ыли  обеспечены  боеприпасами...  -  налился  багрянцем
Дитерихс.
   - Я не уполномочен вести какие-либо переговоры, - поднялся полковник.  Он
вынул золотые часы из нагрудного  кармана  кителя...  -  О,  уже  поздно,  я
вынужден   вас   покинуть,   господа...   Почтительнейше   напоминаю,   ваше
превосходительство, - это Дитерихсу, - если ваши планы не будут  известны  в
трехдневный  срок  военному  командованию,  последствия  могут  быть  весьма
тяжелыми. Итак, три дня. - Полковник сделал общий поклон и вышел из салона.
   Серебряные шпоры едва  слышно  позвякивали,  стихая,  но  для  генералов,
оставшихся за столом, их звон казался пожарным набатом.
   После ухода Сугахары в салоне воцарилось давящее молчание.
   - Господа, - сказал Дитерихс, - давайте решать. По крайней  мере,  теперь
обстановка... -  он  закашлялся,  -  совершенно  ясна.  Я  хочу  знать,  как
отозвался народ на призыв Национального  съезда.  Каковы  результаты?  -  Он
вынул платок и очистил нос. - Извините, продуло в вагоне.
   В дверях салона показался дежурный адъютант.
   - Делегация местных  литераторов,  ваше  превосходительство.  -  Адъютант
застыл в ожидании.
   Дитерихс вопросительно посмотрел на своих генералов.
   - Я думаю, стоит принять, - отозвался белоусый генерал.  -  Так  сказать,
дань общественному мнению.
   - Приведите их, поручик, - распорядился  правитель.  В  салоне  появилось
пятеро молодых людей, одетых весьма причудливо:  на  всех  зеленые  короткие
курточки и белые узкие штаны, на ногах - дамские туфли с высокими каблуками.
На правой стороне лица ус и бровь сбриты.  На  груди  у  каждого  красовался
натуральный вареный рак. Ярко-рыжие волосы лохмами. Вихляя бедрами,  молодые
люди подошли к столу.
   - Господин Дитерихс, - начал один из них, -  мы  хотим  служить  в  рядах
белой армии с оружием.
   - Поразительно, - пробормотал, моргая, правитель. - Кто  вы,  господа?  -
спросил он.
   - Мы - свободные литераторы, - сказал  тот  же  молодой  человек,  видимо
старший.
   - Это я слышал. Но что значит сей... карнавальный вид?
   - Проявление воли. Эпохальность. Мы не  хотим  быть  похожими  на  всяких
прочих. Мы за войну. Она оздоровляет землю. Шваль погибает, остаются  лучшие
экземпляры. Мы за капитал, он порождает войну.
   Молчанов  басисто  крякнул,  а   молодой   человек,   притопнув   туфлей,
задекламировал:

   Анархии черное знамя
   По алому небу выткали,
   И души обуглило пламя,
   Чтоб золото брызнуло слитками.
   И гордые губы развязаны,
   И солнце на землю низится.
   Далекие страны рассказаны,
   Но скоро пути приблизятся.
   Пусть ветер бушует срывами,
   Пусть море от гнева бесится,
   Но смело идет над обрывами
   Анархия, свободная вестница...

   - Выпороть мерзавцев, - рявкнул Молчанов, - на  базарной  площади!  -  Он
вскочил, сам готовый тут же приступить к экзекуции.
   На свободных литераторов это не  произвело  почти  никакого  впечатления.
Только старший чуть обиженно сказал:
   - Мы полагали, что найдем у вас понимание. Наши патриотические чувства...
Каждый зарабатывает на жизнь как может...
   - Во-о-он! - завопил Дитерихс.
   Когда адъютанты выталкивали "общественность" из салона, перед изумленными
генералами мелькнули нарисованные на ягодицах делегатов черные черепа.
   - Вот наши добровольцы, - усмехнулся начальник штаба Петров.
   Дитерихс раздраженно перекладывал на столе какую-то бумажку.
   - Почему у них на груди раки, а на...  спине  черепа?  -  спросил  усатый
генерал.
   -  Надо  было  раньше  поинтересоваться,  у  самих  этих...  Что  же   вы
растерялись, ваше превосходительство? - съязвил  все  еще  не  успокоившийся
Молчанов.
   Оправляясь от неожиданного вторжения, генералитет привел в порядок  нервы
кто коньяком, а кто белой водкой. Дитерихс продолжил совещание.
   - Положение государственного  образования  с  человеческой  точки  зрения
безнадежно, - сказал он. - Но я глубоко верую, -  генерал  перекрестился  на
киот, - что, если наши силы иссякнут, чудо господне спасет русскую  землю  и
вернет ее во власть помазанника божия. - Он еще раз перекрестился. -  Теперь
к делу,  господа...  Японцы  только  что  передали  нам  Спасск,  прекрасную
крепость. Вы согласны? - обратился правитель к генералу Молчанову.
   - Конечно, ваше превосходительство, - кивнул Молчанов, - ни с востока, ни
с запада войскам противника Спасска не обойти. Его надо брать штурмом. А это
крепкий орешек... Впрочем, какие силы бросят красные...
   - В каком состоянии укрепленный район? - спросил  Дитерихс.  По  странной
ассоциации ему почему-то вспомнились нахальные молодчики-анархисты.  Черепа,
раки... Символы, но чего?..
   - Пригоден для  длительной  и  упорной  обороны.  Семь  фортов  соединены
окопами, - донеслось до ушей  правителя.  -  Все  за  колючей  проволокой  в
несколько рядов. Порядочно боезапаса. Однако все зависит от помощи бога.
   - Каков дух ваших дружин, генерал? - как-то  вяло  продолжал  допрашивать
Дитерихс.
   - Михаил Константинович, - шепнул соседу начальник штаба, - ищет выход из
безвыходного.
   - Видите ли, - уклончиво ответил Молчанов, - солдаты ждут обещанных  вами
пополнений. Прошу учесть, терпение человеческое не бесконечно.
   - Гм... пополнения... - Дитерихс пожевал губами. -  Никольск  должен  был
отправить вам двести человек.
   - Спасибо, ваше превосходительство. И это все?
   - Гм... В настоящее  время,  -  запнулся  правитель  и  облизнул  кончики
пальцев.
   - Новобранцы - сомнительное приобретение, хуже этих лихих анархистов. Они
пропитаны большевистскими  идеями,  -  подал  голос  молчавший  до  сих  пор
полковник Курасов. - Как бы они не обработали наших солдат. - Он смотрел  на
генералов, едва скрывая неприязнь. "Игра в воевод земли  русской...  Неужели
они не понимают, что наступил конец, са-мый-самый конец? Нет,  понимают,  но
продолжают  разыгрывать  свои  роли  как  ни  в  чем  не  бывало.  Это   еще
отвратительнее".
   - Да, да, - подхватил Дитерихс, - действительно, как бы они  не  повлияли
на ваших солдат, дорогой генерал.
   - Владивосток дал на фронт всего сто шестьдесят человек, но они, пожалуй,
еще  опаснее,  чем  Никольские,  -  опять  вставил  Курасов.  -  Мобилизация
срывается. Молодежь состоятельных родителей скрывается  в  Харбине,  рабочие
бегут к партизанам.
   - Хотите анекдот, ваше  превосходительство?  -  сказал  генерал  Молчанов
начальнику штаба. - Самый горяченький: "Что такое армия? Собрание людей,  не
сумевших уклониться от воинской повинности"... Недурственно, а?
   Дитерихс с кислой миной посмотрел на генералов.
   - А как наши финансы? - сказал он.  -  На  съезде  мы  договорились,  что
города дадут средства на армию, а потом наладят самоохрану, чтобы можно было
передать на фронт полицию в воинские части.
   - Доходность государства в настоящее время не превышает четырехсот  тысяч
золотых рублей в месяц, ваше превосходительство, - ответил генерал с  белыми
усами, начальник снабжения армии. - А только на войска требуется около  двух
миллионов.    Никакие    экономические    санкции    сейчас    невозможны...
Торгово-промышленная  палата  отказалась   выплатить   чрезвычайный   налог,
назначенный вами. Вот, извольте. - Он протянул Дитерихсу  бумагу.  -  Пишут,
что ничего дать не могут, денег нет.
   - Поведение дальневосточных предпринимателей  -  нож  в  спину  армии,  -
бросил Молчанов.
   - Данные о противнике? - обернулся правитель к Курасову.
   - Подходят свежие войска. Из России присланы опытные командиры. Партизаны
все  больше  наглеют.  Перевозки  по  нашей   дороге   почти   невозможны...
Забайкальские  проти-вобольшевистские  организации   не   сумели   задержать
переброску войск с запада. Восстание провалилось.
   Спорили долго. Но чем дольше пререкались,  тем  яснее  становилось  одно:
надо приложить все силы, чтобы с наименьшими  потерями  выбраться  вместе  с
японцами  с  Дальнего  Востока.  Уходить,  не  открывая  своих   планов   ни
противнику, ни населению...
   Наиболее четко эту мысль высказал Курасов, которому  надоели  бесконечные
словопрения.
   - Пора действовать исходя из реальности, - говорил он. - Если наша  армия
останется во Владивостоке хоть  на  день  после  ухода  японцев,  она  будет
целиком уничтожена... Лишь во избежание паники я считаю необходимой хотя  бы
видимость сопротивления.
   Курасова выслушали со вниманием, с ним считались. Собственно  говоря,  на
этом и решили остановиться. Наметили план на самые ближайшие дни, заготовили
приказы.
   Одновременно все же решили сделать еще одну попытку: послать делегацию  к
японскому императору с прошением оставить его войска  в  Приамурье.  Курасов
резко возражал, но тут с ним не согласились.
   Генералы разошлись, а Дитерихс  долго  еще  сидел  за  столом  пасмурный,
подперев голову руками. Конец... Действительно, конец... Много возникало  на
его глазах белых территориальных образований, еще больше правительств, и все
они лопались, лопались... А на западе  росло  и  крепло  огромное  Советское
государство. Почему? Этого  генерал  никак  не  мог  понять.  Он  готов  был
обвинить всех - и правых и виноватых... Нет, огня так и не удалось  раздуть.
Белое  движение  давало  дым  и  изредка  сыпало  искрами,  но  это  и  все.
Положительно, здесь  повторились  события  в  России,  только  в  неизмеримо
меньших масштабах... Дитерихс глубоко вздохнул, вспомнилось письмо Гондатти.
Бывший  приамурский  генерал-губернатор  считал  политику  Дитерихса  гнилым
либерализмом и требовал твердых действий. "Вы погубите светлое дело спасения
родины", - писал Гондатти.
   "А почему вы, Николай Львович, не захотели принять власть, когда  вам  ее
настойчиво предлагали? - мысленно доспоривал Дитерихс. - Испугались!  Хорошо
за царской спиной быть неукротимым диктатором или  сидеть  в  Харбине  и  за
спиной китайцев писать письма. А попробуйте посидеть на пороховой бочке!.."
   - Михаил Константинович! - услышал правитель. Он поднял голову.
   На другом конце стола сидел Курасов.
   - Вы еще не ушли? Дорогой  полковник,  извините,  я  вас  задержал,  мне,
право, совестно.
   - Я хотел сообщить вам еще одну новость. И тоже неприятную.
   - Пожалуй, я теперь готов  слушать  что  угодно.  После  черной  японской
неблагодарности вряд ли вы меня удивите.
   - Сибирская дружина генерала Пепеляева не  получила  поддержки  якутского
населения. Эсер Куликовский оказался болтуном  и  жуликом.  Старшие  офицеры
дебоширят, пьянствуют в Аяне... Полное разложение.
   - Да, я помню Куликовского. Был очень настойчив в  денежных  просьбах,  -
равнодушно кивнул Дитерихс. Новость и впрямь  его  не  затронула  -  слишком
далеко все это происходило. Он пожевал губами и налил в стакан содовой.
   - Атаман Семенов запрашивает вас секретным письмом: не его ли вы имели  в
виду в последней речи, называя некоторых русских генералов  палачами  своего
народа?.. Может быть, вы хотели сказать о Калмыкове?
   - Можете ответить атаману Семенову, что я имел  в  виду  всех  генералов,
отличившихся зверствами. А если шапка пришлась по его голове,  он  может  ее
носить... Так и напишите. Калмыков, Семенов, - вздохнул Дитерихс, -  разницы
немного.  Там,  где  Семенов  приказывал  убивать,  Калмыков  убивал  своими
руками... Все у вас, Николай Иванович?
   - Спиридон Меркулов бежал за границу...
   - Как? Когда?! - Дитерихс отставил стакан, даже не пригубив. - Ну, все  к
одному... Как тяжело  разочароваться  в  людях...  Знаете,  дорогой  Николай
Иванович, меня больше всего потрясает отсутствие патриотических чувств. Даже
торгово-промышленная палата, даже Бриннер...
   - Хм, патриотизм!..  -  Курасов  пожал  плечами.  -  Торгово-промышленная
палата не меньше других  ущемлена  японскими  промышленниками.  Национальный
капитал  всегда  будет  стремиться  прежде  всего   избавиться   от   власти
иностранцев. Туземных купцов-посредников у нас не так уж  много.  Мы  должны
быть реалистами, Михаил Константинович. Да, реалистами, понимаете?
   - Вы  повторяетесь.  А  знаете,  дорогой  полковник,  что  самым  большим
реалистом был петух. Когда он кукарекал, сказки исчезали.  Но  заметьте,  он
кукарекал всегда в одно и то же время.
   "Михаил Константинович похож на  человека,  который  собирается  зарубить
петуха, чтобы не взошло солнце. Великий человек на малые дела",  -  подумал,
но благоразумно смолчал Курасов.

   Глава двадцать первая

   ЛУННАЯ СОНАТА

   Яркая луна выкатилась в ночное небо и медленно пробиралась среди звезд  и
галактик. Пароход покачивался, и фок-мачта чертила и чертила черным копьецом
по созвездию Кас-сиопеи. Высоко в небе блестел  Юпитер.  Федя  посмотрел  на
луну. Нет, определяться с ее помощью он не  намерен:  слишком  легкомысленна
для астрономических дел. В самом деле, за малейший просчет можно поплатиться
серьезной  ошибкой.  Но  зачем  астрономия,  когда  виден  берег.  Великанов
надеялся в лунном свете увидеть корабль, погибший на  мысе  Звона-рева.  Да,
опять знакомые места... Знакомые... Но не дай  бог  туман...  А  пароход  на
камнях что  твой  маяк  -  надежная  приметная  точка.  В  бинокле  проходят
волнистые контуры земли, таящие нагромождение гор, и разлоги, и  реки.  Федя
на свой риск и страх чуть подвернул к  берегу.  Освещенный  луной,  он  стал
отчетливей, рельефнее. Вот и корабельный остов попал наконец в окуляры. Федя
удовлетворенно хмыкнул. Однако пришлось повозиться, пока засек знакомый мыс.
В бинокль корабль на камнях различался неплохо, а  попробуй  возьми  его  на
визир пеленгатора. Через полчаса Федя еще раз проверил свое место. Выходило,
что мыс почти в двух милях. Правда, пароход течением могло поджать к берегу,
но при  такой  видимости  это  не  страшно.  На  траверзе  мыса  опять  надо
обращаться к крюйс-пеленгу, но это будет уже не на его, Фединой, вахте.
   Покончив с делами, он задумался... Последние дни прошли в хлопотах.
   Пароход делал рейсы у самого берега. У Трех камней, у Красной скалы  и  у
одинокого Зимовья Обухов отдавал якорь. На берегу появлялись люди, спускался
с  борта  кунгас,  его  нагружали  продовольствием   и   другими   товарами,
необходимыми в лесу.
   Трюмы "Синего тюленя" были поистине неиссякаемыми. В его  утробе  нашлась
всевозможная одежда, начиная от теплого  белья  и  до  штанов  и  курток  из
чертовой кожи  -  партизаны  ходили  в  обновках.  Особенно  радовались  они
большому запасу табака и папирос.
   Погрузку и выгрузку производили быстро и тихо, даже  гудки  старались  не
давать. Каждую минуту можно было нарваться на сторожевик. Несколько  человек
ушло  с  парохода  в  таежные  отряды,  зато  другие  с   берега   пополнили
партизанскую группу на борту. Командир Барышников несколько  раз  сходил  на
берег, встречался с нужными людьми. В других местах его посещали партизаны.
   Потом на исходе оказались вода и  уголь.  Кочегары  шаркали  лопатами  по
железным листам бункеров, соскребая остатки  пищи  для  прожорливых  котлов.
Приходится еще раз идти в Императорскую  гавань.  Положим,  в  бухту  Святой
Ольги сейчас все равно рановато. Иван Степанович Потапенко правильно  сказал
на совете парохода: "Наверняка нас ищут два, а то и  три  корабля.  Командир
"Сибиряка" фон Моргенштерн, поди, первым делом по радиотелеграфу депешу дал:
так, мол, и так, прошу помощи. Пойдем в Ольгу - и тут обязательно на  заслон
наткнемся". Здесь надо было остерегаться. Даже туманы, которых так не  любят
моряки, были союзником...
   В двенадцать ночи Федя сдал вахту Обухову. Хотя Валентин Петрович  и  был
теперь капитаном парохода, однако вахту стоял наравне с Великановым:  четыре
часа на мостике, четыре часа  отдых.  Обухов  тоже  переживал  чудесные  дни
первого командования судном. Он  немало  проплавал  старшим  помощником,  но
никогда раньше не чувствовал такой ответственности - тяжелой и в то же время
приятной. К переменам на "Синем  тюлене"  он  относился  сочувственно,  а  к
Великанову проникся искренним уважением. Если погода держалась  хорошая,  за
штурмана был Ломов. А Федя, сменившись, чувствовал себя старпомом.
   По нескольку раз в день он обходил пароход и все  старательно  отмечал  в
записной книжке. Вот это надо сделать сейчас, а с этим можно не  торопиться,
отложить на потом, когда народу будет больше. Федя  организовал  бригаду  из
партизан.  Беззлобно  его  поругивая,  бойцы  сбивали  застарелую  ржавчину,
стучали по железному  корпусу  кирками  и  красили  металл  ярким  свинцовым
суриком.
   Даже до канатного ящика дошло дело: его почистили от грязи и тоже  оббили
ржавчину. Великанов уставал и спал буквально на ходу.
   И старший механик Фомичев не жалел себя в работе. Прежде всего  он  решил
исправить динамо-машину. Он сам точил на токарном станке сломавшиеся  части,
кузнечил и слесарил. Через два  дня  на  пароходе  загорелись  электролампы.
Николай Анисимович  по-прежнему  был  строг  с  подчиненными,  но  от  брани
воздерживался. Прежде он был общителен, теперь редко  с  кем-нибудь  заводил
речь. На машиниста Никитина он смотрел косо, но ни о чем не расспрашивал его
и не выказывал своего неудовольствия. Его все время не оставляла одна  и  та
же мысль. Федька, племянник, кровно обидел его. Как  он  мог  напакостить  в
машине!.. Фомичев считал все поведение Феди черной неблагодарностью.  Иногда
он порывался как следует проучить негодного мальчишку, но сдерживал  себя  и
молча продолжал работать. Молчаливость стала новой его чертой. Впрочем,  она
помогала ему кое-что понимать более правильно.
   Николай Анисимович не обращал  внимания  на  нехватку  машинной  команды.
Механики, кочегары и матросы нашлись среди партизан, однако людей все же  не
хватало. Но что делать, в эти беспокойные и радостные  дни  многие  привыкли
работать за двоих и никто не сетовал.
   Радиотелеграфист Иван Курочкин держался на пароходе  тихо,  неслышно.  Он
был не рад, что ноги принесли его в логово партизан. Но и в лагере карателей
ему  было  несладко.  Он  неожиданно  оказался  под   подозрением.   Поручик
Сыротестов несколько раз бил его, пытаясь что-нибудь выведать.
   На  пароходе  Курочкин  тоже  боялся,  что  его   вот-вот   схватят.   Но
телеграфиста никто не трогал, и он, несколько осмелев,  принялся  налаживать
свои агрегаты. В тот день, когда появился электрический ток, Иван  Курочкин,
закрывшись в радиорубке,  послал  полковнику  Курасову  донесение.  "Пароход
захватили партизаны, - докладывал шпик.- Солдаты зпт Сыротестов зпт  капитан
Гроссе остались бухте Безымянной тчк Партизаны разграбили  груз  находящийся
трюмах парохода зпт снабжают свои шайки тчк Тюки шерстью лежат прежнем месте
тчк Уборщик Великанов оказался предателем зпт необходима срочная помощь  тчк
Иван Курочкин".
   Его заячье сердце трепыхалось от страха, пока последняя буква не  слетела
с ключа в эфир.
   Федя Великанов, увидев накануне длинное постное  лицо  радиотелеграфиста,
вспомнил  его  предложение  и  рассказал  командиру  отряда,  как   Курочкин
предлагал стать осведомителем.
   - Какая противная рожа! - сплюнул Барышников. - Так и знал, что  человеку
с такой рожей верить нельзя. Ты, - сказал он  начальнику  штаба  Прибыткову,
-займись им: нельзя, чтобы в радиорубке сидела подозрительная личность. Пока
своего не подберем, пусть совсем не будет телеграфиста...
   Заполнив все графы  в  судовом  журнале  и  аккуратно  промакнув  лиловые
чернила, Великанов прислушался.
   -  Схожу-ка  я  на  бак,  Валентин  Петрович,  -   сказал   он   Обухову,
склонившемуся над картой, - кажется, якорь плохо закрепили: стучит и стучит.
   На "Синем тюлене" якоря были адмиралтейские, в клюз такой  не  втянешь  -
мешал шток. Каждый раз матросы с помощью талей заваливали якорь на палубу  и
привязывали его манильским тросом.
   Обухов,  отмерив  медным  измерителем  расстояние,  поставил  отметку  на
курсовой черте и кивнул головой. Как всегда, по вечерам он  был  пасмурен  и
неразговорчив: его мучили