ной армии.
   Одеты кто во что горазд. Кто  в  шинели,  русской  или  японской,  кто  в
полушубке... Некоторые в бобриковых куртках, а иные в черной коже. С  обувью
еще хуже. Сапоги, ботинки, опорки и даже валенки, старые, драные, латаные.
   Над палаткой  партизанского  командира  взвился  алый  флаг  с  серпом  и
молотом. На папахах и буденовках партизан нашиты красные  матерчатые  звезды
или кусочек красной ленты.
   Многие бойцы, оставив лошадей, пошли к  морю  и  долго  стояли  у  самого
прибоя. Здесь проходила восточная граница России.
   Ветер гнал  волны  на  берег.  Волны  накатывались  на  гальку  и,  шипя,
отступали.
   У партизанских костров раздалась песня. Пели "Восточную печаль".

   Кровью сердца на скрижали запишу,
   Про восточную печаль расскажу.
   Занял Тихий океан самурай.
   В низовье Амура клин вколотив,
   Занял остров Сахалин, весь пролив.
   И по осени кета вверх нейдет,
   Где ни взглянешь - пустота, мрет народ.
   Злобу на сердце храня, на Совет
   Поднялась офицерня, застит свет.
   Волга матка, поскорей здоровей
   Силу мощную сбирай, поспешай!
   Пусть не топчет русский край самурай!1

   Бородачи партизаны сушили на огне шинели. Запахло суконной прелью. Многие
пошли   к   соседям   познакомиться.   Они   с    удивлением    разглядывали
народноармейцев: красных звезд на фуражках у них не было, лент тоже,  вместо
них красовалось что-то вроде кокард и на рукавах зеленые ромбы.
   - Разоделись ребята - ни дать ни взять беляки, погон только не хватает, -
подошел к народноармейцам чубатый парень в  папахе.  В  руках  у  него  была
трость с костяным набалдашником и позолоченной княжеской  коронкой.  Видать,
парень был не прочь пофорсить своей тростью.
   Бойцы устраивались возле котла. Каша приятно пахла подсолнечным маслом.
   - Присаживайся, - миролюбиво отозвался  народноармеец,  протягивая  парню
ложку, -попробуй нашей каши... Или партизанская вкуснее? А одежда - она хоть
бы какая, нутро было бы советское.
   В это время на  шоссе  показалась  телега,  запряженная  сытой  лошадкой.
"Батюшка" Тропарев сидел  боком,  свесив  ноги.  На  сене  полулежала  Лидия
Сергеевна.
   Лошадка бежала трусцой. Телега тарахтела по булыжному шоссе.
   Усатый народноармеец остановил повозку.
   - Куда, батюшка, поспешаете?
   - Во Владивосток, там дети малые у нас, - ответил по возможности жалобнее
Тропарев. - Боимся, не загубят ли беляки. Им теперь все равно. Они, слыхать,
за море уходят.
   - За море! - Боец выругался. - Если бы не японцы, показали бы им  море...
Придется вам, гражданин священник, пройти к командиру.
   Народноармеец вынул свисток и дал продолжительную трель.
   К телеге подошли еще несколько бойцов.
   В  командирской  фанзе  за  шахматной  доской  сидели  двое:   Павелихин,
бородатый,  хоть  и  совсем   еще   молодой   человек,   рабочий   читинских
железнодорожных мастерских,  и  комиссар  Зубчиков,  из  сельских  учителей,
средних лет, в очках.
   Как-то раз, на досуге, Зубчиков научил своего командира играть в шахматы,
и с тех пор пошло: ни отдыха, ни срока... Каждую свободную минуту  Павелихин
тянул его к доске,  подымая  иной  раз  с  постели,  отрывая  от  книги.  Но
увлеченность молодого командира шахматами  была  столь  подкупающа  и  он  с
каждым днем делал такие успехи, что Зубчиков смирился.
   "Ну черт, - говаривал  он,  -  с  тобой  играть  стало  невозможно,  чуть
промажешь - и мат... Как Чигорин!"
   Сегодня Павелихин тоже разбудил  комиссара  в  пять  часов,  не  дав  как
следует отдохнуть после утомительного перехода. И сам командир не  выспался:
всю ночь его  жгли  клопы,  расплодившиеся  в  теплой  фанзе  во  множестве.
Павелихин сидел за доской, в русской рубахе  с  воротом  нараспашку.  Партия
разыгрывалась с переменным успехом под завывание ветра в дымовых  трубах.  В
критический для комиссара момент, когда он еле вывел  короля  из-под  удара,
дверь распахнулась и на пороге возникли бородатый великан поп  и  женщина  в
бархатной телогрейке.
   За ними ввалились народноармейцы и два партизана с красными лоскутами  на
папахах.
   - Кто у вас тут главный? - спросила женщина, прищурив со свету глаза.
   - Ну, что тебе? - Павелихин недовольно оторвал взгляд от шахмат.- Кто  вы
такая? - присматриваясь к женщине, поправился он.
   - Я священник села Лучково, а  это  моя  попадья,  -  прогудел  за  Лидию
Сергеевну Тропарев. - Едем в город  к  детям,  учатся  они  там.  А  сейчас,
говорят, суматоха началась, беляки бегут,  в  городе  убийства,  грабежи.  -
Широкий, бычий затылок попа побагровел. - Дети...
   - Не надо речей, понял с полслова, - перебил Павелихин. -  Пропустить.  -
Он горел желанием поскорей победно  закончить  партию.  -  Проводите  их  до
первой заставы.
   Командир   ни   на   секунду   не   усомнился,   что   имеет   дело    со
священнослужителем.
   Особенное  впечатление  произвела  на  него  дремучая  бородища  Афанасия
Ивановича.
   - А бабенка у тебя ничего, гражданин поп, -  подмигнул  он,  когда  Лидия
Сергеевна уже направилась к выходу.
   - Вы бы сначала себя привели в порядок, - тотчас  отозвалась  Веретягина,
даже не обернувшись. - Называется командир батальона...
   Павелихина задели не так слова, как тон, которым они были произнесены.
   - Ну, ты... - нахмурился он.
   - Простите  ее,  господа-товарищи,  -  поспешил  вступиться  Тропарев,  -
строгая она у меня, не любит, когда мужчины...
   - Ладно, - махнул рукой командир, решив, что яриться на  бабу  нечего,  -
береги свою попадью, тебе другой не положено.
   Когда они вместе с народноармейцами вышли, комиссар,  молчавший  все  это
время, сказал:
   - Гм... А попадья, между прочим, правильно отбрила... Ты, Кузьма,  бороду
бы хоть малость подправил, а то как зверь. И рубаха у тебя, гм...  постирать
бы...
   - Владивосток заберем - сбрею, - пообещал Павелихин. - А  вы  кто?  -  Он
удивленно заметил, что двое в папахах и не думали выходить из фанзы.
   - Мы-то партизаны, родимый, - отозвался более пожилой.  -  Видишь?  -  Он
показал на красную ленту. - А вот вы... Что за войско,  и  понять  не  могу.
Кубики зеленые, кокарды...
   -   Народно-революционная    армия    Дальневосточной    республики,    -
заинтересованно отозвался комиссар. - Ты что, не знаешь разве?
   - Наш командир только Советскую власть признает... Так-то, родимый.
   - Эх ты, голова... - укоризненно сказал комиссар, -  да  ведь  Ленин  так
приказал... Без Дальневосточной республики России  с  японцами  пришлось  бы
воевать... А воевать нечем. В двадцатом году  -  и  Врангель,  и  поляки,  и
голод, и разруха, самое тяжелое время. Надо было Советскую  Россию  спасать.
Вот и создали Дальневосточную республику.  Японцы  против  Советской  власти
воевать  хотели,  а  республика-то  самостоятельная,  демократическая.   Тут
разговор другой, понял? Одним словом, буфер.
   - Вроде понятно, однако наш командир  тоже  за  Советскую  власть  стоит,
родимый. А мы воюем с японцем.
   - "Наш командир"!.. - стал горячиться  Зубчиков.  -  Партизаны  -  другая
линия. К партизанам японцы не могут придраться. Это не власть, а  партизаны.
Ленин сказал: "...не только  отдалить  войну  с  Японией,  но,  если  можно,
обойтись  без  нее..."  В  этом  вся  соль.  Мы  и   обошлись.   Для   этого
Дальневосточную республику создали.
   - А когда японцы к себе уплывут, родимый? - не отступался бородач.
   - Вот тогда и Советская власть на всем Приморье.  -  Зубчиков  передвинул
королеву. - Давай, командир, доиграем.
   - Спасибо, родимый, за науку. - Партизан поправил  папаху.  -  Когда  наш
командир говорит, вроде он  прав.  И  твои  слова  праведные...  Однако  раз
республику ликвидируем, значит, за нами правда.
   Партизаны вышли из фанзы.
   - Вот, - в сердцах проворчал Зубчиков, - есть же такие командиры!
   - Знаешь, комиссар, - не сразу откликнулся Павелихин, - мы тут в шахматы,
а японцы и беляки город грабят... Ударить бы сейчас -  и  в  порошок!  Наших
много собралось...
   -  А  дальше  что?  Война  с  японцами?  Сколько  раз  мы  спорили...  Ты
согласился, а теперь снова. - Его лицо приняло страдальческое  выражение.  -
Эх, нет, видать, болезни тяжелее, чем глупость.
   - Понимаю, все понимаю, а душа иного просит... Ну, ходи, твой черед...
   У ближайшей заставы сопровождающий слез с телеги. Передал  бойцам  приказ
пропустить попа, не удержался, ласково похлопал  по  шее  лошадь  и  зашагал
обратно.
   Когда страхи миновали, Афанасий Иванович вспомнил большое  село,  которым
проходили недавно. До них там стоял партизанский отряд. Неожиданно  налетели
белогвардейцы-каратели. Ну, обычная история:  свалка,  убитые  и  раненые  с
обеих сторон...  Не  это  взволновало  Тропарева.  Ему  запомнился  один  из
партизан, мальчишка на вид.  Мужики  говорили,  комсомолец,  -  Тропарев  не
понимал этого слова. Юношу пытали на допросе, а он  молчал.  Тогда  у  него,
живого, вырезали сердце. Он, Тропарев, сам видел вспоротую, юношескую  грудь
и отшатнулся, крестясь. Но еще больше поразила его Лидия Сергеевна, когда он
рассказал ей об этом.
   - Я бы со всеми большевиками так, всем бы своими руками сердце вырвала, -
отозвалась она спокойно. - А казаки молодцы, перецеловала бы их за это.
   Веретягина вынула из мешка свой передник с красным крестом и надела  его.
"Передник мне очень к лицу", - подумала она.
   Афанасию Ивановичу захотелось выкинуть ее с телеги.  "Перецеловала  бы...
Тварь, разве ты женщина? Тварь! - мысленно твердил он, стискивая замызганные
вожжи. - Ишь прихорашивается, красоту наводит".
   Он старался не смотреть на Веретягину.  "Довезу  до  города,  там  брошу,
пусть к своим идет", - решил он. Но вышло иначе.
   Лидию Сергеевну обуревали другие мысли. Она опять видела себя богатой,  в
кругу избранного общества. Только бы захватить пушнину, успеть бы...
   - Скоро будем в городе, - продолжала она уже вслух. - И сразу к  генералу
Дитерихсу. Я расскажу о соболиных мехах. Пусть перехватит "Синий  тюлень"  в
море, пока не поздно...
   - Ну, а потом что? - сдерживая отвращение, спросил Афанасий Иванович.
   - О-о, потом заграница, весь мир.
   - А Россия?
   - Мне наплевать на Россию, - отчеканила Веретягина. - Хоть бы ее не  было
совсем.
   "Ну все, сволочь!"
   Тропарев остановил лошадь. В голове у него стучало и звенело.
   - Сам мерзок есть паче всех и вся... Жалко, такую тварь от смерти спас, -
мрачно сказал  Афанасий  Иванович,  слезая  наземь.  Выразительно  помахивая
веревочными вожжами, грозно добавил: - Вали куда хочешь, да  поскорее,  пока
не передумал, - и бросил поводья в телегу.
   - Чтоб вы все подохли! -  зашипела  Веретягина.  -  А  за  жизнь  свою  я
расплатилась. Ты мужик, а я генеральша, век меня благодарить должен! - И она
злобно хлестнула лошадь.
   Не сделал ли он,  Афанасий  Тропарев,  глупость,  от  которой  не  поздно
отказаться? Нет! И он решительно зашагал по шоссе обратно.

   * * *

   Тропарев явился прямо к командиру стрелкового батальона Павелихину. Вошел
в фанзу и остановился у двери. Командир подстригал  перед  осколком  зеркала
бороду.
   -	Ты чего, поп? - удивился он. - Вернулся?
   -	Вернулся, - опустил голову Тропарев.
   -	Ну, садись.
   Афанасий Иванович продолжал стоять.
   - Садись же, черт тебя дери! - рассердился командир.
   Тропарев испугался и поспешно сел.
   - А попадья где?
   - Не попадья она мне вовсе,  а  я  расстриженный,  -  решился  на  правду
Афанасий Иванович. - Последнее время у каппелевцев фельдфебелем служил. -  А
про себя молился: "От бед моих, господи,  изведи  мя,  яко  един  преблаг  и
милосерд..."
   Павелихин не мог поверить. Больше чем этот человек, вряд ли кто  мог  так
походить на попа.
   - Врешь, - убежденно сказал он, глядя  на  серебряный  крест,  на  бороду
лопатой. - Ты - фельдфебель?!
   - Рота!.. Слушай мою команду!.. - взревел Афанасий Иванович. - По ранжиру
станови-сь!
   - Довольно, верю, - зажал  уши  ладонями  Павелихин.  -  А  зачем  ты,  -
помолчав, спросил он, - ко мне пришел? Хочешь, чтобы расстреляли  тебя,  как
белую сволочь?
   - Хочу с вами, - глотнул слюну Тропарев. -  С  попами  свято,  с  боярами
почетно, а от них прочь да подальше. В России что угодно буду делать.  -  Он
снял крест и швырнул его в угол.
   - Задача... - хмыкнул командир. - Вот что, гражданин поп, без комиссара я
твоего дела не решу. Подумаем. А сейчас под арест отправлю.
   - Спасибо, - сказал Афанасий Иванович и вдруг заплакал.

   Глава тридцатая

   ПАРОХОДЫ ДОЛЖНЫ ОСТАТЬСЯ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ

   Справа  от  шоссе  рыжели  кирпичные  постройки;  налево,  у   полосатого
семафора, - синий кузов вагона прямо на земле. На  крыше  вагона  развевался
японский флаг.
   Сюда и направлялась Веретягина.
   Время  подходило  к  полудню,  стало  теплее.  На  небе  появились  белые
причудливые облака, медленно выползавшие из-за  гор.  Сверкая  под  солнцем,
уходили на Владивосток серебряные нити железнодорожных рельсов.
   Неподалеку от семафора толпились солдаты. У края  только  что  выкопанной
ямы стояли  на  коленях  со  связанными  руками  и  ногами  пять  человек  -
приговоренных к смерти. На глазах у всех повязки. Лидия Сергеевна заметила в
стенке ямы перерезанный корень. Он  был  разрублен  лопатой,  кожа  сорвана;
словно голый, он белел в черной земле.
   "Наверно, корень этого дерева, - подумала Веретягина, взглянув на молодой
дубок у ямы, - бедненький, ему больно".
   Японский офицер, судя по погонам, в чине,  равном  подпоручику,  медленно
снял с себя шашку с ремнями, потом мундир и повесил все это на  сучок  дуба.
Солдаты, хмуро поглядывая на приговоренных, насаживали  на  винтовки  штыки.
Увидев постороннюю женщину, один из них, замахнувшись винтовкой, отогнал  ее
от могилы.
   Лидия Сергеевна чуть-чуть отошла и остановилась, продолжая наблюдать.
   Повесив мундир, офицер вынул из ножен шашку  и  потрогал  лезвие  большим
пальцем.
   "Он  снял  мундир,  -  отметила  Веретягина,  -   чистоплотен,   наверно,
аристократ. Сейчас он убьет", - и затаила дыхание.
   Офицер подошел к приговоренным сзади, взмахнул шашкой и, издав  гортанный
крик, рубанул по шее первого с края. Голова отвалилась  и  с  глухим  стуком
упала в яму. Туловище пошатнулось, японец подтолкнул  его  носком  сапога...
Еще удар, в яму упал второй, но он был только ранен - видать, рука с  шашкой
сорвалась, удар был неточен.
   Лидия Сергеевна услышала  всхлипывания.  Тихонько  плакал  пятый  у  ямы,
подросток с желтыми прямыми волосами над повязкой.
   Офицер тяжело дышал, глаза были безумны. Когда тело мальчика свалилось  в
яму, он что-то скомандовал солдатам. Те не тронулись с места...
   Нервным движением офицер сорвал белую,  траурную  ленту  с  эфеса  шашки.
Неожиданно пожилой японский солдат выкатил глаза и закричал  что-то,  видимо
неполагающееся. Офицер, шумно втягивая воздух, ударяя себя кулаками в грудь,
показывал на тела, лежавшие в яме.
   Остальные солдаты напряженно слушали. Офицер вдруг  закричал  на  высокой
ноте и с треском сорвал погончики с плеч пожилого солдата. Он бросил  их  на
землю и топтал короткими желтыми сапожками.
   С бешеными  глазами,  с  шашкой  наголо,  офицер  вновь  что-то  приказал
солдатам. Но они не  шелохнулись,  испуганно  переглядываясь.  Тогда  офицер
тонко вскрикнул и несколько раз ударил шашкой пожилого солдата...
   - Господин офицер, - спросила Веретягина, когда  японец  пришел  в  себя,
надел мундир и перепоясался желтыми ремнями, - кто эти люди?
   - Большевики. Убили в городе японского  солдата,  -  поправляя  дрожащими
руками мундир, ответил офицер. - Вы знаете,  мадам,  большевик,  партизан...
Заразу надо жечь, жечь!
   - Кажется, земля шевелится, - Лидия Сергеевна показала  на  холмик  сырой
земли, - прикажите солдатам еще раз  проверить.  Большевики?  О,  я  отлично
знаю, что такое большевики... Прошу вас, господин офицер, доставить меня  во
Владивосток. Я должна  срочно  видеть  генерала  Дитерихса.  У  меня  важное
сообщение.

   * * *

   На Китайской улице Василий Руденко убедился, что за ними следят. Господин
в клетчатом пиджаке, в узких брюках немного быстрее, чем следовало,  перешел
улицу  напротив  японского   консульства.   Переглянувшись   с   попутчиком,
коренастым грузином, Руденко свернул  в  переулок.  Пройдя  завод  фруктовых
напитков, попутчики оказались на  Алеутской.  Клетчатый  пиджак,  беззаботно
помахивая тросточкой, шел следом.
   Руденко  и  коренастый  грузин,  делая  вид,  что  ничего  не   замечают,
продолжали оживленно беседовать, не ускоряя и не замедляя шаг.
   - На Семеновский, - тихо сказал Руденко. И оба направились к базару.
   Несмотря на тревожную обстановку. Семеновский  базар  торговал  в  полную
силу. Просторная площадь кишела людьми. Полно китайцев, солдат и казаков.
   Это был китайский район города. Китайцы  заселяли  все  ближайшие  улицы:
Пекинскую,  Алеутскую  и  Семеновскую.  Здесь  китайские  магазины,  театры,
парикмахерские, бани, харчевни...
   Руденко и его товарищ мгновенно растворились в  толпе.  Клетчатый  пиджак
растерялся. Сдвинув котелок на затылок, он  бросался  туда  и  сюда,  словно
собака, потерявшая кость.
   Владивосток -  молодой  и  красивый  город.  Но  он  плохо  благоустроен.
Большинство улиц пребывало в первобытном состоянии, особенно  там,  где  жил
простой люд. Водопровод и канализация пока лишь в некоторых  домах.  Воды  в
колодцах не  хватало,  ее  развозили  в  бочках  на  лошадях  или  разносили
жестяными банками китайцы.  Ночью  по  улицам  тянулись  зловонные  обозы  с
нечистотами. В городе одна другую сменяли вспышки заразных заболеваний, даже
холеры; иногда заползала и черная гостья -  чума.  Особенно  все  это  стало
заметно за время интервенции, когда население удвоилось за счет беженцев.
   Но Владивосток не только город - это первоклассная  русская  крепость  на
Тихом океане. На прибрежных сопках спрятаны под  землю  дальнобойные  пушки,
форты на Тигровой горе, батареи на Эгершельде. Бастионы на мысе  Чуркине.  И
еще одна твердыня - Русский остров, - прикрывающая город с моря.
   Владивостокская крепость - бельмо на глазу интервентов. Японские генералы
мечтали  обломать  зубы  ослабевшему  русскому  медведю  и   укрепить   свое
господство на Тихом океане. И вот сейчас крепость в руках  японцев.  А  ведь
некоторые форты были как подземные города, их готовили на долгую  и  упорную
борьбу. Последние дни ходили упорные слухи,  что  самураи  хотят  уничтожить
форты на сопках, взорвать огромные склады боеприпасов.

   * * *

   Китаец Ван, хозяин харчевни "Волшебные фонарики" у  Семеновского  базара,
засучив рукава, снимал с решета готовые паровые пампушки и складывал  их  на
деревянное блюдо. От раскаленной плиты Вану было жарко.  В  медной  кастрюле
бурно кипела вода для пельменей, в котелке варилась  лапша.  Сырые  пельмени
лежали на доске, присыпанной мукой, и ждали гостей. Тут же  стоит  противень
фарша из зеленого лука и свинины. В фарше много лука и самая малость мяса.
   Кухонный мальчишка, родственник Вана, за порогом колол дрова для плиты.
   Харчевня "Волшебные фонарики"  -  небольшое  заведение:  десяток  столов,
накрытых потрескавшейся клеенкой, деревянный щербатый пол, обои с  какими-то
немыслимыми  цветами...  На  стенах  красные  и  синие  плакаты-иероглифы  с
изречениями Конфуция, засиженные мухами; пучки разноцветных бумажных лент. С
потолка на длинных шнурах свешивались  бумажные  фонарики.  Ван  по  вечерам
зажигал в них свечи.
   Посетителей сегодня немного. В дальнем углу, за двумя  столиками,  сидело
несколько китайцев, одетых  в  поношенные  куртки.  Рядом  у  стены  сложены
рогульки - деревянные приспособления для переноски на спине тяжестей. От них
и пошло прозвание носильщиков: рогульщики. Четверо, дымя трубками, играли; в
руках у них продолговатые дощечки  с  непонятными  непосвященному  значками.
Остальные наблюдали за  игрой,  закусывая