Глава двенадцатая

   МАШИНЫ НЕ СЛУШАЮТ СТАРШЕГО МЕХАНИКА

   На шлюпочной палубе, позади штурманской рубки,  -  судовая  радиостанция.
Это владения Ивана Курочкина, радиотелеграфиста с длинным  постным  лицом  и
английскими  усами-щеточками  под  носом.  Он  заменил  своего  коллегу   из
Добровольного флота, задержанного  в  контрразведке.  Курочкин  появился  во
Владивостоке на пароходе "Франц Фердинанд" в числе врангелевцев, бежавших из
Крыма в двадцатом году. Он был давно озлоблен и виновниками всех бед  считал
большевиков. Владивосток казался ему единственным уголком России, где  можно
спокойно переждать смуту, не боясь чрезвычаек и  комиссаров.  Он  плавал  на
поверхности жизни. Вдумываться в происходящее  не  хотел.  Признавал  только
начальство и деньги, на остальное смотрел в высшей степени наплевательски.
   Полковник Курасов нашел в нем расторопного и верного человека.
   Сейчас радиотелеграфист, согнувшись над столом, выстукивал на ключе  свое
первое  донесение  полковнику.  В  стеклянных  колбах   передатчика   что-то
потрескивало и вспыхивало синим огнем. В радиорубке остро пахло озоном.
   Передав телеграмму, Курочкин вынул из кармана круглое  зеркальце  и  стал
кокетливо рассматривать свое бледное, испитое лицо. Впрочем, он нравился сам
себе. Он подмигнул зеркалу,  сжал  пальцы  в  пучок  и  громко  их  чмокнул,
изобразив нечто подобное воздушному поцелую.
   Иван Курочкин был франтом, любил покрасоваться на Светланке в  соломенной
шляпе, помахивая тросточкой. На правом мизинце он отращивал и холил  длинный
ноготь. Малейшее неуважение к своей персоне переживал болезненно. Здесь,  на
пароходе, его очень угнетало,  что  кают-компания  была  для  него  закрыта.
Поручик  Сыротестов  раз  и  навсегда  запретил  Курочкину,  пребывающему  в
унтер-офицерском чине, столоваться вместе с офицерами.
   Кроме  уязвленного  самолюбия,  радиотелеграфиста  волновало  другое:  он
считал, что  именно  в  кают-компании  можно  узнать  самое  интересное  для
полковника Курасова. Тем более сейчас, когда тут происходят столь загадочные
события.
   Наконец выход был найден. Он решил привлечь к своей  работе  уборщика,  и
сегодня  здесь,  в  радиорубке,  должен  был  произойти   важный   разговор.
Посматривая на часы, Курочкин бубнил одни и те же слова солдатской песни:

   Пей, гуляй, четверта рота,
   Втора рота - на работу.

   Ровно в назначенное время появился Федя Великанов.
   - Здравствуйте, Иван Федорович! - вежливо сказал он.
   -  Здравствуйте,  здравствуйте,  Великанов!  -  Курочкин  протянул   Феде
маленькую руку с  холеным  ногтем  на  мизинце.  Голос  у  радиотелеграфиста
вкрадчивый, нежный. Хитрыми глазами он разглядывал юношу.
   Для разгона Курочкин поговорил о том о  сем:  где  живет  Федя,  кто  его
родители, а потом перешел прямо к основному.
   - Ты в каютах убираешь, обслуживаешь  господ  офицеров,  в  кают-компанию
вхож... Так я говорю?
   - Ну? - Федя старался понять, к чему он клонит.
   - Вот я и хочу тебя попросить: прислушивайся, что господа  говорят.  Если
что касаемо партизан или  Советской  власти  услышишь,  то  мне  доноси  без
задержек.
   - А если ругают Советы, тоже вам говорить? - прикинулся Федя дурачком.
   Но, к его удивлению, радиотелеграфист ответил:
   - Все говори, а я уж разберусь, что к чему.
   Великанов пришел  в  замешательство.  Что  делать?  Он  было  оскорбился,
вспыхнул и хотел наговорить Курочкину всяких слов. Потом решил  скрыть  свои
чувства: "Пожалуй, лучше поладить с ним, быть поближе к радиорубке  -  может
пригодиться".
   И Федя молча слушал.
   Курочкин долго поучал его. Намекнул, что на пароходе, наверно,  действуют
злоумышленники, которых следует вывести на чистую воду, и как можно  скорее.
Несколько раз он почесывал ногтем мизинца под носом, и тогда  в  щетке  усов
слышались странные шелестящие звуки.
   В заключение радиотелеграфист дал Великанову бутылку спирта и  две  пачки
дешевых папирос.
   - Это тебе задаток. - Он улыбнулся. В его улыбке  было  что-то  наглое  и
вместе с тем трусливое и заискивающее.
   Выйдя из радиорубки, Федя чувствовал себя препротивно: словно притронулся
к чему-то гадкому, омерзительному. Раздумывая,  он  долго  стоял  у  дымовой
трубы и смотрел на море, ничего не видя.
   А волны вокруг все выше и  злее,  ветер  все  взбивал  море.  На  пароход
наседали темные низкие тучи.
   Отфыркиваясь, как огромное чудовище,  и  раздвигая  носом  тяжелую  воду,
"Синий тюлень" двигался вперед. Тысяча восемьсот лошадиных  сил  без  устали
толкали его массивное тело. Впрочем, теперь как будто и не тысяча восемьсот,
а много меньше...
   Вдруг Великанов услышал донесшийся из  машинного  светового  люка  зычный
голос старшего механика. Он ругался, и каждое слово было  слышно  совершенно
отчетливо. Федя решил спуститься в машинное отделение. Последний раз он  был
там в памятный день стоянки в бухте Орлиной.
   В подземном царстве Николая Анисимовича снова творилось неладное.  Вместо
ярких электрических ламп - полумрак. Горят керосиновые фонари. Их несколько,
но много ли от них толку!.. Однако и  при  скудном  освещении  хорошо  видны
следы недавней аварии. Разобрана на части испорченная динамо-машина,  вокруг
на плитах валяется инструмент, грязная ветошь...
   Вместо уютной тишины - безумолчный  шум  работающей  машины.  Скользят  в
цилиндрах поршни. В  самом  низу  безостановочно  ходят  гигантские  шатуны,
ворочается гребной вал. Горячее тело парового двигателя,  орошаемое  маслом,
излучает много  тепла,  воздух  пропитан  масляными  парами.  Душно,  тяжело
дышать...
   Чуть не сбив Федю с ног, промчался в кочегарку его дядя. Старший  механик
был явно встревожен. И было от чего! Первый  раз  за  долгую  службу,  будто
сговорившись, механизмы один за другим выходили из повиновения.  Не  доверяя
приборам,  он  побежал  проверить:  может  быть,  кочегары  ленятся,   плохо
работают? Нет, кочегары из кожи лезут, чтобы держать пар на марке.
   Они часто подбрасывали уголь большими прямоугольными лопатами, шуровали в
топках длинными тяжелыми ломами. Топки, полные огня, яростно гудели.
   Не добившись никакого проку, Николай  Анисимович  решил  зайти  в  каюту,
успокоить нервы стаканчиком смирновки. Он еще раз  прошел  мимо  Великанова,
даже не заметив его.
   Поднявшись на первые решетки, Николай Анисимович вдруг  остановился.  Его
профессионально зоркий глаз заметил необычное положение одного  из  краников
на главной машине.
   У старшего механика похолодело внутри. Едва взглянув на этот  краник,  он
сразу представил себе, что может вот-вот случиться... Повернуть краник  -  и
доступ масла из  верхнего  бачка  к  рамовым  подшипникам  прекратится,  они
остаются  без  смазки.  Скоро  в  машине  запахнет  горелым.  Это  значит  -
подшипники, залитые баббитом, расплавились. Беда! Надо останавливать машину,
снимать коленчатый вал, шабрить подшипники. Боже мой, не меньше шести  часов
на ремонт!.. А за это время пароход выбросит на скалистый берег.
   Николай Анисимович трясущейся рукой открыл  масло  и,  спустившись  вниз,
пощупал подшипники. Убедившись, что ничего  страшного  не  произошло,  он  с
кулаками полез на вахтенного  механика.  Накричавшись  до  хрипоты,  Фомичев
бросился на мостик.
   "Наверно, Никитин еще что-то сотворил, - тревожно  подумал  Великанов.  -
Надо положить конец самовольству. Так в два счета засыпаться можно...  Да  и
насчет радиотелеграфиста поговорить бы с другом, предупредить его".
   Суматошное поведение Николая Анисимовича взволновало Федю еще  и  потому,
что он понял: значит, приближается время, когда может произойти то,  к  чему
он стремился. На  пароходе  авария  за  аварией...  Он  вспомнил  Курочкина,
предложение доносить ему... Ладно, потолкуем с Никитиным, как сделать, чтобы
радиотелеграфист сам не смог донести во Владивосток, в случае чего...
   Николай Анисимович вызвал капитана в штурманскую рубку, закрыл  дверь  и,
отдуваясь, рассказал ему о злополучном кранике... Ход  у  машины  -  никуда.
Динамо спалили. А теперь это... Фомичев большим синим платком  вытер  мокрый
лоб.
   Оскар Казимирович еле выслушал доклад механика и сразу перешел на крик:
   - Какой дурак портит машину в такую погоду? Кто  хочет  утонуть?  Скажите
мне, глупый  человек,  кто  хочет  утонуть?!  Вы  погубите  мой  жизнь,  мой
репутаций... Да, да, вы совсем забыли свой дело, вы все время валяетесь, как
жирный свинья, на свой диван! - Гроссе посмотрел на  керосиновую  лампу  под
зеленым абажуром, тускло освещавшую стены  штурманской,  карту  на  столе...
Лампу качало. - У нас совсем нет хода, - уже тише сказал капитан. Это больше
всего беспокоило Оскара Казимировича. - Лаглинь висит,  как  коровий  хвост,
нас несет на берег. Я вынужден изменить курс.
   Завывание и свист ветра ворвались в рубку, когда капитан открыл  дверь  в
рулевую.  Николай  Анисимович  увидел,  как  матрос  безостановочно   вертит
туда-сюда рулевое колесо,  стараясь  удержать  судно  на  курсе.  За  спиной
рулевого на белой стенке, в том  месте,  где  к  ней  прислонялись  матросы,
образовалось большое серое пятно.
   - Выходить на ветер! - крикнул Гроссе рулевому.
   Пароход бросило на волну. Механик едва удержался на ногах. Он отступил на
шаг, что-то собрался сказать, но не успел.
   - Ложитесь на чистый ост, - скомандовал рулевому капитан.
   - Есть ложиться на чистый ост! - донеслось из рулевой.
   - Если мы не выгребем против ветра, тогда капут-с! - выразительно  сказал
Гроссе, захлопнув дверь. - Никто не спасет... Вы только посмотрите,  Николай
Анисимович... Вот тут до берега всего три мили. Если нас  будет  сносить  по
миле в час, то, - он посмотрел на часы, - ровно в пять мы будем на камнях...
Если бы хоть днем, при свете, - может быть,  и  придумал  что-нибудь.  -  Он
тяжело вздохнул. - Надо бороться за каждый час, за каждый кабельтов, Николай
Анисимович. Надо протянуть до рассвета.
   Старший механик только здесь, в рубке, совсем ясно представил  себе  меру
опасности... "Не до споров, погибаем, - подумал он. - И я виноват. За машину
- мой ответ".
   - Я все сделаю, Оскар Казимирович, не  волнуйтесь,  -  сказал  он  убитым
голосом.
   Капитан поправил шарф на шее, натянул поглубже шапку и вышел  на  мостик,
преодолевая упругую силу потока воздуха.
   Теперь ветер дул прямо по носу - в зубы,  как  говорят  моряки.  Бортовая
качка уменьшилась. Зато пароход стал кланяться встречным волнам. Корма то  и
дело задиралась кверху,  оголяя  винт;  он  бешено  вращался  в  воздухе,  и
казалось,  вот-вот  разрушит  пароход.  Тряслось  все  висевшее  на  стенах,
стоявшее на столах. Дребезжала посуда в буфете.

   * * *

   Все усилия оказались напрасными. Тонкий протяжный гудок полетел в  ночную
тьму. Он разбудил солдат. Тревога. Пароход  будто  сорвал  свой  бархатистый
голос. Не понимая еще, в чем дело, солдаты выползали  из  твиндека,  ругаясь
спросонья.
   "Синему тюленю" повезло. Толкнувшись раза  два,  он  спокойно  уселся  на
песчаную отмель.  Совсем  рядом  на  камнях  ревели  буруны.  Зыбью  пароход
повернуло вправо и  накренило.  Море  ударяло  в  борт  тяжелым  многотонным
молотом. Оно бесновалось и кипело.
   На палубе темно. Люди, копошившиеся с керосиновыми фонарями в руках, были
похожи на мокрых светляков. Корпус содрогался и  стонал.  Кто-то  из  солдат
увидел, как прошмыгнула крыса, и пошла паника: "Тонем!"
   Фельдфебель Тропарев  концом  толстой  веревки  быстро  навел  порядок  -
"успокоил" солдат. Моряки на  подветренном  борту  измеряли  глубину.  Везде
мелко.
   Время шло. Светлело. В капитанской каюте собрался совет. Гроссе,  старший
механик,  поручик  Сыротестов,  старпом  Обухов,  японский   офицер,   Лидия
Сергеевна. Американского проповедника не было, искать его не стали.  Капитан
запротестовал было против сестры милосердия. Участие женщин в таких делах он
считал  излишним  и  даже  вредным,  но  пришлось  уступить.  Уцепившись  за
поручика, Веретягина впилась лихорадочным взглядом в Оскара Казимировича.
   Капитан долго не знал, как поступить.  Аварии  не  раз  случались  с  его
товарищами, он слыхал страшные рассказы из уст других. Но самому попадать  в
столь скверное положение еще не приходилось. Нелегко  быть  капитаном,  даже
когда все идет гладко, а когда пароход всем корпусом сидит  на  мели?..  Что
теперь делать? Конечно, надо бы оставаться на судне и попытаться снять  его.
Так требует морской устав и  судоводительская  практика.  Но  Гроссе  боялся
штормовой погоды. Рядом камни. Сдвинет  пароход  зыбью  и  начнет  ломать  и
корежить... И судно не спасешь, и сам погибнешь. А смерти Оскар  Казимирович
очень боялся. Он представил себе, как заливаемый  волнами  пароход  покидает
команда, а он, капитан, может  уйти  только  последним...  Этот  миг  всегда
страшил Гроссе. Он знал, что капитаны иной раз сами не уходили с  гибнувшего
судна, тонули вместе с ним. "Нет, такая участь не по мне! Я не дурак,  чтобы
геройствовать и жертвовать жизнью ради кучи железного хлама..."
   Оскар Казимирович поднял глаза на собравшихся.
   - Надо покидать пароход, - заикаясь, сказал он и кивнул на барометр. -  В
любой момент  судно  может  разрушить,  опрокинуть  крупная  волна.  Люди  в
опасности. Я даю сообщение своему начальству... Господин Курочкин, -  вызвал
он радиотелеграфиста, - возьмите депешу и срочно передайте ее.
   Курочкин, перепуганный чрезвычайными обстоятельствами, мгновенно исчез  с
бумагой в руках.
   -  Как  только  Владивосток  получит  мое  сообщение,  к   нам   направят
спасательное судно, - продолжал капитан. - Это самый лучший  вариант...  Они
снимут с мели "Синий тюлень". Три-четыре дня - и мы вернемся на наш пароход.
А если вовремя не сойти на берег, - Гроссе закатил глаза, -  мы  погибнем...
Может быть, сегодня же.
   - Оскар Казимирович, - вмешался Обухов, - вы все продумали? Может, все же
попытаемся сняться сами, заведем якоря... Я вас уверяю,  Оскар  Казимирович,
если мы...
   - Оставьте, - безжизненно промямлил Гроссе. -  Любая  наша  попытка  -  с
неисправной машиной - только ухудшит положение. Вы нас толкаете на камни.  А
мы, - он многозначительно  посмотрел  на  старшего  механика,  -  мы  должны
благодарить всевышнего, что сели на песок.
   Николай Анисимович лишь понурил голову: что толку в спасательных работах,
думал он, если машина тянет  в  половину  мощности.  Если  капитан  говорит,
значит, так нужно.
   Остальные тоже не возражали.
   - Можно ли спасти шерсть? Она  принадлежит  военному  ведомству  и  очень
необходима для зимней кампании. Это валенки  для  солдат,  представляете?  -
неуверенно спросил Сыротестов. Он казался  напуганным  больше  всех  и  едва
сдерживал нервную дрожь.
   - Что вы болтаете!.. - без обычной почтительности  отмахнулся  Гроссе.  -
Шерсть... подумаешь, важность. Нам нужно думать о людях. Как  только  совсем
рассветет, мы оставим судно... Потом будем сгружать съестные припасы, -  про
них вы забыли, господин поручик? Вот если погода стихнет, тогда можно  будет
и за шерстью вернуться. А если она и подмокнет, тоже не беда.
   Сыротестову ничего не осталось как замолчать. Ему и самому  было  в  этот
момент не до груза. Ему на море все время казалось не по  себе,  а  в  такой
обстановке он совсем потерялся.
   - Господин капитан! - В дверях каюты появился Курочкин,  с  лицом  белым,
как гипсовая маска. - Радиоаппарат не работает, испорчен.
   Оскар  Казимирович   будто   не   сразу   понял   и   тупо   смотрел   на
радиотелеграфиста.
   - Как, и радиостанция испорчена? - вдруг разбушевался он. - Боже мой! Как
можно плавать с такими помощниками! Я буду жаловаться, я вас спишу на берег,
вы партизан! - Гроссе сам не узнал своего голоса, хриплого и визгливого.
   - Радиоаппарат еще недавно был исправен, -  отступив  на  шаг,  залепетал
Курочкин. - Совсем недавно я передавал ваши депеши.
   -  Я  приказываю  отправить  аварийное  донесение  немедленно!  -   Оскар
Казимирович затрясся и затопал ногами. - Приказываю... Сейчас  же  исправьте
вашу проклятую машину. Что вы стоите, вы слышите?
   Курочкина будто смыло волной из каюты.
   - Вот еще не хватало, - поеживаясь, пробормотал Сыротестов.
   Японец посмотрел на капитана. Тот  больше  не  раскрыл  рта,  будто  весь
выдохся. Так и закончился совет.
   Когда   все   ушли,   Гроссе   опустился   на   колени    перед    иконой
Николая-чудотворца.
   - Помоги, господи, помоги рабу твоему, - клал он  земные  поклоны.  -  Не
оставь милостью своей...
   Тяжела была эта ночь для капитана. Он долго ворочался на диване,  вставал
выпить  стопочку  горькой  настойки  из  своих  трав.   Вспомнилось   Оскару
Казимировичу, как он возле бухты Орлиной почти уселся на камни из-за  ошибки
лага... А теперь пароход сидит без всяких почти...  И  он  еще  накричал  на
старшего механика... Думал, что никто не захочет тонуть, вредить  кораблю  в
такую погоду. А вышло иначе: злоумышленник совсем не думал о  себе,  у  него
какая-то иная цель. Но что это за цель? Нарочно потопить пароход? Нет, этого
не может быть!
   Так, не придя ни к какому выводу,  капитан  Гроссе  забылся;  во  сне  он
стонал и всхлипывал.
   Рассвет был серый, недобрый. Моросило. Когда из темноты выступили берега,
оказалось, что пароход сел в незнакомой, открытой для ветров бухте,  вернее,
у самого входа в бухту. Старпом Обухов долго водил биноклем  по  берегу,  но
никаких признаков жилья не заметил. Потом, попросив согласия капитана, пошел
на бак и отдал левый якорь. Теперь пароход если и всплывет, то останется  на
месте.
   - Покинуть судно!. - дрогнувшим голосом  распорядился  Гроссе  со  своего
мостика.
   С подветренного борта стали спускать кунгасы. Здесь было  тише.  Спустили
три кунгаса, катер и две спасательные  шлюпки.  Команда  работала  быстро  и
споро. Солдаты, жалкие, перепуганные, с винтовками за  плечами,  бродили  по
палубе, даже не пытаясь помочь хоть чем-нибудь матросам.
   Люди садились на кунгасы и шлюпки. Медным, пронзительным голосом  заревел
"Синий тюлень", прощаясь с  командой.  Буфетчик  и  повара,  перебраниваясь,
сбрасывали в один из кунгасов мешки с мукой, хлеб, мясо,  картошку...  Он  и
отошел первым. Катерок вывел баржу из-за борта. И началось! Кунгас  и  катер
швыряло на волнах, как жалкие обрубки дерева. Потом пошел катер с солдатами.
Они сидели бледные,  крепко  держась  друг  за  друга.  Многих  тошнило.  За
кунгасами отошла шлюпка под командой старпома. Там сидели Сыротестов,  Лидия
Сергеевна, японец, кочегары и машинисты.
   Еще в один кунгас наползли полумертвые от  страха  солдаты.  Трудолюбивый
катерок, вернувшись, подцепил его и тоже отволок к берегу. В глубине  бухты,
около реки, нашелся заливчик, закрытый от волн галечной  косой.  На  косе  -
множество  отбеленного  временем  плавника,  китовые  кости.  Вдоль   прибоя
громоздились валы гниющей морской  капусты.  С  бухтой  заливчик  соединялся
узкой протокой.
   Здесь, в заливчике, было совсем тихо, и катер подводил баржи и  высаживал
людей без всяких происшествий.
   На последнюю шлюпку сошел капитан. В стареньком кожаном чемодане  уложены
судовые документы, вахтенный журнал, карта, остаток денег из судовой  кассы;
в клетке - нахохлившаяся канарейка. Гроссе несколько раз перекрестил  "Синий
тюлень", потом завернулся вместе с пичугой в плащ  и  до  самого  берега  не
сказал ни слова.
   Федя, матрос Ломов и машинист  Никитин  держались  вместе.  Они  помогали
буфетчику грузить продовольствие  и  покинули  судно  на  кунгасе  вместе  с
солдатами.
   Припасы сложили недалеко от устья речки. Узенькая полоса мелкого  гравия,
скалы, кустарники. И тут разбросано много выцветшего на солнце плавника.  За
пределами лагуны - полоса  прибрежных  бурунов.  Левый  берег  был  высокий,
обрывисто падающий в море.
   Моряки почти сразу же набрели на орочскую избу. Ее нетрудно  отличить  от
русской: сколочена грубо, кое-как. Несколько по