партии   большевиков   для
происходившего на Дальнем Востоке и в России. Но он с ясными глазами шел  по
пути отца, защищал Россию от хищных иностранцев. Он хотел справедливости для
народа. Если можно так выразиться, он медленно взбирался по лестнице из мира
идеального  в  мир  реальный.  Люди,  с  которыми  он  встречался,  события,
происходившие вокруг него, помогали ему  разобраться  в  жизни,  познать  ее
такой, какой она была на самом деле.
   Политическая жизнь Феди Великанова началась во Владивостоке с  забастовки
учащихся.   Воспитанники   коммерческого   училища    потребовали    удалить
оскорбившего их педагога, а педагогический совет решил  исключить  некоторых
наиболее "активных" учеников.  Этот  случаи  стал  широко  известен.  Многие
учебные  заведения  Приморья  поддержали  исключенных.  Начались   собрания,
стачечники выбрали свой комитет. Федя в то время  учился  в  седьмом  классе
гимназии. Он тоже  попал  в  стачком.  Там  он  познакомился  с  Александром
Фадеевым -  белокурым,  высоким  восторженным  юношей.  Учащихся  поддержала
партийная  организация  Владивостока.  Забастовали   все   средние   учебные
заведения города.
   Исключенные  воспитанники  коммерческого  училища  были  снова   приняты.
Дирекция не устояла перед дружным натиском. Вскоре после этих  событий  Федя
Великанов вступил в "Союз рабочей молодежи", а потом стал комсомольцем.
   После контрреволюционного  меркуловского  переворота,  когда  большевикам
пришлось уйти в подполье, Федя однажды  получил  почетное  задание,  которым
гордился,  -  сопровождал  большевика-подпольщика   на   явочную   квартиру.
Приходилось расклеивать прокламации и разбрасывать листовки, собирать деньги
и продукты для арестованных.
   В дни  меркуловщины  Великанов  познакомился  с  одним  из  комсомольских
вожаков - военным моряком Часовитиным.
   Когда Федя узнал, что  на  "Синем  тюлене"  ему  в  одиночестве  придется
выполнять куда более опасное поручение, он сначала заколебался. Каратели  не
должны высадиться в Императорской - вот что он должен был  сделать.  А  как?
Целый  вечер  он  сидел  у  старого  механика  Острейкина,   несколько   лет
проплававшего на "Синем тюлене"; многому научил он Федю,  но  это  был,  так
сказать, подсобный материал. На судне все зависело от обстановки,  от  того,
как сложатся обстоятельства. Главное, пожалуй, заключалось в том, сумеет или
не сумеет Федя найти себе помощников на пароходе. Не  чувствовать  в  тяжкий
момент дружеской поддержки, не иметь возможности посоветоваться, быть всегда
одиноким - самое тяжкое, что может быть в жизни... Да и задание  такое,  что
выполнить его, может статься, одному не под силу.  Великанов  не  знал,  что
сначала все планировалось по-другому,  что  у  пославших  его  не  оказалось
другого  выхода.  На  "Синий  тюлень"  его   устроил   по   просьбе   матери
дядя-механик. И вот Федя на пароходе в роли уборщика...
   "Ты будешь скользить на волосок от гибели, - сказал ему большевик Василий
Руденко на прощание. - Будь осторожен, но если припрет  -  иди  на  все,  не
прощай никому... Они же не прощают". И он передал Феде видавший виды наган с
потертыми щеками деревянной ручки.
   Федя теперь вспомнил книгу Жюля Верна "Пятнадцатилетний капитан". Как там
просто получилось: чтобы сбить с курса корабль, положили топор под магнитный
компас,  стрелка  резко  отклонилась,  и  корабль  пошел  вместо  Америки  к
Африке...
   Попробуй-ка на самом деле так сделать! На "Синем тюлене", как и на других
пароходах, вахтенный помощник  каждые  полчаса  сверяет  показания  главного
компаса на верхнем мостике и путевого, по которому правил рулевой.  Конечно,
можно попытаться вывести из строя оба компаса, но это  уже  сложнее,  и  все
равно  почти  сразу  разоблачат.  Здесь  не  пятнадцатилетний  капитан,  тут
непрерывно стоит бдительная вахта и действовать надо по-иному.
   Сидя на раскладушке, Великанов думал, вздыхал. Длинный  день  подходил  к
концу,  и  он  вспомнил  свою  каюту.  И  фотографию  над  изголовьем...  Он
улыбнулся. Ложась спать и просыпаясь, он тихонько говорил девушке  с  тугими
косами: "Спокойной ночи, Танечка", "Доброе утро, Танечка"...  Федя  знал  ее
давно, с малых лет.
   Они  вместе  жили  в  Императорской  гавани,   потом   оба   учились   во
Владивостоке, мечтали о новой жизни, спорили, ходили в театр.
   В мореходном училище Великанов услышал сентиментальную  морскую  песенку.
Она и Тане понравилась.  В  свободную  минуту,  глядя  на  фотографию,  Федя
напевал:

   Девушку из маленькой таверны
   Полюбил суровый капитан,
   Девушку с глазами дикой серны
   И улыбкой, как морской туман...

   Окончив гимназию, Таня уехала домой, в Императорскую.  А  Федя  продолжал
учиться в мореходке и твердо знал, что они скоро снова увидятся.
   Квакающий  голос  японского  офицера  привлек  внимание  Великанова.   Он
подвинулся к окошку буфета
   - Куда,  зачем  вы  решили  повернуть,  Оскар  Казимирович?  -  спрашивал
черноволосый японец, сидевший в дальнем конце стола.
   -  В  первую  удобную  бухту,  господин  Тадзима,  -  уклонился  капитан,
прихлебывая чай - Мне нужна  пресная  вода.  Вы  чувствуете,  чай  чуть-чуть
солоноват. Хе-хе, механики,  как  всегда,  перепутали  клапана,  подмешалась
морская вода... Пользуясь случаем, поручик Сыротестов хочет взять  кое-какой
груз - шерсть для валенок.
   - Ах, вы имеете в этой бухте свой склад? - не отставал японец, улыбаясь и
показывая зубы и бледные десны.
   - Спросите у поручика. Я  не  интересовался  подробностями.  Я,  господа,
только извозчик Мне говорят: "Поехали!" - я еду. Мне говорят:  "Стоп!"  -  я
останавливаюсь... Тпру! - неожиданно произнес капитан и сделал руками  жест,
словно натягивая вожжи. - Конечно, если надо напоить  свою  лошадку,  хе-хе,
тут ничего не поделаешь.
   Услышав о непредвиденном заходе в первую же бухту, Федя испытал  истинное
удовлетворение. Насчет воды капитан сказал правду. Великанов-то  это  хорошо
знал: это он подмешал морскую воду. Он,  Федя,  вмешался  в  жизнь  большого
парохода, управляемого чужими, и  теперь  они  вынуждены  тратить  время  на
приемку пресной воды. Вот только что за дела у поручика на берегу?
   Федя посмотрел на Сыротестова. Разъевшийся и румяный,  поручик  напоминал
приказчика модного магазина, позванивал шпорой и внимательно изучал  потолок
кают-компании. Он считал, что ему повезло. Не пришлось открывать  все  карты
Оскару Казимировичу. Когда капитан попросил разрешения зайти в бухту Орлиную
для пополнения запасов воды, он разрешил - вот и все. Ну, а уж если попали в
эту бухту, то и  он,  Сыротестов,  кстати  заберет  там  и  свой  груз.  Все
получилось само собой. Поручик покрутил свои усики колечком.  Он  был  очень
доволен.
   Мадам Веретягина бесцельно расставляла и переставляла на столе деревянные
бочоночки лото. Капитан  Тадзима  украдкой  взглянул  на  русского  офицера,
прекратил  расспросы  и,  видимо,  углубился  в   какие-то   свои   приятные
размышления.
   Американец Томас Фостер перелистывал молитвенник, и руки его, как всегда,
немного дрожали. Проповедник был изрядно под градусом.
   Слегка покачивало. Две медные керосиновые лампы,  надраенные  до  блеска,
шевелились над столом. Они висели на всякий случай,  если  с  электричеством
что-нибудь случится. На ламповой меди, как  крошечные  солнца,  сияли  белые
колпачки плафонов.
   Молчание затянулось и стало тягостным.
   Веретягина поднялась, резко отодвинув деревяшки. Подойдя к  иллюминатору,
она раскрыла шторки и стала пристально вглядываться в ночной мрак.
   По трапу простучали чьи-то сапоги
   - Разрешите, господин капитан, - сказал матрос,  появляясь  в  дверях.  -
Свет мешает смотреть вперед. Берег близко. Николай Иванович просил...
   - Хорошо, хорошо, - машинально помешивая в стакане  серебряной  ложечкой,
кивнул Гроссе. - Лидия Сергеевна, дорогая, закройте шторку...  Вахтенные  на
мостике ничего не видят.
   - Николай Иванович просил вам передать, -  сказал  матрос,  -  с  востока
несет туман.
   - Хорошо, хорошо, - кивнул Гроссе.
   Матрос ушел.
   - Мне так страшно, - поежилась Лидия Сергеевна, задернув занавеску. - Там
совершенная темнота, и под нами целая верста воды. Темнота  давит  на  меня,
как крышка гроба. Ужас, ужас... Вы говорите - туман, а я перестала понимать,
где у нас туман, а где мрак отчаяния.
   - Под нами три версты соленой воды, - поправил капитан, любивший во  всем
точность.
   Все молчали.
   - Вы знаете, конечно, поэму Кольриджа "Старый моряк", - продолжала  мадам
Веретягина. - Дайте папироску, господа...  Матрос  убил  альбатроса,  и  вот
команда видит,  как  на  горизонте  появляется  корабль-призрак.  Я  напомню
несколько строк. - И она перешла на речитатив. Голос  ее,  чуть  сипловатый,
был бы все же, пожалуй, даже приятен, если бы не нотки истеричности.

   Все спят на нем могильным сном
   Среди ночной тиши.
   Ни звука не слыхать на нем,
   Не видно ни души.
   Но вот на палубе жена,
   В одежде гробовой,
   Страшна, угрюма и бледна,
   А с нею и другой...

   Это смерть и  дьявол,  -  пояснила  Лидия  Сергеевна.  -  Они  наказывают
матроса.
   Она глубоко затянулась; пуская дым, забавно выпячивала нижнюю губу.
   - Что это вы, дорогая, пугаете нас на ночь глядя, - поморщился капитан.
   Маленький Оскар Казимирович был  суеверен.  И  любил  порисоваться  перед
дамами.  Он  всячески  старался  казаться  побольше  ростом:  носил  высокую
фуражку, сапоги с высокими каблуками. Однако это почти не помогало,  женщины
не обращали на него внимания. И трубку с длинным прямым мундштуком  он  стал
курить для солидности. О, женщины! Но эта какая-то странная...
   А мадам Веретягина продолжала декламировать:

   То хаос смерти был. Озера, реки
   И море - все затихло. Ничего
   Не шевельнулось в бездне молчаливой,
   Завяли ветры в воздухе немом,
   Исчезли тучи - тьме не нужно было
   Их помощи: она была повсюду...

   Господа, мне по ночам чудится заупокойный звон.  Во  сне  я  вижу  ужасы,
ужасы. Мое тело раздирают раскаленные железные  когти...  Разве  можно  жить
после всего, что произошло... Гибнет цивилизация. Гибнет мир.
   - Не волнуйтесь, друг мой, -  мягко  сказал  поручик  Сыротестов,  слегка
картавя. Он подошел, тронул женщину за плечо. - Все пройдет, вы  еще  будете
счастливы.
   Капитан посмотрел на них, допил чай, пожелал всем спокойной ночи  и  ушел
отдохнуть перед хлопотным утром.
   Капитан Тадзима отправился к себе наслаждаться одиночеством.  Проповедник
Томас Фостер, поручик и Лидия  Сергеевна  вышли  вместе.  Они  долго  сидели
втроем по ночам за виски и картами или трясли кости в кожаном стакане.
   Старпом Обухов остался один. Он задумчиво  мял  в  руках  хлебный  мякиш,
слепил из него какую-то загадочную рогатку.
   Великанов знал великую заботу Валентина Петровича. Молодая жена  осталась
во Владивостоке, и каждый вечер Обухову мерещились разные  страхи.  Как  там
она одна... К утру он успокаивался: для ревности  у  него  не  было  никаких
оснований, но  что  поделаешь  с  сердцами  в  разлуке!  От  этих  колебаний
настроения страдал не только сам старпом,  но  и  его  подчиненные.  С  утра
Валентин Петрович был человек человеком - внимательный, вежливый, а вечерней
вахте порой крепко доставалось от него ни за что. А моряк он был  что  надо.
Отлично знал судовождение и дальневосточное побережье до самой реки Анадырь.
Каждый капитан не отказался бы от такого старпома. Команда уважала и  любила
его.
   На мостике три раза сыграл колокол. Одиннадцать часов.  Вахтенный  матрос
сбегал на корму посмотреть на счетчик лага. Пароход тихо скользил по  черной
водной глади, вздрагивая на работающем гребном валу. Из-под винта  спиралями
поднимались на поверхность белые пузырьки воздуха. Рваные полосы пены шли за
кормой. В потревоженной воде голубовато светилась морская живность.
   На  кормовой  палубе,  за  деревянной  перегородкой,  мирно  жевали  сено
обреченные на съедение коровы. Темно и тихо. Лениво крутится  маховик  лага,
отмеривая милю за милей.
   На палубу вышел солдат  в  нижней  рубахе.  Он  постоял,  навалившись  на
планшир, выкурил самокрутку и швырнул окурок в море. Красный огонек  черкнул
в темноте и пропал.
   Ушел солдат досыпать. А от мачты отделилась невысокая фигура и скользнула
на корму. Зажглась переносная лампа у счетчика лага. Кто-то открыл стекло  и
передвинул стрелку немного вперед, всего на одну черточку. И опять на  корме
темно и пусто.
   Передвинута  маленькая  стрелка  прибора...  На  одно  деление.   Пустяк,
кажется, и  ровно  ничего  не  значит.  Однако  это  не  так.  Лаг  отмечает
пройденное пароходов расстояние. Привязанная на конце  длинной  веревки-линя
вертушка, схожая с маленькой торпедой, вращается в воде за  кормой  судна  и
накручивает линь. Количество оборотов вертушки зависит от скорости хода. Чем
быстрее движется пароход, тем больше оборотов делает вертушка. Вращение линя
передается счетчику; его механизм превращает обороты вертушки в мили. Лаг  -
ответственный прибор. По лагу ведется счисление, наносится  место  судна  на
карте, если нельзя определиться точнее. Если лаг покажет больше или  меньше,
чем действительно пройдено, и вахтенный  посчитает,  например,  что  опасные
камни уже позади  или  их  еще  не  проходили,  и  повернет  пароход,  может
произойти кораблекрушение.
   Ночь... Но, как всегда, работает судовая котельная. Там чистят топки.  На
палубе потянуло угарным дымом, летучей пылью золы. А вот  вылез  и  один  из
виновников - перепачканный углем кочегар. Отдышавшись на свежем воздухе,  он
принялся за выгрузку шлака. Пустая железная бадья,  громыхая,  опускалась  в
недра кочегарки. Наверх он выкручивал ее полную, дышащую  сернистой  копотью
и, отцепив тросик, опрокидывал за бортом.
   Изредка он отдыхал, присаживаясь на железный кожух, вытирал  пот  грязной
сеткой или нагибался над шахтой и перебрасывался  с  товарищами  двумя-тремя
словами.
   Под  главной  палубой,  этажом  ниже,  в  твиндеке,  тоже  еще  не  спят.
Фельдфебель Тропарев сидел на лавке, закутав  простыней  огромное  волосатое
тело. Он только что из бани: на распаренном лице выступили мелкие капельки.
   Солдат  Веточкин,  худой,  как  чахоточный,ь-  полная   противоположность
начальству - положил фельдфебельскую ногу себе на колени и  срезал  отмякшие
мозоли.
   Тропарев откинулся к дощатой  переборке,  почесывал  бороду  и  сопел  от
удовольствия.
   В твиндеке все было сделано грубо, топорно: деревянный  щелястый  настил,
двухъярусные  нары.  Обычно  здесь  перевозили  пассажиров,   так   сказать,
четвертого класса. Под потолком красновато светились, вернее, тлели угольные
лампочки. У нар - шеренги сапог с портянками на голенищах.
   Солдаты  разошлись  по  постелям:  кто  уже  задремал,   кто   вполголоса
переговаривался с соседом. Пахло заношенным бельем,  махоркой.  В  полумраке
дальних нар кто-то наигрывал на гармонике, однообразно и  невесело:  "Ай  да
ты, ай да я, ай да барыня моя".
   За переборкой стены мерно дышала паровая машина.
   - Ты с пятки натоптыши сыми, - рокотал фельдфебель. - Ногти обровняй... -
От рук солдата ему щекотно, он пошевеливает пальцами.  -  Хорошо,  Веточкин,
ты, брат, генерал в этом деле.
   - У вас, господин фельдфебель, простите за  выражение,  -  поднял  голову
солдат, - ногти что копыта.  Десять  лет  при  банях  работал,  а  таких  не
видывал, струмент не сразу берет.
   Тропарев захохотал, ему лестно.
   - А ты не торопись, - отсмеявшись, грозно пробасил он, - твое  мастерство
тихость любит.
   Сегодня  фельдфебель  был  в  отличном  расположении   духа   и   склонен
поговорить. Он обернулся к двум солдатам, с интересом смотревшим на операцию
с мозолями.
   - Вот ты, Захаров, скажи, с каковых мест за белой властью идешь?
   - С Урала мы, - нехотя отозвался солдат с простоватым, исклеванным  оспой
лицом. - Нас полковник Каппель мобилизовал. Вот и добрались до окияну...
   - Ну, а семья? Тянет небось к семье?
   - Что ж, семья подождет... двое детишек тама. - Солдат  вздохнул  и  стал
слюнявить козью ножку, свернутую из газетной бумаги.
   - Тебе, Захаров, видать,  белая  власть  куда  как  дорога,  -  с  легкой
насмешкой спросил Тропарев. - А за что воюешь?
   - Как - за что? Присяга.
   - Молодец, - похвалил фельдфебель. - Ну, ты!.. - рявкнул он, дернув ногу.
- Осторожнее, под ноготь не тыкай!
   Солдат-мозольщик  испуганно  вздрогнул,   звякнули   ножницы.   Тропарева
боялись. Напрасно он не придирался, но за провинности взыскивал строго.
   А Захаров как бы про себя продолжал:
   - Красных комиссаров на столбах вешал... Теперь они мне, ежели  что...  -
Он провел ладонью по шее.
   - А я при тюрьме в Иркутске служил.  Каждую  ночь  мы  красных  выводили.
Много душ загублено,