сотни  стоит,
это уже самое маленькое, а китайский  купец  ее  за  коробок  спичек  берет.
Орочи, гольди, удэхеи - все у них в долгу. Наши русские купцы тоже охулки на
руку не положат. Однако детишек и жен за долги не берут  и  людей  живьем  в
землю не закапывают. Посмотри-ка, Лидия Сергеевна, не клещ ли у меня?  -  Он
тоже поскреб за воротом. - Тут их пропасть, в лесу.
   - Ну, знаешь... - скривилась Веретягина. - Живого в землю! Как интересно!
- У нее плотоядно сузились глаза. - Ты видел, как  их  закапывают?  Наверно,
они кричат... Живое тело едят могильные черви...
   Фельдфебель многозначительно крякнул. Лидия Сергеевна прикусила язык.
   - В тайге свой закон: человек человеку волк, - наставлял ее  Тропарев.  -
Дед мой всю жизнь  соболевал,  так  он  говаривал:  "Если  в  тайге  увидишь
человека, прячься и ружье проверь". Правда, и по-иному живут люди. Рис, чай,
табак оставил ведь нам кто-то...
   Но Лидия Сергеевна думала уже о другом.  Она  вспомнила  о  богатстве  на
борту "Синего тюленя". Несколько раз испытующе смерив  глазами  фельдфебеля,
она наконец решила поделиться с ним тайной.
   - Афанасий, - пропела она, - мы теперь вроде как муж  и  жена.  Я  решила
открыть тебе большой секрет. Мы можем разбогатеть. В  наших  руках  миллионы
рублей. Без них я бы не вынесла этих мытарств, это звон миллионов несет меня
вперед. Ноги подкашиваются, а я иду.
   Фельдфебель удивленно уставился на Веретягину.
   - На "Синем тюлене" много пушнины. Помнишь, мы  взяли  ее  в  пещере.  Ты
думал, глупенький, что в тюках шерсть, ведь правда?  А  там  соболь,  чистое
золото. Если ты поможешь, то...
   - Соображай, что говоришь, матушка, -  оборвал  ее  наконец  Тропарев.  -
Мыслимое ли дело нам ту пушнину достать? Пароход в море  плывет,  а  на  нем
партизаны. Поди сунься... Так-то, Лидия  Сергеевна.  -  Он  похлопал  ее  по
спине.
   - Ах, ну что за мужичьи манеры, когда я отучу тебя?.. Скорее веди меня во
Владивосток. Там я скажу кому надо,  и  к  "Синему  тюленю"  пошлют  военный
корабль. Матросики отберут  у  партизан  меха,  а  партизан  повесят.  Понял
теперь, глупенький?
   - Что ж, во Владивостоке будем. Спустимся к морю,  а  там  все  бережком.
Южнее селенья пойдут, не пропадем, коли захочет бог. Ну, а касаемо мильенов,
тут вопрос у меня. Что мы с ними станем делать? В тайге за эти деньги из нас
в момент дух выпустят лихие люди.
   - В тайге? - фыркнула Лидия Сергеевна. - Мы за  границу  с  тобой  уедем.
Разве можно жить в тайге? За границей будем жить богато.
   - За грани-ицу? - протянул Афанасий Иванович и угрюмо замолчал. "Ведь вот
какие разные бывают рассуждения", - подумал он.
   А мадам Веретягина говорила и говорила про заграничные прелести. В мечтах
о сиреневом Париже она и заснула на горячей глиняной лежанке.
   Разговор остался  незаконченным.  Тропарев  долго  ворочался,  но  и  его
наконец сломила усталость.
   Фанзу окутала липкая, душная темнота. Ветер уныло и глухо гудел в хвойном
бору. Когда серый рассвет пробился сквозь никогда не мытые стекла,  Тропарев
слез с лежанки. Он уже забыл вчерашние  разговоры  про  богатство.  Разминая
кости, он чувствовал себя опять крепким,  сильным  и  соображал,  что  нужно
сегодня сделать.
   "Починить одежду, упромыслить зверя или рыбы, - перечислял он  в  уме,  -
наготовить харча в дорогу... Хорошо, что нашлось кое-что в котомках. Дойдем,
- бодро заключил он, - лишь бы эта не подвела". И фельдфебель  посмотрел  на
Веретягину, свернувшуюся под шинелью.
   Афанасий Иванович прошлепал босыми ногами к двери и  хотел  было  открыть
ее, но  что-то  заставило  его  заглянуть  в  щель:  сверху  дверь  неплотно
прилегала к раме.
   В нескольких шагах от дома лежал огромный полосатый зверь.
   У Тропарева мгновенно одеревенели ноги. Ему показалось, что он встретился
взглядом с немигающими желтыми глазами.
   Тигр спокойно лежал на брюхе, вытянув передние  лапы  и  положив  на  них
голову. Над ним, на суку кедра, сидел ворон и чистил свой большой клюв.
   Тропарев пришел в себя. Винтовка! Где винтовка?! И он с ужасом  вспомнил,
что оставил ее на дворе, прислонив к стенке фанзы.
   - Дурак, простофиля, - бубнил Афанасий Иванович. Но дела не поправишь.
   Он разбудил Лидию Сергеевну и стал с топором возле двери.
   Мадам  Веретягина  на  все  корки  отчитала  фельдфебеля,  высмеяла   его
"мужицкий" топор.
   - Смотрите, - закончила она, -  не  будьте  неудачником,  у  меня  к  ним
органическое отвращение. Отойдите, я буду стрелять, - черкнула она в воздухе
стволом браунинга.
   Тропарев мгновенно отнял у нее пистолет. Как истый сибиряк, он  относился
к тигру с некоторым суеверием. Да и какой толк от этой хлопушки.
   Тигр будто понял, что разговор идет о нем. Он чуть  шевельнул  хвостом  и
поднял усатую голову.
   - Топи печь, - вполголоса сердито скомандовал фельдфебель, - а в  мужские
дела не суйся. Зверь полежит, полежит да  и  уйдет,  а  раздразнишь  -  хуже
будет...
   Афанасий Иванович размашисто перекрестился.

   Глава двадцать седьмая

   ОХОТНИК ЗА СКАЛЬПАМИ

   Среди ночи  Курасову  принесли  телеграмму.  Он  дважды  прочитал  текст,
закурил. Ему было уже не до сна.
   "Синий тюлень" погрузил шерсть бухте Орлиной,  -  написано  в  депеше.  -
Партизаны  захватили  пароход,  высадили  экипаж,  карательный  отряд  бухте
Безымянной. Боем отбил  пароход,  веду  на  буксире  бухту  Безымянную,  там
передам руки законного капитана. Дальнейших событиях доложу. Моргенштерн".
   Курасов  перевернул  бумажку,  словно  на  другой  стороне   могло   быть
разъяснение. "Черт, откуда взялись партизаны? Почему "Синий тюлень" оказался
в бухте Безымянной? - Полковник достал из стола морскую карту  побережья.  -
Вот она, Безымянная, небольшой заливчик. Совсем  рядом  с  Императорской.  -
Курасов отказывался понимать. Опять  партизаны  смешали  ему  все  карты.  -
Значит, где-то здесь, - он очертил  кружок  на  карте,  -  у  них  действует
большой отряд... Эта бестолочь Сыротестов, - как он мог  позволить  высадить
солдат в Безымянной? Почему не сообщил ничего Курочкнн? Нет, что-то здесь не
так. Зачем Моргенштерн ведет пароход в эту  бухту?  Чтобы  Сыротестов  опять
завладел пушниной? Дьявольщина! Он должен  перегрузить  соболей  к  себе  на
борт, неужели барон не поймет такой простой вещи!"
   Полковник быстро набросал на бланке несколько слов и нажал кнопку звонка.
   - Срочно на радиотелеграфную станцию! - приказал он вестовому.
   Ровно в семь утра в кабинет привели арестованного Часовитина.
   "Этот,  пожалуй,  знает,  что  идет  на  смерть,   -   подумал   Курасов,
рассматривая небольшого ладного паренька, сидевшего перед ним. -  Но  почему
он так упорен? Вызывающе упорен. Ведь он мог бы и не сказать:  "Я  партизан,
борюсь против интервентов и белогвардейцев..." Он  не  должен  был  говорить
слов, которые стоят жизни.
   Что мне известно об этом парне? - продолжал размышлять Курасов. - Матрос,
комсомолец, редактор ихней газетенки. Выполнял какое-то задание  подпольного
центра  или  бежал  из  Владивостока.  Во  всяком  случае,  казаки  генерала
Молчанова захватили его вместе с партизанами в селе Сергеевка.  По-видимому,
знает многих".
   Полковник ощущал какую-то неловкость  на  левой  руке  и  не  мог  понять
отчего.
   Вспомнил: не снял на  ночь  часы.  Это  ремешок  неприятно  теснил  кожу.
Курасов отстегнул решетчатые часы и положил на стол.
   - Вот так,  господин  Часовитин,  -  сказал  полковник,  поглаживая  кожу
запястья.
   Паренек не шевельнулся.
   Его лицо было разбито и вспухло, кровь запеклась на белокурых волосах.
   - Вам, Часовитнн, сегодня вынесен смертный приговор,  -  негромко  сказал
полковник.  -  Но  если  вы  назовете  хотя  бы  одного   из   руководителей
партизанского подполья, я отпущу вас.
   Паренек чуть вздрогнул и снова будто окаменел.
   - Я отпущу вас совсем, вы слышите меня, Часовитин? Вы будете  жить,  черт
возьми! Опять встретите девушку, ту, что приходила узнавать о вас...
   Паренек поднял голову. Голубые глаза его блеснули такой  ненавистью,  что
Курасов понял: разговаривать больше нечего. В этот миг  из  глаз  Часовитина
выпала и покатилась по изуродованному лицу предательская слеза.
   - Ну! - произнес полковник.
   - Я не хочу жить, - шевельнулись запекшиеся губы. - Я  презираю  себя  за
слабость. Я должен умереть, чтобы другие после меня выполняли свой долг.
   - Ты раздавал это нашим солдатам? - Курасов взял со стола грязную, смятую
прокламацию.
   - Да, раздавал, - немедленно ответил Часовитин.
   - Видишь, ты сам сознаешься. Ты государственный преступник. - Но странно,
Курасов не чувствовал злобы к юноше. А надо. Его должен  охватить  священный
гнев, обязательно должен. Во имя России он мог  уничтожить  сотни  тысяч.  -
Читай, - сказал он Часовитину, - только внятно, громко.
   И полковник сунул ему прокламацию.
   Лицо юноши вспыхнуло. Он бережно разгладил листок.
   -  "Читая  воззвания  и  приказы  вашего  правителя  Дитерихса,  а  также
владивостокские и харбинские газеты, -  начал  Часовитин  внезапно  окрепшим
голосом, - я вижу, что ваше сознание отравляется  дурманом  клеветы,  ложных
слухов и воздушных планов. Народно-революционная  армия,  во  имя  интересов
рабочих и крестьян и великих идей, начертанных на наших знаменах,  найдет  в
себе силы и мужество, чтобы... положить конец вашей преступной роли в  жизни
Приморья и всей России. Рабочие и крестьяне России именем своего  верховного
органа ВЦНК предлагают вам бросить позорную  борьбу  и  вернуться  к  мирной
жизни. Другого выхода у вас  нет...  -  Юноша  как  победитель  взглянул  на
полковника. - Народно-революционная армия всех искренне раскаявшихся  примет
по-братски...  Подпись:   Главнокомандующий   Народно-революционной   армией
Иероним Уборевич", - отчеканил юноша. Глаза его горели
   - Командарм Уборевич, - усмехнулся Курасов. - Подпоручик  русской  армии,
ваш красный генерал, спаситель  Советской  власти...  Дайте  листовку...  Вы
верите в бога, Часовитин? - вдруг  спросил  полковник,  не  спуская  глаз  с
юноши. - Есть ли у вас лично что-нибудь святое?
   - Это архаизмы...
   - Религия, нравственное чувство... по-вашему, все это архаизмы?  Понимаю,
так учат большевики: мол, это все придумали попы, чтобы  утешать  бедных.  И
вот вы так думаете?
   - Я верю в революционную Россию. Я хочу видеть ее счастливой и свободной.
   - Вот как! - Курасов снова надел часы и застегнул ремешок. -  Ты  сможешь
сделать Россию счастливой? Нет, это я сделаю! - крикнул он  и  как-то  сразу
задохнулся. - Ты труп, я тебя и всех таких, как ты, уничтожу, всех уничтожу!
   - Не уничтожите, - тихо ответил  Часовитин.  -  Мы  как  ветки  на  живом
дереве: их рубят, а на их месте вырастают  новые.  -  Распухший  язык  мешал
юноше. Полковнику показалось, что он слышит  горячечный  бред.  -  И  дерево
продолжает расти и расти, пока целы его  корни...  Русская  земля  хранит  и
питает дерево... А вы... вы гнилье, пни...
   Последние слова юноши словно хлестнули контрразведчика. Он нервно надавил
кнопку.
   - В расход! -  нарочито  громко  сказал  полковник  возникшему  в  дверях
офицеру. - Немедленно! - и бросил беглый взгляд на Часовитина, но ничего  не
прочитал на его лице.
   Через несколько минут Курасов шел по Светланской, направляясь к Амурскому
заливу. Вчера он получил анонимное, несколько необычное письмо. Из-за  этого
письма он и потащился сейчас по такому пеклу. За зданием  морского  штаба  с
тонкой мачтой, на которой трепыхался бело-сине-красный флаг, полковнику надо
было перейти улицу. Цокая копытами  по  булыжнику,  на  рысях  прошел  отряд
японской конной жандармерии. Низкорослые лошади с закрученными  хвостами  по
брюхо обрызганы грязью.
   "Ловили  партизан,  -  злорадно  подумал  Курасов.  -  Ловите,   господа,
трудитесь".
   Последние дни контрразведчик усиленно занимался подбором  людей,  которые
должны были остаться во Владивостоке и других местах  Приморья.  Он  отбирал
самых надежных и умных врагов Советской власти. Они будут  сидеть  тихо,  не
возбуждая подозрений, и ждать сигнала. Они выполнят  каждое  его  приказание
из-за пограничного рубежа. А когда полковник сам вернется на русский Дальний
Восток, они будут его опорой. Он покажет мужикам  и  господам  рабочим,  что
такое настоящая война.
   Свою работу Курасов держал  в  тайне  от  всех.  Подготовка  новой  войны
требует дальновидности и предусмотрительности.
   В  городском  парке  Курасов  приостановился  возле  памятника  с  бюстом
адмирала, двуглавым орлом и знаменитой надписью на цоколе:

   Где русский флаг поднят,
   Он не может быть опущен

   Жарко. На скамейках сидели няньки, играли на  дорожках  дети.  Слева,  на
теннисном корте, молодежь гоняла мяч. Обиженный ростом генерал  в  пальто  с
красными отворотами и двумя Георгиевскими крестами, один в  петлице,  другой
на шее, торопился куда-то.  Маленькому  генералу  тоже  очень  жарко...  Вот
высокий человек в английском френче и в черной бараньей шапке с изображением
черепа с перекрещенными костями. Курасов даже обернулся  ему  вслед.  Бывший
колчаковец, "гусар смерти", откуда он?
   Сквозь деревья густо-синим отсвечивала бухта. У  причала  серело  тяжелое
тело японского крейсера "Кассуги".
   На  Чуркине  мысе  зеленел  тенистый  летний  сад,  оттуда,  как  всегда,
доносилась музыка.
   Полковник  снова  вышел  на  Светланку,  пересек  Алеутскую.  Здесь  жара
чувствовалась еще больше. У многих в руках бумажные веера.
   Мальчишки, разносчики газет, выкрикивали свой товар:
   - "Слово"!
   - "Восточный курьер"!
   - "Владиво-Ниппо"! - звенела на разные голоса босоногая команда.
   - На  новую  экономическую  политику  Советской  России  парижская  биржа
отвечает резким повышением русских процентных бумаг!  -  во  всю  юную  силу
легких выкрикивал один. - Акции  нефтяного  синдиката  "Нобель  и  компания"
поднялись на три пункта!
   -  Поражение  красных!   Наши   победоносные   войска   заняли   спасские
укрепления...  Новые  победы  генерала  Молчанова...  Генерал  Бородин  бьет
красных в Анучинском партизанском гнезде! - перебивая, кричал другой.
   - Паршивые газетные клопы, - ругнулся  Курасов.  Но,  скорее  всего,  это
относилось не к ребятне.
   Барахолка Семеновского базара. Полковника всегда  интересовали  -  просто
так, по-человечески - хаотические россыпи всевозможных товаров, появляющихся
неизвестно  откуда.  Циновки  на  земле,  столики,  лавки  завалены   самыми
неожиданными вещами. Здесь изящные китайские безделушки из  слоновой  кости,
подержанные гитары и  балалайки,  разрозненные  тома  собраний  сочинений  в
дорогих переплетах.  На  небольшом  столике  лежат  морские  принадлежности:
секстант, компас, циркуль со  сломанной  ножкой,  старые  карты...  Рядом  -
медная проволока, тазы для варки варенья.  Старая  обувь  всех  стран  мира,
ржавый слесарный инструмент, японский фарфор, гвозди...
   На Семеновском базаре можно было купить даже пушки, правда разобранные. О
винтовках, пулеметах и говорить не  приходится  -  их  сколько  хочешь.  Вот
кто-то продает даже заржавленные наручники...  Иногда  полковнику  удавалось
купить здесь по-настоящему редкую вещь.
   Рядом с рынком - дворянская баня с отдельными номерами  для  семейных.  А
несколько правее нее плотно сбилась толпа в шляпах и  котелках,  сюртуках  и
легких люстриновых пиджаках. Это спекулянты, рыцари темной индустрии.
   Последние дни тут лихорадочное оживление.  Всегда  много  народу.  Тесно,
казалось, не просунешь руки. Здесь самый "развал" торговли.
   - Пять с половиной за фунт, - слышался хриплый голос.
   - Пять, - голос партнера по сделке.
   - Триста пятьдесят за тонну...
   - Полотно...
   - Шерсть, харбинский бенедиктин в бочках...
   - Мука...
   - Эвакуация - вы слышали? - эвакуация... Это квакающее слово -  эвакуация
-  повторялось  чаще   других.   Вокруг   него   магически   вращалась   вся
купля-продажа.
   - Двадцать вагонов бобов...
   - Кровельное железо, рельсы...
   Рядом  со  спекулянтами  -  китаец-меняла,  будто  забавляясь,  перебирал
серебряные  рубли,  цветные  бумажки.  Бумажки  не  простые:  на  желтеньких
изображены  бородатые  японцы;  продолговатые,  зеленые  -   с   президентом
Линкольном. Иены, доллары...
   Полковник обогнул толпу. Он никак не мог забыть Часовитина.
   Контрразведчику не раз приходилось видеть, как принимает смерть  человек.
Смерть - серьезная штука. Не многие выдерживали  ее  приближение,  не  теряя
достоинства.
   Он вспомнил конец генерала Пепеляева  -  колчаковского  премьер-министра,
попавшего к красным. Его приговорили к расстрелу. Пепеляев падал на  колени,
целовал сапоги солдат, умолял о пощаде, плакал... Да, тот сделал бы все, что
ему приказали, только оставь в живых. И это генерал русской  армии!  Курасов
представил,  с  какой  гадливостью  смотрели  на  него  красные  солдаты.  А
Часовитин... мальчик... "Почему так происходит, неужели идея может настолько
укрепить человека? Как можно умирать за коммунистические фантазии?  -  думал
полковник. - Разве  они  могут  вдохновить?  А  ведь  он  хотел  жить,  этот
комсомолец..."
   В городской купальне Комнацкого полно, все кабинки заняты. На  деревянных
мостках  мужской  половины   собралось   почтенное   общество.   За   тонкой
перегородкой звучали женские голоса, смех. Сквозь щели виднелось разноцветье
купальных костюмов, бронзовый загар.
   Знойный день гнал людей к прохладе  залива.  Вода  была  совсем  лиловая.
Белые кружевные колпачки медуз сегодня особенно многочисленны и заметны.
   Курасов нашел местечко на  скамье  подле  высокого  шеста  с  трехцветным
флагом. Две скамейки напротив занимали представители владивостокской богемы.
Полковник узнал одного из них. Круглое  бабье  лицо,  размалеванное  зеленой
краской, было хорошо известно в городе. Он снял свою  неразлучную  бархатную
пижаму и сидел в полосатых  панталонах  -  одна  штанина  малиновая,  другая
лиловая.
   "Отец футуристов", вскормленный на булочках и  сливках,  чувствовал  себя
превосходно. Он нежился здесь,  обдуваемый  ветерком.  Поэт  почесал  спину,
потом выдернул волосок из ушной мочки, посмотрел его на свет.
   На обеих лавках шумно хлопали в ладоши.
   - Просим Васеньку!
   - Новенькое, новенькое!
   - Просим!
   "Отец футуристов" не упрямился. Он повернулся,  шумно  отдуваясь,  словно
оценивая  аудиторию,  еще  раз  почесался  и  начал   нараспев,   тягуче   и
однообразно:

   В кошнице гор Владивосток,
   Когда лишенным перьев света
   Еще дрожа, в ладьи восток
   Стрелу вонзает Пересвета.
   Дом мод, рог гор, потоп, потоп,
   Суда, объятые пожаром,
   У мыса Амбр гелиотроп
   Клеят к стеклянной коже рам...

   Опять бурные аплодисменты. Кто-то крикнул:
   - Слава Васеньке!
   Точно не слыша, поэт принялся что-то жевать, подсасывая мясистыми губами.
Будто никого рядом с ним и не было.
   - И все-таки я не понимаю, как можно таким увлекаться, - услышал  Курасов
хриплый голос.
   - На вкус, на цвет, батенька, товарища нет... Есть такая травка на свете,
научного названия не помню, - пробасил кто-то рядом. -  В  Европе  ее  зовут
дерьмом дьявола, а на востоке - пищей богов, - вот и судите сами.
   Среди приближенных "отца футуристов" Курасов заметил  Сергея  Третьякова;
длинный и прямой, как кол, лысый, он тоже собирается декламировать.
   Курасову были известны еще кое-кто, кого он помнил больше по их дебошам в
ночных барах. Всех их можно встретить вечером  в  подвальчике  "Би-ба-бо"  -
штаб-квартире владивостокского футуризма.
   Взглянув еще раз на размалеванную  физиономию  жирного  пошляка,  Курасов
поднялся поискать другое место. Вот  она,  русская  литература,  докатились!
Полковник чуть не споткнулся о распростертое на  горячих  досках  тело.  Это
младший ксендз местного католического прихода Адам Венжик нежился на солнце.
На белом как сметана теле резко  выделялись  траурные