вете,  - может  многое.  Илья
молился, чтобы не было дождя, и дождя не было  на земле в течение трех лет и
шести лун. И он  еще  раз помолился,  и небо  послало дождь". И  псалмопевец
говорит: "Бог  исполняет волю богобоязненных". "Бог, - говорит Лютер в своем
толковании второй  книги Моисея,  касаясь этого места Библии,  -  бог делает
так, как этого хочет тот, кто  верует". И в настоящее время христиане  молят
во время длительной засухи о дожде, во время длительных дождей - о солнечном
свете; они верят, следовательно, хотя они это в теории и отрицают, что, воля
бога,  от которого,  как  они  думают, зависит  все,  определяется  молитвой
человека,   даст  ли  бог  дождь  или  солнечный  свет,  и  притом   вопреки
естественному ходу  вещей; ибо если бы они верили,  что дождь  и свет солнца
тогда  только приостанавливаются, когда это следует согласно природе, то они
бы не  молились, - молитва была бы глупостью, - нет! они верят, что молитвой
можно властвовать над природой, что природу можно с  помощью горячей молитвы
подчинить человеческим  желаниям и потребностям. Именно поэтому человеку, по
крайней мере  человеку, привычному  к религиозным представлениям, то учение,
которое природу понимает из  нее  самой, которое не  делает мир или  природу
зависимыми   от   воли    бога,   существа,   к    человеку   благоволящего,
человекоподобного,  кажется безотрадным и  потому  ложным учением; ибо, хотя
теист в теории  и предполагает  ложность безотрадности и  поступает так, как
будто  он ее отвергает  только  благодаря  доводам  разума,  но  все  же  на
практике,  то есть на деле, в действительности  ложность выводится только из
безотрадности; это  учение потому отвергают как ложное,  что оно безотрадно,
то  есть неприятно, не так удобно, не так льстит человеческому эгоизму,  как
противоположное  учение,  выводящее природу  из существа, определяющего  ход
вещей  согласно  молитвам  и  желаниям  людей.  "Эпикурейцы,  - уже  говорит
добродушный Плутарх в своем сочинении о невозможности счастливо жить, следуя
Эпикуру, - уже тем самым наказаны, что они  отрицают провидение и тем лишены
отрады,  которую дает  вера в  божественное провидение". "Какое  успокоение,
какая  отрада,  -  говорит  Гермоген  у  Плутарха  в  том  же  сочинении,  -
заключается в представлении о том, что существа всезнающие и всемогущие  так
благосклонно ко мне относятся, что из-за заботы обо мне  их  глаз  постоянно
бдит надо мною  как днем, так и ночью, что  бы я ни делал,  и что они подают
мне  всевозможного рода знаки, чтобы обнаружить  передо мной  исход  каждого
предприятия!" "Жить без бога, -  рассуждает  подобным  же образом английский
теолог Кедворт, - значит жить без надежды. Ибо какую надежду может возлагать
человек  на бесчувственную и безжизненную природу,  или какое  доверие к ней
питать?" И приводит при этом изречение греческого  поэта Лина: "На все можно
надеяться  (ни  в  чем не отчаиваться), ибо бог все делает  с легкостью, для
него ничто не служит препятствием".
     Вера - представление, которого  лишь потому  придерживаются, если не на
словах, то на деле, потому считают истинным,  что  оно утешительно, приятно,
что оно  льстит  эгоизму, любви  человека  к себе;  оно  имеет  также  своим
происхождением лишь чувство,  лишь эгоизм,  лишь себялюбие.  По впечатлению,
которое  какое-либо учение  производит  на  человека,  можно  с уверенностью
судить  о происхождении этого  учения.  На что  какая-либо  вещь,  то есть в
данном случае воображаемая, представленная вещь, оказывает действие,  оттуда
она  и  происходит.  Что  оставляет,  как  говорится, холодным,  равнодушным
сердце, то не имеет и своего основания ни в  каком сердечном или эгоистичном
интересе   человека.   Так  вот  таким-то  представлением,   соответствующим
себялюбию человека, и является представление о том, что природа действует не
с  неизменной  необходимостью,  но  что  выше  необходимости  природы  стоит
существо, любящее человека, человекоподобное,  существо  с  волей и разумом,
руководящее  и управляющее  природой так, как это полезно человеку,  берущее
человека под свою особую защиту, оберегающее человека от опасностей, которые
ему в  любой момент  угрожают со  стороны природы, действующей беспощадно  и
слепо. Я  выхожу  на воздух;  в этот же момент  падает с неба камень; в силу
естественной необходимости  он падает  мне на  голову и убивает меня, ибо  я
оказался как раз в направлении падения этого камня и тяжесть, в силу которой
падает камень, не имеет  никакого почтения ко  мне, как бы я ни  был знатен,
как  бы  я  ни  был  умен. Но  бог парализует силу  тяжести,  уничтожает  ее
действие,  чтобы  меня  спасти,  потому  что  бог  имеет  более  уважения  к
человеческой  жизни, чем к законам природы, или он, по  крайней мере, умеет,
если не  хочет сотворить чуда,  так искусно  и  умно,  так рационалистически
хитро повернуть и направить обстоятельства, что  камень, не нарушая  законов
природы, к  которым рационалисты питают  великое  уважение, не причиняет мне
вреда. Как  удобно поэтому бродить под покровом небесной защиты и как тяжело
и  безотрадно,  как  это  делает  неверующий,  непосредственно  подвергаться
действию наглых  метеоров,  града,  ливней и  солнечных  ударов  природы.  Я
должен,  однако, сейчас  же прервать ход своего  изложения замечанием,  что,
хотя это  представление  о  божественном  провидении,  равно  как  и  другие
религиозные представления, благодаря своим приятным  и отрадным  для  сердца
свойствам, отвечающим любви человека к самому себе, и вытекают из себялюбия,
из сердца, - но вытекают лишь  до тех пор, пока сердце находится на службе у
воображения и именно  поэтому находит себе утешение в религиозных фантазиях.
Ибо  стоит  лишь человеку  раскрыть  глаза,  взглянуть на  действительность,
какова  она есть, не  будучи ослепленным  религиозными представлениями,  как
сердце восстает против  представления о провидении  за ту пристрастность,  с
которой оно одного спасает, другому дает погибнуть,  одних предназначает для
счастья и богатства, других - для несчастья  и нищеты, за ту жестокость или,
по  крайней мере, за ту пассивность, с которой оно миллионы людей подвергает
ужаснейшим  страданиям  и мукам. Кто в состоянии сочетать  ужасы деспотизма,
ужасы духовной иерархии, ужасы религиозной веры и  суеверия, ужасы языческой
и христианской уголовной  юстиции,  ужасы  природы, подобные  черной смерти,
чуме,  холере,  с  верой  в  божественное  провидение?  Верующие  теологи  и
философы,  правда,  напрягли  все силы  своего  разума, чтобы  сгладить  эти
очевидные  противоречия  действительности  с  религиозным  представлением  о
существовании  божественного провидения;  но  гораздо  более  согласуется  с
сердцем, любящим правду, гораздо  более даже с честью любого  бога, с честью
божества  вообще, прямо отвергнуть  его бытие,  чем  при помощи  постыдных и
смешных  ухищрений,   измышленных   верующими  теологами  и  философами  для
оправдания божественного  провидения,  влачить  свое  жалкое  существование.
Лучше с честью  пасть,  чем с бесчестьем продолжать  свое бытие. Атеист дает
богу  с честью пасть, теист же, рационалист, напротив  того, - с бесчестием,
во что бы то ни стало сохраниться!

        ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ.
     Религия имеет, таким образом, практическую цель. Она хочет тем, что она
превращает действия природы в поступки, продукты в дары, будь то  одного или
нескольких  индивидуальных  человекоподобных  существ,  привести  природу  в
подчинение  человеку, заставить ее  служить  стремлению человека к  счастью.
Зависимость  человека  от  природы  есть  поэтому, как  я  это  доказываю  в
"Сущности  религии",   основание,  начало  религии,   но  свобода  от   этой
зависимости  как в  разумном,  так и в неразумном смысле есть  конечная цель
религии.  Или:  божественность природы есть,  правда, основание  религии, но
божественность человека есть конечная цель религии. Поэтому то, чего человек
при   развитом   состоянии  его  разума  хочет  достигнуть   при  посредстве
образования  и  природы,  то  есть  существования прекрасного,  счастливого,
защищенного  от  напастей  и  слепых  случайностей  природы,  того  человек,
находящийся в некультурном состоянии,  стремится достигнуть через посредство
религии. Средством сделать природу приятной для человеческих целей и желаний
в начале  человеческой  истории является поэтому единственно только религия.
Беспомощный  и не ведающий, куда ему  обратиться,  не располагающий никакими
средствами  человек  не  знает,  как  иначе  себе  помочь,  чем молениями  и
связанными с ними дарами, жертвами, которыми он пытается расположить в  свою
пользу предмет, которого он боится, от которого чувствует себя угрожаемым  и
зависимым, или же  волшебством, которое представляет, однако,  нерелигиозную
форму религии, ибо сила волшебства, то есть способность одними лишь словами,
одной лишь волей господствовать  над природой,  сила, которую волшебник себе
приписывает  или которую  сам  проявляет,  религиозный человек  переносит на
предмет вне себя. Впрочем, молитвы  и волшебство могут быть и соединены друг
с другом, причем молитвы оказываются не чем иным, как формулами заклинания и
волшебства, которыми можно заставить богов даже  и против их воли  исполнить
желания людей.  Даже  и  у благочестивых  христиан  молитва не  всегда имеет
характер религиозного смирения,  она часто выступает  также и  повелительно.
"Когда  мы, -  говорит,  например, Лютер  в  своем  толковании первой  книги
Моисея,  -  находимся в нужде и опасности,  мы не особенно  считаемся с  его
(бога) высоким величеством, а говорим ему прямо: помоги, господи! так помоги
же,  боже!  сжалься  ты,  который  на небеси!  Тогда мы  не  делаем  длинных
предисловий".
     Молитва и жертва являются, стало быть,  средствами, при  помощи которых
беспомощный и не знающий, что делать, человек стремится выпутаться из беды и
подчинить себе природу. Так китайцы, рассказывает Зоннерат, во время бури на
море, когда опасность требует больше всего деятельности и  ловкости, молятся
компасу  и,  молясь,  гибнут  вместе с ним; так  тунгусы  во время  эпидемии
набожно и с торжественными коленопреклонениями  молятся болезни,  чтобы  она
миновала их  хижины;  так  же  раньше упоминавшиеся кханды, когда вспыхивает
оспа, приносят в дар  божеству  оспы  кровь быков, овец и  свиней;  а жители
острова  Амбоина,  одного  из ост-индских  или, точнее, Молуккских островов,
"когда начинается какая-либо жестокая эпидемия, собирают всевозможные дары и
жертвы,  нагружают  ими  корабль  и  пускают  в  море в надежде  на  то, что
эпидемии, умилостивленные  этим,  последуют  за  принесенными  им  дарами  и
жертвами и покинут остров Амбоина" (Мейнерс, цитируемое сочинение). Так же и
так называемый идолопоклонник, вместо того, чтобы выступить против предмета,
обращается  даже  к  нему,  являющемуся  причиной  беды,  с   благочестивыми
молитвами, чтобы его укротить. Этого, разумеется, не делает христианин;
     но он в  том отношении не отличается от политеиста или идолопоклонника,
что,  подобно  им,  не  при  помощи самодеятельности, культуры, собственного
разума хочет устранить природные бедствия, сделать себе природу послушной, а
при  помощи молитвы, обращенной  к всемогущему  богу.  Разумеется, мы должны
здесь тотчас  указать  на различие между древними  и современными, или между
необразованными  и  образованными   христианами,  ибо  первые  полагались  и
полагаются только на всемогущество  молитвы или бога; вторые же, правда, еще
молятся: "предохрани нас от бедствий, предохрани  от пожара!" на практике же
не  полагаются уже более  на  силу молитвы, а  стараются оградить  себя  при
помощи страхования своей жизни и своего имущества. Конечно, я  должен сейчас
же прибавить,  чтобы предупредить недоразумения, что культура не  всемогуща,
как всемогущи религиозная вера или религиозное воображение. Как природа не в
состоянии из кожи сделать золота, из пыли зерна, как это делает бог, предмет
религии, так  же  точно  не производит  чудес и культура, которая овладевает
природой лишь при помощи природы, то есть при помощи естественных средств.
     Бесчисленные   беды,   которые  человек  хотел  устранить   при  помощи
религиозных  средств,  но устранить но мог,  устранило или во  всяком случае
смягчило  образование,  устранила  или  смягчила  человеческая  деятельность
благодаря  применению  естественных  средств. Религия есть поэтому выражение
детства  человечества.  Или:  в  религии  человек  -  дитя.  Дитя  не  может
собственными силами, при  помощи самодеятельности  осуществить свои желания,
оно обращается со своими просьбами к существам, от которых чувствует и знает
свою зависимость, к родителям, чтобы при их посредстве получить то, чего оно
хочет. Религия имеет свое происхождение, свое истинное место и значение лишь
в период детства человечества, но период детства есть в то же время и период
невежества,   неопытности,  необразованности  или  некультурности.  Религии,
подобные  христианской,  которую называют новой, возникли  в  более  поздние
времена,  не  были,   по  существу   говоря,  новыми  религиями;  они   были
критическими религиями; они лишь реформировали, одухотворили, приспособили к
более передовым взглядам  человечества  религиозные  представления,  ведущие
свое  происхождение   от  древнейших   времен.  Или  если  даже   мы   будем
рассматривать позднейшие  религии как существенно  новые, то все же  период,
когда возникает  новая  религия, есть  по сравнению с более поздним временем
период детства. Обратимся, например, к тому, что  ближе всего к нам лежит, -
к  тому  времени,   когда  возник  протестантизм.  Какое  невежество,  какое
суеверие, какая грубость  царили тогда!  Какие детские, грубые,  вульгарные,
суеверные представления имели тогда даже высоко просвещенные реформаторы. Но
именно поэтому они  ничего и не имели  в своем  уме, как  только религиозную
реформацию; все  их  существо,  например  существо  Лютера,  было  захвачено
религиозными интересами.
     Религия  возникает, следовательно,  лишь  во  тьме  невежества,  нужды,
беспомощности, некультурности, в условиях, при которых  именно  поэтому сила
воображения господствует над всеми другими силами, при которых человек живет
с самыми  взвинченными представлениями, с самыми экзальтированными душевными
настроениями;
     но она возникает в  то  же время и  из потребности человека в  свете, в
образовании  или,   по  крайней  мере,  в  тех   целях,  которые  преследует
образование; она  сама  -  не  что  иное,  как  первичная,  но  еще  грубая,
вульгарная форма  образованности человеческого  существа;  потому-то  каждая
эпоха,  каждая важная  глава в  истории  культуры человечества  начинается с
религии.  Даже и  в  настоящее  время наши  правительства, невежественные  и
грубые  во всех более серьезных делах, прибегают,  чтобы  бороться с нищетою
мира,  к   религии  вместо  того,  чтобы  прибегать  к  средствам  помощи  и
образования.  Поэтому все, что делается впоследствии  предметом человеческой
самодеятельности, образования,  было  первоначально  предметом религии;  все
искусства,  все науки или, вернее, первые начатки, первые элементы  их, были
сначала  делом  религии,  ее  представителей,  жрецов,  -  ибо,  как  только
какое-либо искусство, какая-либо  наука  разовьются, усовершенствуются,  они
перестают быть религией. Так, философия, поэзия, наука  о звездах, политика,
правоведение, по крайней мере разрешение трудных  случаев,  доискивание, кто
прав,  кто  виноват,  так  же,  как  и  врачебное  искусство,  были  некогда
религиозным делом. Так,  например,  у  древних  египтян  врачебное искусство
имело  "религиозный  астрологический характер. Как каждая часть года, так  и
каждая часть человеческого тела находились  под  влиянием  особого звездного
божества...  Спор  о  праве,  лечение не могли быть  предприняты без  опроса
звезд" (Е. Рет, "Египетское и зороастровское вероучения"). Так и в настоящее
время у дикарей волшебники или колдуны, находящиеся в сношениях с духами или
богами,  являющиеся,  стало  быть,  духовными  лицами,  жрецами  дикарей,  -
одновременно и врачеватели. И у христиан врачебное искусство или, по крайней
мере  сила  исцеления  были делом религии, веры.  В  Библии целительные силы
сохраняются даже  в  частях  одежды  святых, героев веры,  божьих  людей.  Я
напомню здесь  только об  одежде  Христа, к  краю  которой  было  достаточно
прикоснуться,  чтобы исцелиться, о платке, пропитанном потом, и о нагруднике
апостола  Павла,  которых  достаточно  было,  как  это  значится  в  истории
апостолов,  подержать  над  больными,  чтобы  заразные  болезни  перед  ними
сдавались  и злые  духи  выходили.  Религиозная медицина  никоим  образом не
ограничивается,   однако,   только   так   называемыми   сверх®естественными
средствами, вроде  заклинания, волшебства, молитвы, силы веры  и  силы бога;
она  применяет  и естественные  лечебные средства. Но в начале  человеческой
образованности именно эти  естественные лечебные средства имели  религиозное
значение. Так,  египтяне, у которых, как мы только что видели, медицина была
частью религии, имели также и естественные  лечебные средства; и  как мог, в
самом  деле, человек довольствоваться лишь религиозными средствами, молитвой
и колдовскими формулами! Его  разум, как ни  мало  он  развит,  или  как  ни
подавлен  он  верой,  говорит ему, что  нужно постоянно думать о средствах и
притом  о  средствах,  отвечающих  предмету,  цели;  но  "книги,  в  которых
обозначены были лечебные средства и  способы лечения, у египтян причислялись
к числу  священных книг, поэтому все новшества строжайше воспрещались; врач,
который применил новые средства и которому  не посчастливилось спасти своего
пациента, наказывался смертью".
     В этом  признании  египтянами обычных целебных  средств  священными  мы
имеем  явственный пример  того, что первые средства образования или культуры
являются святынями.  У  христиан вода,  вино  и  хлеб  - лишь  средства  для
таинств;  но первоначально  вода  как  таковая  считалась  святыней, то есть
чем-то священным, даже  божественным,  за свои  благодетельные  проявления и
свойства,  которые  в  ней  находили,  и которые  содействовали  образованию
человека  и  его благополучию. Умывание и купание  у  древних  народов  было
религиозной  обязанностью и религиозным делом  (23).  Совестились загрязнять
воды. Древние персы никогда не спускали своих вод в реку, не плевали никогда
в нее.  И у греков  запрещалось переходить  через  реку с неумытыми  руками,
спускать свою воду в устье реки или в какой-нибудь источник.  Так же или еще
более священны, чем вода, были хлеб и  вино, ибо для открытия их требовалось
больше знаний, чем для открытия благодетельных свойств  воды,  уже известных
животным. "Священный хлеб" входил в состав мистерий греческой религии. "Даже
и у нас,  - правильно замечает Гюльман в своей книге "Теогония, исследование
о  происхождении  религии  древности"  (Берлин  1804),  -  имеется  к  хлебу
известное  религиозное  чувство,  благодаря  которому ростовщичество  хлебом
об®является, между прочим, самым  ненавистным из всех видов ростовщичества и
благодаря  которому  простой человек, когда  он  видит, как  хлеб  пропадает
даром,  невольно восклицает:  о милый, любимый наш хлеб! Изобретение  хлеба,
как и  вина, приписывалось  одному из богов,  потому  что хлеб  и вино  сами
считались за нечто божественное и священное. Ведь значится же даже в Библии:
"вино  радует сердце  человека". Все  же благодетельное,  все  полезное, все
отрадное,  все  украшающее  и  облагораживающее человеческую  жизнь было для
древних, как мы только что видели это  на примере хлеба и вина, божественно,
священно, религиозно. Чем невежественнее были люди, чем более лишены средств
доставлять себе наслаждения, устроить себе до