крест. Она поднимает браунинг, сейчас будет стрелять; Феде жалко себя,  свою
маму. Для него, Феди, она жила. Мама... сегодня  она  веселая,  смеется.  Ей
удалось сшить сыну форменную куртку и купить фуражку. Каким красивым казался
тогда  себе  Федя!  Еще  бы:   на   плечах   куртки   нашиты   прямоугольные
контрпогончики из синего бархата, а на них бронзовые  вензеля  -  штурвал  и
якорь. На медных пуговицах тоже якоря. Фуражка с белой окантовкой и  кокарда
- якоря крест-накрест. Юноша улыбнулся...
   Его улыбку видела Таня. Девушка сидела  не  шевелясь.  По  едва  ощутимым
движениям Фединой руки,  по  словам,  вырывавшимся  у  него,  она  старалась
догадаться о его переживаниях. Может быть, она сможет помочь... Федя лежит в
постели с простреленной грудью; не много было надежд на выздоровление.  Таня
почти не отходила от него, долгими часами неподвижно сидела у изголовья.
   Партизанский фельдшер Иванченко с грубоватой прямотой как-то сказал:
   - Выкарабкается парень - пусть благодарит Татьяну.
   Когда Федя приходил в сознание, днем ли, ночью, - он всегда  видел  возле
себя Таню. Пряча свою боль и усталость, она с неизменной  улыбкой  встречала
воспаленный взгляд юноши, отвечала на бессвязные вопросы. Временами Таня  со
стесненным сердцем слышала его яростный бред,  давала  успокаивающее  питье,
меняла холодные компрессы.
   Шли дни за днями; Федя поправлялся медленно, трудно. Больной, слабый,  он
стал всем для Тани. Она поднимет, выходит его!
   ...Федя  вспомнил  старого  знакомого,   Намунку.   "Его   убил   поручик
Сыротестов. Намунка был врагом моих врагов, - затрудненно размышлял Федя.  -
Значит, он был моим другом. Значит,  я  не  ошибся".  Перед  его  глазами  -
покоробленное возрастом бронзовое лицо ороча.
   Опираясь на длинную жердь, он ведет их  к  сталактитовой  пещере.  Крутой
подъем, Федя выбивается из сил, Намунка протягивает ему кору лимонника.
   "Его кушай надо, шибко хорошо. Большой сила  давай,  отдыхай  не  надо...
Кусай, кусай, потом проглоти".
   Жует Федя горькую кору лимонника...  Во  рту  противно,  жжет  грудь,  он
стонет...
   Заботливая рука подает  ему  пить.  Федя  с  жадностью  делает  несколько
глотков, боль постепенно стихает.
   Мысли несутся со страшной быстротой. Он и Таня стоят в его прежней каюте,
там, внизу...
   - Ты любишь меня, Танюша?
   Федя со страхом  и  надеждой  ждет  ответа,  робко  берет  девичью  руку,
чувствует ее нежную, живую теплоту.
   - Люблю, Феденька, -  едва  слышится  в  каюте.  Не  в  той  -  здесь,  в
капитанской.
   Юноша сжимает Танину руку, открывает глаза.  На  него  смотрят  печальные
синие глаза подружки.
   Мысли несутся дальше. Федя видит старика буфетчика.
   "Капитан наш каков оказался! А я-то ему и бельишко стирал, и в тазу,  как
ребеночка, банил, - шевелит седыми усами. - Поймал,  говорит,  партизана,  -
это он на тебя..."
   Тоже друг... Совсем неожиданный. Капитанский холуй, как его  называли  на
пароходе. Федя считал его врагом. Евграф Спиридонович всегда был на  стороне
капитана. А вот поди же, когда настал момент, сумел разглядеть людей.
   Опять начался жар...
   Слышится глухой шум. Это отзвуки волн на  пустом,  погибшем  корабле.  Он
медленно двигается в темноте, боясь ушибить босые ноги.  Музыка,  он  слышит
музыку...
   Друзья и враги... Если бы они носили форму, как солдаты. Друзья -  синюю,
а враги - желтую. Тогда никто никогда не ошибался бы. Федя вспомнил,  как  в
машине он вытаскивал гаечный ключ против Виктора Никитина. Ему стало стыдно:
хотел ударить друга, спасшего их в тот страшный день, когда беляки захватили
корабль. Как он ошибся! Надо быть осторожным, но не шарахаться от людей и не
ходить с повязкой на глазах.
   Федя уже отчетливее сознает, что лежит в капитанской каюте. Но как  зыбка
еще, прерывиста сознательная мысль. Друзья и враги... Они ходят перед ним  в
разноцветных одеждах совсем бестолково, взад и вперед,  вперемежку.  Бриг  в
золоченой  раме...  Корабль,  на  котором  плавал  молодой  капитан  Гроссе,
коротенький человек с носом-пуговкой, капитан-контрабандист.  Он  тогда  уже
был врагом. Оскар Казимирович взбирается по вантам на грот-мачту. Да-да,  на
нем желтая куртка врага... Вдруг  все  друзья  и  враги  в  желтом  и  синем
побежали... Их становится все больше, больше...
   Великанов открыл глаза. Он увидел длинную фигуру в белом халате. Фельдшер
Иванченко. Рядом с ним комиссар Репнин, командир партизан Барышников. Степан
Федорович, улыбаясь, что-то говорит ему, но Федя не может понять  ни  одного
слова... Исчезли... Федя снова открывает  глаза  и  видит  заплаканное  лицо
Тани. Она не исчезает.  Шевельнул  рукой,  лежащей  поверх  одеяла.  Девушка
поняла и вложила его руку в свою.
   Долго лежал юноша, не шевелясь, смотрел на пучки сухой травы на  потолке.
Он ощущал теплоту Таниной руки, аромат ее волос. Ему было хорошо.

   Ночная  партизанская  вылазка  в  бухте  Безымянной   окончилась   полным
разгромом  карательного  отряда.  Застигнутые  внезапно,  солдаты  не  долго
сопротивлялись. Многие сдались в плен, некоторые убежали  в  тайгу.  Капитан
Гроссе был арестован и сидел на пароходе под замком.
   Тяжело раненного Великанова на руках перенесли на "Синий тюлень".

   Глава двадцать девятая

   ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЯ ФЕЛЬДФЕБЕЛЯ ТРОПАРЕВА

   - Еще одно село наше, а дальше партизаны, спаси нас, господи, и  помилуй.
В каждом поселке  партизаны...  В  такой  одежде  недолго  под  расстрел.  -
Худенький, веснушчатый  попик,  отец  Мефодий,  показал  на  фельдфебельские
погоны Тропарева. - А солдаты уходят.  У  нас  сотня  забайкальских  казаков
стояла, - перешел он на шепот, - в соседнем селе - уфимские стрелки. Три дня
назад прискакал верховой, казаки собрались и тут же съехали. И уфимцы  тоже,
спаси нас господи Японская императорская армия эваку...ируется,  -  запнулся
он на незнакомом слове. - Земской рати одной не  с  руки  оставаться,  тоже,
говорят, за море уходит.
   Отец Мефодий рассказал много новостей, одна другой тревожнее. Он оказался
очень сведущим и еще более словоохотливым.
   Лидия Сергеевна испуганно посматривала на Тропарева. Но он, казалось,  не
обращал внимания на  болтовню  деревенского  попа  и,  отдуваясь,  тянул  из
блюдечка обжигающий чай.
   Почти месяц пробирались  беглецы.  Часто  приходилось  останавливаться  в
курных балаганах, блошиных фанзах, а то и прямо в лесу. Иногда их  подвозила
попутная подвода или лодка.
   Сегодня,  после  долгого  мыканья  по  тайге  и  дикому   малонаселенному
побережью, их первый раз ждали кровати  с  чистыми  простынями.  И  общество
человека, от которого они могли не таиться. Раньше тоже  попадались  русские
поселения,  но  они  обходили  людей  стороной,   боясь   партизан.   Теперь
Владивосток был близко.
   Поповский батрак истопил баню. Опять почаевничали. Тяжелые  дни  и  ночи,
казалось, остались позади, но все пережитое было еще свежо в памяти.
   Сибиряк Тропарев не унывал на  всем  пути  и,  казалось,  был  сделан  из
железа. На нем все держалось. Когда Лидия Сергеевна изнемогала, он  брал  ее
на закорки и нес. Встречавшиеся им орочи и удэгейцы угощали лучшим, что было
у самих, снабжали едой на  дорогу.  Лидия  Сергеевна  по-прежнему  брезгливо
осматривала каждый кусок из рук "дикарей". Однако уплетала  за  обе  щеки  и
вяленую рыбу, и пшенную кашу, сваренную с сухой молотой кетовой икрой.
   К Афанасию Ивановичу Веретягина относилась как к  необходимому  предмету.
Терпела его присутствие, как терпят лакея или кучера.  В  то  же  время  она
побаивалась и слушалась его беспрекословно. А добродушный  фельдфебель,  как
всякий сильный человек, оберегал ее, хотя она и оставалась для него чужой  и
непонятной.
   Наутро путники покинули гостеприимный дом отца Мефодия. До соседнего села
было около сорока верст. Поп предлагал подводу, но  Тропарев  отказался.  Он
хотел без посторонних все хорошенько обмозговать. Наступили решающие дни.
   Не доходя до села, устроили привал, разложили под скалистым мысом костер.
Фельдфебель и Лидия Сергеевна молча сидели возле него, ожидая, пока  закипит
помятый жестяной чайник. Афанасий Иванович задумчиво смотрел  на  огонь,  не
обращая внимания на полчища гнуса, вьющегося над головой. "Раб твой гибнет в
неверии, - вздыхал он. - Тело  черви  сожрут,  душу  неведомо  како  устроит
господь".
   Скала, у которой они расположились, была похожа на  человеческую  голову.
Плоское гранитное лицо, раскосые глаза, мохнатая папаха. Веретягина долго не
могла отвести взгляда. Когда над скалой проходило облако, ей почудилось, что
скала валится на нее, и она отвернулась. Теперь она увидела дерево,  похожее
на пальму, росшее, как ей  показалось,  прямо  из  камней.  Листья  большие,
метровые, перистые. Особенно ее поразили острые шипы на стволе.
   Высота странного растения - два человеческих роста.  Лидия  Сергеевна  не
выдержала и подошла поближе. Такие она раньше не видывала,  разве  только  в
Петербургском ботаническом саду. Это была колючая аралия. Вообще много здесь
было необычного: обвитая виноградом ель и грецкий орех рядом с пихтой.
   Уссурийский лес стал неузнаваем. Утренние заморозки нарядили его в  самые
неожиданные разноцветные одежды. Особенно резко выделялись  краски  клена  и
амурского винограда - пурпурные, багряные. Виноград  порой  закрывал  своими
нарядными листьями деревья, помогавшие ему подниматься к солнцу. То там,  то
здесь синел созревший виноград, кровенели гроздья рябины.
   Лидия Сергеевна посмотрела на Тропарева. Тот сидел неподвижно и молчал.
   "Чурбан, - подумала она, - хоть бы из вежливости слово сказал..."
   Вечерело. Солнце скрылось за вершинами Сихотэ-Алиня. Огненными отблесками
расплескался закат.
   Тишину разорвал свирепый рев, напоминающий густое мычание быка.
   - Кто это? - всполошилась Веретягина.
   - Ревун, - поднял голову Тропарев.
   - На русском языке как называется этот зверь? - раздраженно  переспросила
Лидия Сергеевна.
   - Изюбр, олень, - бросил Афанасий Иванович.
   Рев повторился. С басовых нот он поднимался все выше и выше, закончившись
флейтой.
   - Олень? - удивилась Веретягина. - Мне почему-то казалось, что его  голос
должен быть нежным, мягким.
   - Это его любовная песня.
   - Вот как? Я хочу посмотреть на него, - встрепенулась Лидия Сергеевна.  -
Пойдем, я боюсь одна. Прозвучал рев еще более низкий.
   - Чем гуще голос, тем матерее бык, - сказал Афанасий Иванович, вставая.
   Обошли скалу, нашли пологий подъем. Еще издали они услышали глухие удары,
топот и сопение. На опушке кленовой рощи два  быка  бешено  дрались,  нанося
друг другу страшные удары рогами и копытами.
   Из-под ног рогатых бойцов взлетали опавшие  листы  клена...  Изюбры  были
красивы. Длинные тонкие  ноги,  изящная  шея,  маленькие  головы,  блестящие
черные глаза, на кончике морды заметны длинные усы. Веретягиной  показалось,
что величиной олени с лошадку красно-бурой масти.
   Схватка быков захватила мадам Веретягину.  С  расширенными  зрачками  она
наблюдала за поединком. Когда один изюбр  впился  зубами  в  шею  соперника,
Лидия Сергеевна вскрикнула. Ее ноздри раздувались, будто  она  только-только
взбежала на гору.
   - Пойдем, матушка, - проворчал Афанасий Иванович, - нехорошо на  зверство
глядеть.
   Лидия Сергеевна долго сидела у тускнеющего костра  и  невидящими  глазами
смотрела вдаль. У ног ее, занятые своими  делами,  сновали  крупные  красные
муравьи.
   - Тебе бы нос, Афанасий, потоньше, - вдруг сказала Лидия Сергеевна, глядя
на простое лицо Тропарева, заросшее волосом.
   - Каков уродился, таков и есть, - отрезал  фельдфебель  и  снова  надолго
замолк.
   Веретягина была уверена, что Афанасий Иванович думает, как им  безопаснее
добраться до Владивостока. Но не только это заботило Тропарева. Он размышлял
и о том, как быть дальше с Лидией Сергеевной. Он подумывал даже жениться  на
ней, но в то же время и боялся этого. По  всему  -  из  чужого  стада  баба.
"Несть радости, яко же несть и покоя душе моей", - повторял он про себя.
   Веретягиной надоели молчанки. Она хрустела суставами  пальцев  и  бросала
нетерпеливые взгляды на своего попутчика.
   Наконец Тропарев тряхнул гривой и сказал:
   - Пойдем, Лидия Сергеевна, живы будем - не помрем.
   Веретягина сразу  успокоилась,  решив,  что  фельдфебель  надумал  что-то
надежное: она верила в его изобретательность, силу и смекалку.
   В селе Лучкове  они  сразу  направились  к  церкви.  Рядом  с  ней  стоял
кирпичный дом священника под ярко-зеленой, видать,  только  что  выкрашенной
крышей. Зелеными были ставни и  забор  по-осеннему  осиротевшего  фруктового
сада. За домом - пасека, десятка два ульев.
   Поп здесь был грузный, плотный, с  черной  бородой  и  быстрыми  глазами.
Волосы у него кустились даже в ушах и на пальцах. Лидия  Сергеевна  поведала
ему свои печали, не забыв упомянуть родственников,  блиставших  при  царском
дворе.  Поп  покосился  на  богатыря  фельдфебеля  и  пригласил   странников
поужинать.
   Тревожные слухи подтвердились: штабс-капитан Лепехин,  командир  уфимских
стрелков, жил на постое у отца Виталия и  сказал  ему  о  приказе  правителя
Дитерихса прекратить сопротивление и готовиться к уходу в Китай. На этот раз
даже слов обнадеживающих в приказе не было.
   Поп боялся партизан. В селе говорили, что они близко.  Сидели  за  столом
долго, выпили много. Хозяин опьянел. Сего дня он был  один,  жена  уехала  в
соседнее село за кое-каким припасом, и сдерживать его было некому.
   - Угощай его, пусть пьет, - шепнул Тропарев Лидии Сергеевне.
   И когда выпили за всех  присутствующих,  она  уговаривала  и  уговаривала
батюшку опорожнить стаканчик то за покойного  царя,  то  за  царицу,  то  за
попадью, то еще за кого-нибудь.
   - Командир у партизан  -  наш  мужик,  -  рассказывал  поп  заплетающимся
языком. - В бога совсем не верит, лютует  до  того,  что  лампадки  в  избах
задувает, если видит, горят где. - Он осоловело тыкал  вилкой  в  огурец.  -
Затоптали в грязь духовенство и дворянство российское.
   Развязка наступила неожиданно. Охмелевшего глупого попа Афанасий Иванович
связал,  забил  кляпом  рот  и  спустил  в  подвал.  Веретягина  хотела  его
прикончить для спокойствия, но Тропарев не дал.
   Через час фельдфебеля нельзя было узнать. Он был в  лучших  одеждах  отца
Виталия. В теплой рясе, с массивным серебряным крестом на груди, он выглядел
представительным соборным попом.
   Лидия Сергеевна порылась в пузатом комоде и тоже  позаимствовала  кое-что
из туалета попадьи. Черная шляпка и бархатная телогрейка на вате, сорочки из
тонкого полотна и прочее оказались ей как раз. Пригодились и высокие ботинки
на шнурках.
   Едва рассветлело, когда  из  поповского  дома  на  двор  вышел  сановитый
батюшка. Он сноровисто запряг пегую сытую лошадку и, бросив в телегу  охапку
душистого сена, подсадил женщину. Не забыли прихватить и  харчей:  до  места
теперь не так далеко, а все дня три проедешь.

   * * *

   После разгрома спасских укреплений войсками  Народно-революционной  армии
"земская  рать",  огрызаясь,  откатывалась  к  югу.  На  станции  Раздольное
белоповстанцы разделились. Главный штаб и группа генерала Глебова продолжали
отходить на Владивосток, а части генералов Молчанова и Бородина повернули на
Посьет с расчетом прорваться в Корею.
   На Владивосток вели наступление боевые группы партизан вместе  с  частями
Первой забайкальской стрелковой дивизии.
   Войска  НРА,  преследуя  белых,  висели  буквально  у  них   на   плечах.
Девятнадцатого октября они оказались в районе Второй речки. Приморский город
был совсем близко. Всего девять километров отделяли  от  него  революционную
армию.
   Но японцы и на этот раз спасли  дитерихскую  рать  от  полного  разгрома.
Японское командование  угрожало  приостановкой  эвакуации,  если  произойдет
столкновение  между  японскими  войсками  и  частями  НРА.  Пришлось   опять
уступить, - необходимое благоразумие взяло верх. Стиснув зубы, революционные
войска отошли к станции Седанка.
   Золотая приморская осень... Утро ясное, но зябкое. В  лужицах  стекленеет
ледок. Солнечные лучи освещали красно-желтые листья, оставшиеся  кое-где  на
деревьях. Лес сквозил синим небом. Ветви сибирской яблони гнулись от тяжести
багряных плодов. Никто не сорвал их в эту тревожную осень.
   На опушке леса, возле шоссе, - костры. В  котлах  бурлила  пшенная  каша:
завтрак  бойцов  народной  армии.   Несколько   солдат   рубили   на   дрова
тонкоствольные березки. Ветер выдувал из костров искры. Они взлетали  вверх,
кружились и гасли.
   Рядом - железная дорога. Она шла почти по самому берегу Амурского залива.
Откосы насыпи поросли кустарником. У самых рельсов - синие классные  вагоны.
Кузова сняты с тележек и поставлены прямо на землю.
   Ветер с моря, холодный. Он шумел и раскачивал  верхушки  деревьев,  катил
серые  волны.  Дальние  гористые  берега  едва   проступали   сквозь   дымку
расстояния.
   Совсем недавно здесь были японцы. Они охраняли железнодорожную  линию  от
партизан. Везде окопы и колючая проволока.  Китайские  фанзы  тоже  опоясаны
тремя рядами проволоки.  По-видимому,  тут  располагался  какой-то  японский
штаб.
   По обочинам шоссе трупы лошадей, сломанные обозные повозки, мотки колючей
проволоки, закопченные походные  кухни.  Это  следы  поспешного  отступления
белоповстанцев. Три дня назад и по шоссе, и  по  железной  дороге  двигались
деморализованные остатки "земской рати".
   А сейчас пришли народные мстители.
   На шоссе выставлены заслоны.  Усатый  часовой,  нахохлившись,  повернулся
спиной к ветру и засунул  руки  в  рукава  грязной  шинели.  Он  с  завистью
посматривал на уютные фанзы, белевшие между деревьями, на армейские походные
палатки. Стрелковый батальон Народно-революционной армии пришел сюда сегодня
ночью, его вернули почти от самого Владивостока.
   Резко прозвучал сигнал побудки.  Бойцы  выбегали  из  палаток.  Заскрипел
колодезный ворот, загремели  ведра.  Люди  снимали  рубашки  и,  поеживаясь,
перешучиваясь, умывались.
   На одной из фанз  ветер  играет  с  флагом:  красное  полотнище  с  синим
прямоугольником у древка и буквы "ДВР".
   Лесная опушка ожила. Сотни бойцов перекликались  между  собой,  смеялись,
бегали, боролись.
   Не  успела  еще  свариться  каша  в  артельных  котлах,  как  послышались
паровозные свистки и из-за поворота показался поезд.
   Окутавшись паром, локомотив заскрежетал тормозами как раз напротив фанз и
гостеприимных костров. На самом передке паровоза торчало тупое рыло пулемета
и стояли бойцы.  Громыхнули,  наползая  друг  на  друга,  вагоны.  С  визгом
отворялись двери.
   - Эй, ребята! - закричал высокий молодой парень в заплатанном  френче,  с
гранатами на поясе. Он только что выпрыгнул из  вагона.  -  Батальон  Кузьмы
Павелихина тут?
   - Здесь, - послышалось от костра, - сам Павелихин во-он в той фанзе...
   - Выгружайся, ребята, Павелихин тут! - Скрипя  сапогами,  парень  побежал
вдоль состава. - Выгружайся!
   Парень с гранатами на поясе, весь обросший рыжей шерстью, недавно был  на
пароходе  "Синий  тюлень".  Это  Прибытков,  начальник  штаба  партизанского
отряда. В надежде  свести  последние  счеты  с  японцами,  он  отпросился  у
Барышникова. И вот он здесь, под Владивостоком.
   Из вагонов полезли  заспанные  люди  -  они  тащили  за  собой  пулеметы,
боезапас, продовольствие. Все это громоздилось рядом с рельсами.
   Дав прощальные гудки, паровоз тронул состав назад.  Вот  он  набрал  ход,
чаще застучали по рельсовым стыкам колеса. Пыхтение  паровоза  делалось  все
глуше. Еще один далекий свисток где-то на повороте.
   Из поезда выгрузился один из отрядов второй боевой партизанской группы.
   По  приказу  реввоенсовета  партизаны  выходили   из   глубинных   лесов,
спускались с сопок и теперь с боями окружали Владивосток.
   Послышалась команда. Партизаны располагались на постой  рядом  с  бойцами
народ