но  боялся
диких кабанов, о которых много наслышался.
   О колючий кустарник он разорвал одежду. Недаром говорят: "На всякий сучок
есть свой клочок". Буфетчик еще раз остановился, решая, куда держать дальше.
Почувствовав зуд, он с омерзением вытащил вцепившегося в шею клеща.
   А вокруг безмолвный,  темный  лес.  Вдруг  между  искривленных  дуплистых
стволов ему почудился иной свет. Пожалуй, это костер, расплывшийся в  тумане
мутным оранжевым пятном.
   Буфетчик, не разбирая дороги, ринулся к нему.
   Да, это был костер. И люди. Огонь горел на небольшой лужайке. На  вертеле
жарилось несколько лососевых  половинок  без  костей.  Вокруг  расположились
орочи. Лица у всех олив-ково-бронзовые,  скуластые.  Узкие,  чуть  скошенные
глаза. Трое курили трубки с длинными чубуками. Сидели молча, как и  подобает
мужчинам. Появление Евграфа Спиридоновича  не  вызвало  среди  них  никакого
движения.
   - Добрый день, мужички, - сказал буфетчик, опасливо оглядываясь, -  желаю
здравствовать.
   Самый старый из орочей поднялся и подошел к Евграфу Спиридоновичу. На нем
были узкие штаны с кожаными наколенниками, русская рубаха и войлочная  шляпа
с короткими полями.
   Второй, помоложе, обгорелой палкой пошевелил в огне.  Костер  затрещал  и
вспыхнул жарче. Сиреневый дым, смешиваясь с туманом, медленно  поднимался  к
небу.
   Поздоровавшись, старик ороч назвался:
   - Илья Бизанка.
   Потом он подвел буфетчика к длинному деревянному  корыту.  В  нем  лежало
мертвое тело, завернутое в  цветные  тряпки.  Голова  обложена  сухим  мхом.
Взглянув в лицо покойника, Евграф Спиридонович  признал  того  старика,  что
приходил к ним в избушку выпить чаю... Только сейчас лицо его было строже  -
как маска. Припухшие коричневые веки закрыты.
   - Чочо Намунка, - скорбно сказал старый ороч,  -  наша  старшинка,  шибко
хороший люди... Русский поп крестил. Николай называй... Царь медаль  подари.
- Она лежала теперь на груди покойного.
   Кроме медали, в гроб положили трубку, нож в деревянных  ножнах  и  кисет,
украшенный бусами.
   Бизанка трубку не вынимал изо рта и говорил поэтому неразборчиво:
   - Однако офицер-поручик стреляй... бах-бах, - старик поднял  руку,  будто
держа револьвер, - пуля сюда попади. - Он показал, куда попала пуля. -  Один
русский люди, - продолжал Бизанка,  -  говори  офицер:  "Плохо,  плохо  твоя
делай, зачем старика стреляй?" Офицер худой люди, что хочу делай,  два  люди
убивай. Плохо, шибко плохо.
   Он перешел на совсем невнятное бормотание, причмокивая и качая головой.
   - Правильно ты говоришь, - согласился Евграф Спиридонович. - Наши  моряки
тоже недовольны офицером-поручиком. Федю, юношу нашего, хочет убить.  Я  вот
бегу к своим, упредить, да заблудил в лесу...
   - Намунка говори:  Федя  его  из  тюрьмы  спасай.  Федя  капитан  большой
пароход... муку, сахар, табак мне подари, соболя не проси, - неожиданно  для
буфетчика сказал Бизанка и улыбнулся удивительно светло.
   Впервые чувства сидящих у костра отразились и на их лицах.  Один  из  них
выбил пепел из трубки и произнес:
   - Ай-э, ай-э, худо, худо.
   Евграф Спиридонович поднял глаза и вдруг увидел, что гроб  поставлен  под
большим деревом с вырезанным на стволе человеческим лицом.  Черты  его  были
грубы, примитивны.  У  подножия  дерева-статуи  лежали  приношения:  кусочки
сахару, несколько разноцветных бус, кучки табака и лоскутки соболиного меха.
На  ветвях  белели  медвежьи  черепа.  За  деревом  -  балаган,  по-видимому
сколоченный наспех; у его дверей сидел привязанный за ногу  веревкой  филин.
Он смотрел желтыми круглыми глазами на буфетчика и тоже был неподвижен. Чуть
подальше  виднелся  второй  балаган,  возле  которого  хлопотали   скуластые
черноволосые женщины с серьгами в ушах.
   Илья Бизанка взял Евграфа Спиридоновича за руку и  усадил  у  костра.  Из
рыбы, жарившейся на вертеле, показался сок. Он капал на огонь,  вспыхивал  и
шипел.
   - Кушай могу, - сказал ороч, снимая рыбу с вертела.
   Первый кусок он подал гостю. Все не торопясь принялись за еду.  Полусырая
чавыча была очень сочна и понравилась  Евграфу  Спиридоновичу.  Потом  опять
долго сидели молча, и буфетчик стал терять терпение.
   Но вот все разом поднялись с мест и направились  к  балагану  с  филином.
Бизанка позвал и Евграфа Спиридоновича.
   - Севона спрашивать будем, камланить,  что  поручика  делать,  -  пояснил
Бизанка. - Твоя мешай нету.
   Внутри балагана стояла жаровня с горящими  углями.  Самый  молодой  ороч,
почти мальчик, снял с гвоздя кожаный пояс с побрякушками и надел на Бизанку.
Подал ему колотушку и бубен, надел на голову венец из тальниковой стружки.
   Бизанка бросил на угли пучок сухих листьев багульника.  Пряный,  пьянящий
дым столбом поднялся кверху и заполнил балаган. Старый ороч нагнулся к самой
жаровне, несколько раз  вдохнул  дым.  Поднял  седую  голову,  встрепенулся,
скрипнул зубами и затянул унылую, однотонную  песню.  Потом  он  подпрыгнул,
затряс побрякушками на поясе.  Движения  становились  все  быстрее.  Бизанка
падал на колени, вздымал  руки,  кричал,  ругался.  Голос  его  стал  резче,
тверже. Теперь он вел разговор с духом Севона, как равный с равным.
   - А-та-та-та-та! - вдруг заголосил он.
   "Шаман", - догадался Евграф Спиридонович, хотя раньше ему  не  доводилось
видеть камлания.
   - Чо-чо-ши-ши, - продолжал шуметь старик.
   "Слышно верст на пять, - подумал буфетчик. - Тихо сейчас в тайге".
   Колдовство продолжалось недолго - четверть часа,  не  больше.  Под  конец
Бизанка, с перекошенным судорогой лицом, переломил палку, один конец которой
был копьем, а на другом вырезана  человеческая  голова.  Сломать  палку-жезл
означало объявить войну.
   Бизанка как-то сразу замолк и деловито снял пояс и тальниковый венец. Дух
Севона, должно быть, дал ему свои указания.
   Орочи обменялись на своем языке короткими фразами и без  суетливости,  но
быстро стали куда-то собираться.
   -  Наша  тебе  помогай,  -  сказал   Бизанка,   обернувшись   к   Евграфу
Спиридоновичу.  -  Моя  сынка  тебе  дорога   покажи.   -   Он   кивнул   на
мальчика-подростка.



   * * *

   К полудню туман разошелся, и Федя хорошо рассмотрел берег. Он был крут  и
обрывист. Огромные валуны громоздились до самого леса.  Там  было  тихо.  Но
Федя неплохо подготовился к обороне. Прежде всего он сбил верхние  крепления
трапа и сбросил его на камни. Солдатам забраться на пароход трудно: попробуй
влезть на отвесную стену в три сажени высотой. А зайти со стороны  моря  они
не догадаются. Тряпками из капитанской наволочки Великанов снял лишнее масло
с десятка винтовок, протер шомполом стволы и вскрыл два ящика патронов.
   Его каюта превратилась в арсенал.
   Вообще  Федя  чувствовал  себя  комендантом  крепости,  которой   нелегко
овладеть. "У солдат только винтовки и один пулемет, - прикидывал  он.  -  Не
очень-то продырявишь пулей корабельный корпус или  надстройки".  В  железной
стенке он нашел несколько дыр, через которые превосходно  стрелять,  высунув
винтовочный ствол. По-прежнему было неудобно без обуви и брюк. Правда,  ноги
он обернул мешковиной, отыскавшейся в подполье, и обвязал веревкой.
   Своей крепостью Федя даже гордился. Во-первых,  не  такая,  как  у  всех,
деревянная или каменная, а железная и, во-вторых, полуморская,  стоит  и  на
берегу, и в воде.
   В угле недостатка не было. Он сложил целую кучу у дверей каюты. Воевать -
так с комфортом. Весело горела печь, Федя варил кофе капитана Гроссе  и  пил
его  из  надбитой  Та-нинон  чашки.  Кофе  казался  особенно   вкусным.   Он
прихлебывал бодрящий напиток, вспоминал Таню, но не забывал и поглядывать  в
иллюминатор на берег.
   Откуда-то с полочки упала бритва.  Федя  поднял  ее,  открыл.  На  лезвии
виднелись два маленьких человечка; на отцовской бритве были точно такие  же.
Фабричная  марка.  Вертя  в  руках  бритву.  Великанов  задумался  и   вдруг
улыбнулся. Он заглянул в зеркальце Оскара Казимировича, увидел большие серые
глаза, потом нос. Под носом и подбородком золотились частые волосики.  Юноша
потрогал шелковистый ворс. "А что, если попробовать?"  -  спросил  он  себя.
Недолго раздумывая, согрел воды, намылился и стал скоблить лицо. Бритва была
острая, однако Федя немало помучился,  два  раза  порезался,  пока  научился
правильно держать новое для него орудие.
   "Теперь я настоящий мужчина,  -  думал  Федя,  поглаживая  совсем  чистый
подбородок, - пусть сунутся солдаты!" Ему казалось, что бритва  сделала  его
старше, что он переступил какой-то невидимый жизненный рубеж.
   Великанов подошел к иллюминатору.  На  берегу  пусто.  Но  он  знал,  что
наступает час, когда, может быть,  придется  отдать  свою  жизнь.  И  он  не
колебался. Страхи позади. Наоборот, он  чувствовал  силу  и  легкость,  ждал
чего-то прекрасного, неожиданного и чудесного. "Если  бы  мама  видела  меня
сейчас! - Он перенесся мыслями  во  Владивосток,  в  маленькую  квартиру  на
Тигровой улице. - Мама, мамочка, если бы ты знала!  Я  могу  для  тебя  горы
сдвинуть, реку остановить, только бы тебе жилось хорошо!"  Потом  его  снова
обступили сегодняшние заботы.  "Дошел  ли  Евграф  Спиридонович?  Успеют  ли
ребята обогнать солдат? Таня, наверно, думает, что я  утонул.  Нет,  она  не
может так думать".
   Вдалеке стукнул одиночный выстрел. Железный корпус парохода отозвался  на
него слабым, словно дуновение ветра, стоном, а Федя схватился за винтовку  и
приник к маленькой амбразуре...
   Еще выстрел, какой-то непохожий по звуку на винтовочный. Секунда тишины -
и  душераздирающий  женский  вопль...Подряд  несколько  выстрелов...  Но,  к
удивлению  Великанова,  на  берегу  никто  не  показывался  и  стрельба   не
приближалась, а уходила все дальше. Нет, это что-то не то, не солдаты...
   Кто стрелял, кто кричал? Тишина такая, что Федя слышал каждый удар сердца
- частый и сильный.
   Капитанский будильник показывал уже час дня. Где товарищи Феди,  где  его
враги?




   Глава двадцать третья

   СУДНО ЛОЖИТСЯ НА ОБРАТНЫЙ КУРС

   На "Синем тюлене" не сразу  обнаружили  исчезновение  Великанова.  Первой
хватилась Таня. Она дожидалась его с вахты, приготовила что-то перекусить. И
Таня, и Федя любили это время. Тишина, на судне все спят. Под мерное дыхание
машины так хорошо вспоминать, строить планы.
   Четверть первого. Таня забеспокоилась. Еще через пять минут она принялась
его искать. Прежде всего - на мостик.
   Обухов удивился:
   - Пошел якорь закреплять.
   Тревогу внес рулевой Обносков, который вдруг заявил, услышав  разговор  о
Великанове:
   - Мне недавно почудился всплеск, только я подумал - может, что с  камбуза
выбросили...
   - Ерунда, - прервал его Валентин Петрович. - Феде топиться не  для  чего.
Это во-первых, а во-вторых, - строго добавил он,  -  почему  вы  мне  ничего
сразу не сказали? Не знаете своих обязанностей?
   Таня побледнела и бросилась искать, прихватив фонарь  "летучая  мышь".  У
якоря - пусто. В твиндеке она мельком заметила откинутый брезент и вспоротый
тюк. Пушнину японец снова прикрыл шерстью.
   На кормовой палубе  ей  встретились  Тадзима  и  Фостер.  Они,  казалось,
безмятежно любовались луной.
   - Прекрасная ночь сегодня, не правда ли, девушка? - пропел американец.
   Отмахнувшись от них, Таня помчалась на корму, в кочегарский кубрик. И там
никто не видел Великанова.  В  твиндеке,  где  жили  партизаны,  тоже.  И  у
матросов его не было.
   В проходе под мостиком она наткнулась на опрокинутый керосиновый фонарь и
Федину морскую фуражку... и заплакала.
   "Это он упал в воду. Но он не мог утонуть, - вдруг вытерла она слезы. - В
училище Федя не раз брал первые места по плаванию.  Ему  в  этом  завидовали
многие... Надо спасти Федю".
   Девушка побежала к отцу, разбудила его  и,  путаясь,  волнуясь,  все  ему
рассказала.
   - Дела! - пробасил Степан Федорович. - Ну-ну, не убивайся, дочка,  прежде
времени. - Он поцеловал Таню, вытер  ей  слезы  и  заторопился  к  командиру
отряда.
   - Повернем обратно, Федора надо искать,  -  едва  проснувшись,  сразу  же
согласился Барышников. Он  говорил,  крепко  выворачивая  слова  на  "о".  -
Однако, комиссар, человек в море что иголка в  сене...  -  Он  по-капитански
свистнул  в  переговорную  трубу  и  приказал  Обухову  поворачивать.  -   А
иностранцы эти - чего им не спится? Может, они что видели? И  их  поспросить
надо.
   Барышников заворочался в постели, стараясь сбросить ноги. Он не привык  к
бортику, который пристраивается на судах к койке на случай шторма, чтобы  во
сне  не  вывалиться  из  нее.  Каждый  раз,  когда  надо  было  вылезать  из
вместительной капитанской постели, Барышников ругал моряков.
   - Смотри, комиссар, - осилив койку, сказал Барышников. Он сдвинул одну из
лакированных досок красного дерева на стене каюты.
   Там был тайник.
   Степан  Федорович  с  интересом  разглядывал  скрытый   между   переборок
небольшой шкафчик с  тремя  полочками;  на  полках  лежали  свертки,  плотно
упакованные в непромокаемую бумагу.
   Один из свертков командир партизан дал посмотреть Репнину.
   Степан Федорович положил пакет на стол и осторожно развернул.
   - Опиум, - сказал он, не особенно удивившись. - Значит, этот Гроссе еще и
контрабандист? Не успел сбыть товарец или в  цене  не  сошлись...  Куда  они
ходили в последний раз?
   - Я спрашивал, пароход был в Чифу.
   Пакеты с гибельным дурманом  напомнили  Степану  Федоровича  Владивосток.
Страшная торговля наркотиками уносила  тысячи  жизней.  В  городе  множились
притоны курильщиков опиума. Милиция, получив  от  контрабандистов  увесистый
куш, часто закрывала глаза.
   - Как ты нашел это? - спросил Репнин.
   - А я и не искал вовсе, случайно рукой нажал на стену - доска под ладонью
и отвалилась... Поворачиваем, - показал Барышников на иллюминатор.
   Звездное  небо  медленно  вращалось.  Луна  теперь  была  справа.  В   ее
серебристом свете виднелся берег.
   - Неужто погиб паренек? - задумчиво сказал Барышников. - Я его к  себе  в
партизаны звал. Не захотел, способнее, говорит, мне на  пароходе,  обвык  на
море.
   Слова командира отряда были большой похвалой. Всякого он не приглашал.
   Начальник партизан, рабочий-металлист  Тихон  Барышников,  принадлежал  к
числу самых непримиримых коммунистов, признавал Советскую  власть  только  в
"чистом  виде"  и  знать  не   хотел   никаких   буферных   республик.   Его
предупреждали, грозили исключить из партии, но ничего не  помогало.  Он  был
человек честный, храбрый, неподкупный...  На  Дальнем  Востоке  не  он  один
заболел  "левизной".  Тех,  кто  настаивал  на  точном  исполнении  указаний
Центрального Комитета партии насчет Дальневосточной  республики,  Барышников
считал примиренцами и даже хуже.
   Степан Федорович знал о своем командире все и умело влиял на него,  когда
тот зарывался. Сейчас их обоих глубоко затронуло исчезновение Великанова.
   "Синий тюлень", вычертив  в  лунном  море  пенистую  дугу,  шел  к  бухте
Безымянной. А к начальнику партизанского штаба Прибыткову, молодому парню  в
скрипучих   сапогах   и   заплатанном   френче,   пригласили   американского
проповедника.
   Поигрывая гранатами на поясе, с которыми он не  расставался  даже  ночью,
начштаба начал допрос.
   Мистер Фостер высокомерно отрицал все.  Федю  он,  конечно,  не  видел  и
ничего не слыхал. Ровно  ничего  подозрительного.  Да,  он  прогуливался  по
палубе. От этого отпираться нельзя, сообразил  американец,  -  их,  конечно,
видел рулевой пли вахтенный штурман.
   Когда густо  заросший  рыжими  волосами  Прибытков  показал  проповеднику
валявшийся в  твиндеке  молитвенник,  нож,  забытый  на  тюках,  и  попросил
объяснить, в чем дело, американец поперебирал толстыми пальцами и ответил не
совсем на вопрос.
   - Я не могу хорошо помнить,  но  будто  слышал  человеческий  крик  около
половины ночи, - с трудом выдавил он, уже без всякой самонадеянности в тоне.
И быстро добавил: - Мне встретился капитан Тадзима.
   - Вы думаете, японец мог выбросить за борт Великанова? - в  упор  спросил
начальник штаба.
   - Я этого не утверждаю. Я вспоминаю только факты... Я слышал человеческий
крик и встретил  капитана  Тадзиму,  и  только,  -  блудливо  пряча  взгляд,
повторил американец. - Наш господь, Джисус Крайст, не любит плохой поступок.
Но.. но, как вы думаете, господин, мог ли слабый японец справиться  с  таким
крепким молодым человеком, как Великанов?
   - Как вам сказать, - возразил Прибытков, - если любого сначала чем-нибудь
оглушить, например гирей, то потом даже слабый может сделать с человеком что
хочет.
   По поводу молитвенника и взрезанного тюка проповедник отвечал так путано,
что еще больше насторожил Прибыткова.
   -  Хорошо,  господин,  или,  как  вас  там,  мистер,  любопытно,   однако
невразумительно Я допрошу Тадзиму, а вам пока придется посидеть под стражей.
   Американец взглянул на знакомые двери кают-компании с драконами  и  молча
покорился своей участи.
   - Что вы сделали с Великановым?  -  сводя  рыжие  мохнатые  брови,  прямо
спросил японца начальник штаба. - Говорите правду,  иначе...  иначе  дух  из
тебя вон, понял?
   С японцем Прибытков совсем не церемонился
   -  Я  представитель  японского  командования,  -  начал  было,  напыжась,
Тадзима. - Вы не смеете...
   - Ох ты фрукт! - гневно воскликнул Прибытков и  ткнул  пальцем  в  темный
иллюминатор - На рей захотел?
   Тадзима  шумно  вдохнул  воздух,  но  ничего  не  сказал.  Он  побаивался
Прибыткова.
   Вчера на его глазах этот  рыжий  мужик  расстрелял  и  выбросил  за  борт
радиотелеграфиста.
   - Через пять минут не признаешься, куда дел парня, - повешу.  -  Начштаба
положил на стол часы. -  Проповедник  слышал  человеческий  крик  и  тут  же
встретил  тебя.  Ты  оглушил  Великанова  и  выбросил  в  море  Мы  поверили
проповеднику и повернули  обратно,  на  поиски.  -  Прибытков  остановил  на
Тадзиме тяжелый взгляд. У него были  и  свои,  особые  основания  ненавидеть
японских офицеров. Они казнили в прошлом году его отца и брата.
   - Мистер проповедник?! Мистер проповедник вместе  со  мной...  -  Тадзима
осекся. - Я не  обязан  смотреть  за  вашими  матросами,  -  выкатил  он  на
Прибыткова свои черные глаза. - Я требую неприкосновенности, я представитель
японского командования...
   - Слышал. Запереть эту сволочь... Зеленко, отвечаешь за  них  головой!  -
приказал начальник штаба конвойному. - Отобрать оружие.
   - Мое я уничтожит ваше я... - Капитан Тадзима хотел  выйти  с  напыщенной
фразой, но он прямо вылетел из каюткомпании: конвойный не удержался и  вовсе
уж недипломатично наддал ему по шее.
   Прибыткову было ясно: с Великановым расправились. Но кто? Один ли  японец
или вместе с американским попом? Впрочем, сейчас главное - найти Федю.  Если
он остался жив и будет найден,  все  решится  просто,  он  сам  скажет,  кто
виноват. А если парень погиб, то...
   "Синий тюлень" напрягал все силы. Кочегары, сбившись у  котлов,  работали
по очереди: каждый хотел помочь товарищу, попавшему в беду. Вывели  отсечку,
и пар держали на марке. К десяти милям в  час,  отмеренным  для  старенького
парохода, прибавились еще две.  Но  времени  упущено  много:  миль  двадцать
прошли после исчезновения Феди, двадцать миль обратно...
   "Что я скажу сестре, если не найдем?" - думал стармех Фомичев, не спуская
глаз с дрожащей стрелки манометра.
   На пароходе уже никто не спал. Свободные  от  вахты  моряки  и  партизаны
собрались на палубе и на мостике. Потапенко, зоркий, бывалый  сигнальщик  со
сторожевика, разбил море на секторы. Каждый сектор просматривали в несколько
пар глаз.
   Луна все еще щедро поливала  море  серебром.  Таня  посмотрела  на  небо:
Юпитер, Полярная... Федя называл ее королевой  и  своей  звездой,  вспомнила
девушка, и в горле у нее защемило. Таня не обратила внимания, что  с  севера
по небу быстро набухала темная, глухая стена.
   "Только бы не накрыл туман!" - думал