ем, что  ни  человек,  то  своя
борода...
   Оскар Казимирович сделал несколько шагов.
   На лобовой стенке, под мостиком,  висел  плакат:  "Невзирая  ни  на  что,
рабочий, крестьянин и  партизан  Приморья  должен  встретить  белогвардейцев
градом пуль, лесом штыков. Смерть должна найти контрреволюцию  на  сопках  и
полях нашей страны". "И на море!" - добавил кто-то сбоку корявыми буквами.
   Гроссе прочитал плакат.
   - Не пугайтесь, Оскар Казимирович, плохого  вам  не  сделаем,  -  ободрил
капитана Великанов. - Будем просить по-прежнему командовать пароходом.
   -  Будем  просить?..  Скажите-с,  какая  честь,  господин  партизан.   Вы
соображаете, что говорите?
   Вряд ли у капитана Гроссе было когда-либо  столь  необычное  положение  и
столь затруднительный случай. Что он ответит? Да, он  не  из  самых  храбрых
капитанов. Возможно, он даже согласится... Но... Гроссе вдруг что-то заметил
в открытом море.
   - А это что? - Он указал  на  серое  пятно  на  горизонте.  -  Как  будто
сторожевик-с. - Приподнял висевший на шее бинокль, приставил его к глазам. -
Это "Сибиряк", - сказал Оскар Казимирович через мгновение. То, что он  решил
минуту назад, он передумал и уже посмелее расправил узкие плечи. - Вот  что,
дорогой, я не намерен разговаривать с партизанами. Понял?.. - Он  повернулся
и зашагал к трапу, постукивая высокими каблуками. -  Пойдемте,  господа,  на
берег, - сказал Гроссе старпому Обухову и двум матросам,  ожидавшим  его  на
палубе. - Нам не по пути с бунтовщиками.
   В это же время с моря прозвучал выстрел.  Снаряд  разорвался  недалеко  в
воде, подняв пенистый фонтанчик.
   - Мы решили остаться на "Синем тюлене", Оскар Казимирович, - вежливо,  но
твердо сказал Обухов. - Я и матросы. На шлюпке плотник, Курочкин и кочегары,
они отвезут вас.
   - Я тоже остаюсь, - сказал японский офицер. Судьба  подготовила  капитану
Гроссе еще один  удар.  На  борт  парохода  поднялись  запыхавшийся  старший
механик Фомичев и еще несколько человек -  машинисты  и  кочегары.  За  ними
вступил на палубу радиотелеграфист Иван Курочкин; он тихонько проскользнул в
радиорубку.
   - Я отказываюсь находиться в лагере, господин капитан, - без  предисловия
начал механик. - Этот контра поручик застрелил Петьку Безбородова и  старого
ороча. Как собак! - Стармех все повышал  голос.  -  Я  возвращаюсь  на  свой
пароход, и никто мне не запретит это сделать. Все.  -  И  Фомичев  пошел  на
кормовую палубу.
   За ним двинулась машинная команда. И  тут  Николай  Анисимович  увидел...
Великанова. Он рванулся было к нему с радостным восклицанием, но потом сник,
опустил голову и зашагал дальше.
   Гроссе бледнел и краснел. Волосы на его затылке поднялись. Сжав маленькие
кулачки, он посмотрел вслед механикам, затем круто обернулся к старпому:
   - Это измена, милостивый государь! Бунт на пароходе... На  рею  захотели?
Приказываю немедленно собрать команду и возвратиться на берег!
   - Мы останемся здесь, - коротко повторил Обухов.
   - Старпом - зачинщик! Невиданно-с! - кипятился капитан.
   С заметно приблизившегося дозорного корабля прогремел еще  один  выстрел.
Гроссе заторопился в шлюпку, где одиноко сидел судовой плотник.
   На мостике "Синего тюленям - штаб несколько странного,  неморского  вида.
Здесь был Тихон Барышников, командир партизан,  высокий  человек  в  кожаной
куртке, с маузером в деревянной кобуре. Лесничий  Степан  Федорович  Репнин.
Еще  двое  молодых  парней,  увешанных  разным  оружием.   Иван   Степанович
Потапенко, Федя Великанов и Таня...
   Партизаны перебрались на пароход в бухте Прозрачной. Барышников и  Репнин
- новый комиссар отряда - решили временно разместить часть  своих  людей  на
судне. И безопасно, казалось им, и удобно.
   Прежде всего партизаны решили разгромить карателей.
   - Старший помощник капитана, - представился Обухов, поднявшись на мостик.
- Я, стармех, машинист  и  два  матроса...  Впрочем,  вы  все  слышали.  Нам
надоели, - он покосился на Таню, -  бабские  вопли  и  беззаконные  действия
командира военного отряда.
   -  Спасибо,  товарищ  старший  помощник,  спасибо,  товарищи,   поговорим
подробнее после, а сейчас надо уходить, - ответил Барышников.  -  Принимайте
командование. И вы все по местам.
   - Благодарим! - дружно гаркнули обрадованные моряки.
   - Вира якорь! - раздалась по судну веселая команда старшего помощника.
   Он снова почувствовал себя в родной стихии,  снова  начиналась  настоящая
жизнь.
   Старенький брашпиль  затарахтел,  окутался  паром,  натуженно  вытаскивая
тяжелую цепь.
   - Полный вперед! - скомандовал Обухов. Звякнул телеграф. - Лево руль!
   Нос  парохода  стал  разворачиваться.  Сторожевик  тотчас  поднял  флаги:
"Остановите машины!"
   - Они могут нам дров  наломать,  -  негромко  сказал  Барышников,  трогая
бесполезный сейчас маузер. - У них пушка... Что делать?
   - Товарищ командир, -  оторвался  от  бинокля  Потапенко,  -  я  попробую
офицерей  утихомирить:  скажу  кое-что  браткам-товарищам.  -  Он  вынул  из
голенища флажки и, взобравшись на верхний мостик, стал семафорить.
   На "Синем тюлене" притихли. Федя не спускал глаз с трепетавших  на  ветру
флажков в руках Ивана Степановича. Все понимали: сейчас, может  быть,  вновь
решается судьба парохода.
   - Николай Анисимович! - негромко сказал  в  переговорную  трубку  старший
помощник Обухов. - Давай все обороты, какие есть, а то твоя машина может  не
понадобиться.
   - "Сибиряк" больше стрелять не  будет!  -  крикнул  сверху,  перегнувшись
через поручни, Потапенко.
   Барышников с облегчением вздохнул.  Пароход,  работая  винтом  так,  как,
наверно,  никогда  не  работал,  выходил  из  бухты.  Когда  поравнялись  со
сторожевым кораблем, с мостика заметили возню у кормовой пушки.  Собственно,
хлопотали офицеры - матросы в холщовых куртках стояли поодаль.
   Заклиненная матросами пушка молчала,  но  по  "Синему  тюленю"  застрочил
пулемет, стукнуло несколько винтовочных выстрелов.  Тонко  запели  пули.  От
края мостика полетели щепки. Зазвенело стекло. Таня  отшатнулась  и  закрыла
глаза руками.
   - Ложись! - крикнул Потапенко.
   Вспенивая  винтом  море,  пароход  набрал  предельный   ход.   Сторожевик
преследовать не стал.
   Федя взглянул на уходящий берег. Там, в глубине бухты, среди черных  скал
четко вырисовывался остов погибшего корабля; на берегу еще курились  костры,
белели конусы парусиновых палаток, зеленел лес.  А  еще  дальше  и  выше,  в
кружеве облаков, синели вершины сопок...
   Нет, сегодня сторожевик показался Великанову совсем  не  страшным.  Рядом
были испытанные бойцы. Отказ сибиряковцев стрелять из пушки  он  принял  как
должное.
   - Скажи-ка, друг, -  спросил  Ивана  Степановича  командир  партизанского
отряда, когда "Синий тюлень" ушел за пределы досягаемости пулеметов.  -  Как
же теперь матросы? Их там перебьет офицерье.
   - Не лыком шиты  братишки,  -  засмеялся  Потапенко.  -  Если  офицеры  и
догадаются, почему пушку с двух  выстрелов  заело,  попробуй  докажи,  найди
виноватого... Времена не те, боятся офицеры. Если бы не врангелевцы,  мы  бы
давно... А это кто? - прищурился матрос.
   Потапенко показал на японского офицера в желтых  сапожках,  возникшего  в
дверях штурманской.
   - Я представитель японского  командования  на  этом  пароходе,  -  сказал
офицер и поклонился, обнажив зубы. - Здравствуйте, очень приятно... У кого я
могу получить ключ от каюты?
   Тихон Барышников тоже злобно смотрел на японца. Федя понял, что  совершил
ошибку. Не надо было пускать японца на борт.
   - Отведите его, Великанов, - распорядился, сдержавшись, командир  отряда,
- дайте ключ. Господин офицер, вам запрещается выходить из каюты до  особого
разрешения. В кают-компанию - пожалуйста...
   - Я протестую. Я представитель японского командования, - надулся  японец.
- Это арест. Я буду сообщать командованию...
   - Ладно, ладно, сообщайте,  господин  офицер.  На  досуге  обсудите  этот
вопрос с американцем, он в таком же положении.
   - Как, Томас Фостер здесь? - воскликнул японец. - Он не утонул?
   - Жив-здоров и пьян, - ответил Барышников, едва удержав слова порезче.
   "Синий тюлень" уходил все дальше и дальше от бухты Безымянной.  Скоро  за
скалистым мысом скрылся и дымок  сторожевика.  Темные  тучи  покрыли  землю.
Только в одном месте, будто занавес немного приподнялся, открыв нижнюю часть
берега, низкие мысочки и прибрежные скалы выделялись четко,  как  под  лучом
прожектора. Однако распознать берега мог только человек, хорошо знавший  эти
места.

   Глава двадцатая

   МАДАМ ДИТЕРИХС НЕ ВЕРИТ МУЖУ

   Посреди двух бронепоездов - состав правителя Приамурского края Дитерихса.
Шли медленно. Приходилось подолгу задерживаться  на  станциях  и  разъездах,
пока  специальная  бригада  на  моторной  дрезине  прощупает   каждый   метр
железнодорожного полотна. Партизаны по всей линии рвали дорогу: выбивали  из
шпал костыли, разводили рельсы, подкладывали  взрывчатку.  Разрушали  мосты.
Генерал-лейтенанта устрашала внезапность их налетов, они появлялись там, где
их, казалось, никак не могло быть.
   У железнодорожного моста через широкий овраг ждали возвращения  переднего
бронепоезда. Дитерихс глядел через пыльное стекло окна салон-вагона,  нервно
прислушивался к пушечным раскатам и резким пулеметным очередям, доносившимся
с противоположной стороны оврага. Там засели партизаны.
   Мост был обнесен колючей проволокой, как и все мосты, водокачки,  станции
и разъезды. Это сделали японцы: их тоже беспокоили партизаны.
   Генерал Дитерихс только что побывал на фронте, в  группе  Молчанова.  Все
скверно. За первыми успехами и здесь пошли  неудачи.  Даже  мост  на  Уссури
остался  у  красных,  и  они  могли  маневрировать  подкреплениями.   Вместо
наступления на войска Дальневосточной республики  приходилось  держаться  за
какую-то деревню Ивановку...  Но  разве  эти  мелочи  решали  что-нибудь?  С
большим трудом удалось создать  хотя  бы  видимость  успехов  в  первые  дни
Чанчунской конференции. Дитерихса больше всего волновал вопрос: как повлияли
боевые действия здесь, в Приамурье, на результаты конференции?  Может  быть,
японцы все же останутся? Как хотелось бы надеяться!
   Он еще верил и в патриотическую болтовню недавно прошедшего Национального
съезда. Съезд,  в  конечном  итоге,  тоже  был  рассчитан  как  подкрепление
японских позиций на конференции. Но может быть, патриотические  идеи  найдут
отклик  в  народе?  Как  проходит   мобилизация?   Много   ли   добровольных
пожертвований собрано у населения? Съезд... Он, кажется, сказал там неплохую
речь... Дитерихс на минуту воодушевился. Он хорошо помнил конец выступления:
   "Господа, я повторяю вам слова Минина:  пусть  ваши  жены  идут  и  несут
кольца,  камни  и  бриллианты,  -  тогда  и  в  этом  маленьком  Приамурском
государстве появятся, помимо веры, и средства... Господа, это честь  русской
интеллигенции перед  всем  миром,  перед  Россией  и  перед  нашей  религией
Христа..."
   "Да, речь  несомненно  произвела  большое  впечатление.  Настроение  было
такое, что чуть ли не сразу начинай сбор пожертвований... Но от слов  далеко
до дела". Генерал шумно вздохнул.
   Потом Дитерихс вспомнил отъезд жены, и настроение его вконец испортилось.
Мадам Дитерихс пожелала немедленно покинуть пределы государства,  опекаемого
ее супругом. Напрасно правитель уверял ее в безопасности. Мадам  Дитерихс  и
слушать не хотела. Уж кто-кто, а она-то знает таланты  своего  мужа.  Больше
того, она требовала отъезда самого генерал-лейтенанта.
   - Ты не должен здесь оставаться, это безумие! - заламывала  она  руки.  -
Меркуловы вовремя всунули тебе власть... Они обеспечили себя, а ты окажешься
на первом фонаре, лишь только уйдут  японцы.  Все  разбегаются,  а  ты,  как
мальчишка, играешь в солдатиков.
   Не переупрямив мужа, мадам Дитерихс зашила в белье фамильные бриллианты и
покинула столицу Приамурского края. Разведка донесла правителю,  что  отъезд
его  супруги,  упомянутый  какой-то  газетой,  вызвал  разные  толки   среди
населения. Это очень, очень неприятно...
   Генерал-лейтенант  ежился  от  пророчеств  жены.  Но  что  делать?  И  он
продолжал разъезжать в своем вагоне, распоряжался, наказывал, благодарил.  И
везде,   почти   не   думая,   как-то   по   инерции   произносил   высокие,
сердцещипательные слова: "Последний клочок России", "Последний  национальный
росток",  "Впервые  в  нашей  непримиримой  борьбе   с   Советской   властью
воздвигнуто знамя светлой великой идеи", "Пора проникнуться всей душой,  что
нам уходить отсюда, из Приамурья, нельзя"...
   Генерал еще раз мрачно вздохнул, вошел в купе, переложил с места на место
давно прочитанные телеграммы, прилег на диван, закрыв глаза рукой.
   Поезд наконец тронулся Дитерихс почувствовал плавное покачивание вагона и
незаметно задремал.
   Рядом со спальней правителя помещалось купе полковника Курасова.
   Он был вызван Дитерихсом и сопровождал его в поездке на фронт.
   Полковник видел, как гибли люди, бессмысленно лилась русская кровь.
   Оторвавшись от штабной карты, он разбирал почту, только что  доставленную
на дрезине из Владивостока. Вести с полей сражений заслонили "дело  о  краже
собольих мехов", но полученные почтой телеграммы с "Синего тюленя" от  Ивана
Курочкина снова заставили Курасова вспомнить все это. Фронтовые дела, что ни
предпринимай, шли к одному концу. Он  подумал,  что  надо  всерьез  заняться
драгоценным грузом. Возникла мысль: подключить к этому полковника Рязанцева,
дать ему людей, быстроходный военный  корабль.  Подойти  к  "Синему  тюленю"
вплотную, навести орудия и перегрузить пушнину  к  себе.  Барон  Моргенштерн
оказался полным идиотом. Он буквально завалил контрразведку телеграммами,  и
одна бестолковее другой. "Кому виднее, что надо делать,- мне из Владивостока
или ему на месте?" Полковнику вспомнились  японский  офицер  и  американский
поп. Ведь не исключено, что они могут  обставить  этого  барончика.  Утешало
только, что их двое и они конкуренты. Это здорово снижало шансы  обоих.  Для
полковника оставалось непонятным: как Сыротестов, Гроссе и солдаты оказались
в бухте Безымянной?..
   Курасов так и заснул над почтой, не в  силах  разобраться  во  всей  этой
путанице.
   Серым, дождливым утром  правитель  прибыл  в  Никольск.  На  перроне  его
встретили генералы и старшие  офицеры.  Выстроен  почетный  караул,  оркестр
исполнил гимн. У входа на вокзал тряпкой обвис трехцветный флаг. На фронтоне
потекший краской лозунг: "Вперед, за спасение России!"
   Комендант города  молодцевато  отдал  рапорт.  Гражданское  население  на
платформе представлял нетрезвый репортер  газеты  "Слово"  Серафим  Ивашкин,
ехавший в соседнем вагоне.
   - Почему  нет  членов  земской  управы?  -  отрывисто  спросил  Дитерихс,
наливаясь злостью. - Они поставлены в известность о моем прибытии?
   - Так точно, ваше превосходительство, - еще больше вытянулся комендант, -
приказал всем членам вместе с председателем вас встретить.
   - Где же они? - Острый генеральский кадык задвигался.
   - Председатель сказал, - замялся комендант, - они-де в  дождь  не  поедут
и...
   - Довольно, - оборвал его правитель. - За неуважение к  верховной  власти
арестовать всю думу и выселить из города... В сторону Хабаровска,  -  как-то
злорадно добавил он.
   Махнув рукой оркестру, чтобы замолчал, Дитерихс в сопровождении  офицеров
штаба вернулся в свой вагон.
   "Доблестный вождь", "Спаситель земли русской", - кипел он, вспоминая речи
земцев на недавнем съезде. - Ах вы!.."
   Дождь усилился. Репортер газеты "Слово" Серафим Ивашкин торопливо  черкал
в блокноте, не обращая внимания на капли, расплывавшиеся на страницах.
   Строем ушел с перрона вымокший почетный караул, вразброд  -  музыканты  с
медными трубами.
   Вагон  правителя,  совсем  новый,  был  превосходно  оборудован:  красное
дерево,  ковровые  дорожки,  блестящая  медь.  После  отъезда  жены  генерал
перебрался сюда со всеми пожитками.
   В вагоне все под боком: и кровать, и кабинет, и столовая.
   -  Вас  дожидается  полковник  Сугахара...  от   командующего   японскими
вооруженными силами, - доложил секретарь Домрачеев, студент-эсер, в очках, с
заброшенными назад волосами. Человек с невозможно спокойным характером, он с
некоторых пор неожиданно сделался советником Дитерихса. Он упорно  не  хотел
называться адъютантом и ходил в штатном. Между  прочим,  среди  приближенных
правителя он славился тем, что знал тысячу способов брать взаймы деньги.
   Генерал всполошился. Опять проснулись надежды.
   - Приготовить в салоне завтрак на семь персон, - приказал он. - Господина
полковника просить к столу.
   Дитерихс  вышел  тщательно  выбритый,   пахнущий   отличным   французским
одеколоном. Он казался бодрым и оживленным. У приглашенных четырех генералов
нахмуренные лица. Двое с седыми шевелюрами, двое бритых наголо. На  груди  и
на шее - всевозможные ордена, пожалованные его императорским  величеством  и
Колчаком. Самый младший в чине - полковник Курасов. Все с нетерпением ждали,
что скажет японец.
   - Вы от генерала Точибана? - Правитель поздоровался с гостем-полковником.
- Прошу садиться, господа.
   Японец звякнул шпорами.
   - Надеюсь, с  хорошими  вестями?  -  Дитерихс  принялся  усердно  чистить
апельсин, будто всецело поглощенный этим занятием.
   На самом деле он был весь в ожидании. С чем прибыл  полковник?  "Японские
императорские войска приостановили эвакуацию... " - как хотел бы он услышать
эти слова!
   Но японец пока лишь подобострастно поклонился.
   - Позвольте, ваше превосходительство, - сказал генерал  с  белыми  усами,
старый, но еще бодрый на вид, - мне хочется сказать два слова нашему гостю.
   - Пожалуйста, Иван Карлович, - сдерживая нетерпение разрешил Дитерихс,  -
мы все рады видеть полковника.
   Правитель покончил с кожурой апельсина и теперь медлительно расщеплял его
на дольки.
   Белоусый генерал поднялся  с  места,  сверкнув  бритой  головой.  Он  был
известный лошадник и разговаривал преимущественно о лошадях. С Дитерихсом  у
него был общий язык. Но сегодня услышали другое.
   - В действиях императорской Японии, - тронув усы, начал он, - мы не можем
не видеть проявление здорового понимания  сущности  происходящего  в  России
болезненного процесса...  Страдания  и  жертвы,  которые  принесла  и  несет
императорская японская  армия  во  имя  восстановления  справедливого  мира,
вплетут в венок Японии лучшие цветы и дадут ей право на  всеобщее  признание
за нею имени носительницы великой  идеи  мира.  -  Оратор  сделал  поклон  в
сторону Сугахары. - Эти жертвы  свяжут  нас  с  Японией  узами  бескорыстной
дружбы и дадут ей основания на бесконечную благодарность...
   Дитерихс закашлялся. Он был недоволен, или, может быть, апельсин оказался
кисловат... Усатый генерал заметил гримасу на лице правителя и круто свернул
речь.
   - Может, мы послушаем  господина  полковника?  -  раздался  строевой  бас
генерала Молчанова. Он был деловит и не любил отвлекаться.
   - К сожалению, господа, я должен  сообщить  вам  печальную  новость...  -
Японец поклонился. - Конференция в Чанчуне не принесла ничего утешительного.
Ваши успехи оказались слишком скромными. Нам не удалось найти общего языка с
другими державами. Сроки эвакуации остались прежними.
   Дитерихс побледнел, снова  закашлялся,  встал,  опять  сел.  Апельсиновая
долька выпала у него из рук
   - Как, - растерянно воскликнул он, -  вы  согласились  и  Сахалин  отдать
Советам?!
   Генералы, сидевшие за столом, навострили уши.
   - Нет. Сахалин мы  оставим  за  собой.  Мы  хотим  обеспечить  возмещение
убытков, понесенных Японией... Но Владивосток эвакуируем.  Генерал  Точибана
просил вас, ваше превосходительство, сообщить  ваши  планы  в  течение  трех
суток.
   - Патроны... Где обещанные  патроны?  Нам  нечем  стрелять!  -  истерично
выкрикнул генерал Смолин.
   -  Если  бы  мы  б