-  как  будто и  вожделение
вечной жизни не есть плотское вожделение, - являются грехами";
     "всякий грех есть смертный грех"; "закон,  - говорит Павел,  - духовен;
этим он указывает, что закон требует не  только послушания души, духа, воли,
но и ангельской чистоты, которая, будучи свободна от всякой плотской  грязи,
стремится лишь  к духу". Какая дьявольская бессмыслица под маскою ангельской
дуста!  Но  так  как он  средства  против  устрашающих образов  религии  или
теологии искал в самой теологии  или религии, то есть искал средства  против
злого существа, бесчеловечного  бога в человечном боге,  подобно  тому,  как
человек, исповедующий  естественную  религию,  в  человеческой природе  ищет
средства  против  природы  бесчеловечной, - тунгус,  например, в религиозной
человеческой   эпидемии   ищет  целительного   средства   против   природной
нечеловеческой  эпидемии,  - то понятно само собой, что лечение не было и не
могло быть радикальным. Это доказывают письма Лютера, представляющие большой
психологический  интерес,  потому  что  они  показывают  нам различие  между
общественной личностью Лютера и его частной личностью, между силою  веры  на
кафедре и силою или, вернее,  бессилием ее у домашнего очага,  - показывают,
как  мало  он на  собственной  личности испытал влияния  веры, внушаемой  им
другим,  как   приносящей  блаженство,   как  постоянно   его   преследовали
устрашающие  образы  его  собственного религиозного воображения.  К счастью,
Лютер, несмотря на свои теологические  предрассудки, находил еще рядом и вне
религии  или теологии целительные средства против  силы греха, ада, дьявола,
или, что то же, гнева божия. Так,  в одном  латинском письме к Л. Зенфелю он
пишет, что и музыка дает человеку то, что, вообще говоря, дает человеку лишь
теология, а именно: веселие и спокойствие, что дьявол, виновник всех забот и
нарушений  мира,  почти  так  же бежит  от  голоса музыки, как  и  от  слова
теологии. И  даже в одном письме к Г. Веллеру  он пишет, что  порой  следует
пить, играть, шутить и даже грешить, наперекор дьяволу и в насмешку над ним,
чтобы не давать ему повода  для упреков совести по поводу мелочей. Воистину,
хотя  и  весьма  антитеологическое, но  именно  поэтому  в  высокой  степени
испытанное антропологическое целительное средство!

        К ЛЕКЦИИ ПЯТОЙ.
     (2) (Стр. 528). Есть ли чувство зависимости или сознание зависимости, -
и то и другое неразделимо в  человеке, "чего  я  не  знаю, то оставляет меня
холодным", - верное универсальное понятие или  выражение для  суб®ективного,
то  есть   человеческого  (и  притом  практического,  а  не  теоретического)
основания  религии?  Под   этим  номером  я  собрал  ряд  вопросов,  которые
составляют  элементы  или  фрагменты  самостоятельного  сочинения,  которое,
однако,  я  при  ненадежности  всех предприятий в результате нашей  ужасной,
безотрадной политики тотчас же присоединил к  этим  лекциям, и поэтому прошу
благосклонного читателя  ознакомиться с ними  лишь  после окончания  лекций.
Хотя я привел уже достаточно  доказательств  для утвердительного  ответа  на
этот  вопрос,  я  все  же  хочу  привести  еще  несколько,  но  уже из  мира
классических  язычников, а не христиан, и  не только потому, что  у христиан
зависимость "твари"  от "независимой  причины"  сделалась  даже  техническим
термином  их  теологии  и  метафизики,  но  также  и  потому,   что  древние
классические  народы  в  противоположность  христианам  не  подавляли  и  не
скрывали первоначальных  естественных чувств  и  настроений человека,  - ибо
тезис Плиния:  у греков природа обнажена, применим и здесь, -  не жертвовали
ими в угоду условному, догматическому понятию бога, и потому явили нам как в
политике,  таи и в религии  поучительнейшие  интереснейшие примеры того, как
возникало понятие бога.  "Все  люди,  -  говорит  Гомер в Одиссее,  -  имеют
потребность  в  богах".  Но  что такое  потребность, как  не  патологическое
выражение зависимости?  По  этому  случаю  я  должен заметить, что  источник
противоположности  между человеческим и божественным как в  "Сущности веры",
так и  в "Сущности  христианства" и источник чувства зависимости в "Сущности
религии" сводятся к одному с тою лишь разницею, что первая противоположность
обязана  своим  существованием  больше рефлексии, размышлению  над  чувством
зависимости. Если люди нуждаются в богах, то это ведь  необходимое следствие
того,  что боги имеют то, чего недостает  людям, что, стало быть, отсутствие
потребностей у божества составляет  противоположность  человеческой нужде, -
противоположность,  которую  позднейшая  греческая  мысль  или  философия  и
выразила  определенным образом, хотя уже  и у  Гомера божественное существо,
как   эфирное,   блаженное,   бессмертное,   всемогущее,   противополагается
обремененному,   жалкому,  смертному,  немощному   существу  человека,   но,
разумеется, противополагается  на  чрезвычайно  добродушный или  поэтический
лад, так  что противоположность  между  бескровными  богами  и полнокровными
людьми  уничтожается  в  прозрачной  влаге, текущей  в  жилах богов.  Однако
вернемся опять к Одиссее. "От бога, - говорит  Гомер,  - идет разное разным,
добро и зло идет от Зевса, ибо он царит со всемогуществом" (дословно: ибо он
все  может).  "Невозможно, чтобы смертные  оставались постоянно без сна, ибо
боги предписали людям мору  и  цель каждой вещи". Зависимость  человека  ото
сна,  необходимость  сна  есть,  стало  быть, мойра  - божественный рок  или
судьба. И сам сон есть божественное существо, "властитель  смертных людей  и
бессмертных богов". "Так  меняется  понимание  смертных обитателей  земли по
мере того, как отец,  который господствует, приносит иные дни". В счастливые
дни  он заносчив, в несчастные - малодушен, но эти дни зависят от отца богов
и людей.  "Там, на небесах, - говорится в Илиаде,-  исход битвы находится  в
руках бессмертных богов". Когда Одиссей и Аякс состязались в беге и были уже
близки  к цели, то Афина-Паллада, по просьбе Одиссея,  поставила препятствие
на пути Аякса: он споткнулся о бычачий помет, и Одиссей выиграл первый приз.
Таким образом, победит ли человек или окажется побежденным, достигнет ли  он
беспрепятственно  цели или  по  дороге поскользнется,  это зависит от богов.
"Если, - говорит Гезиод, -  корабль пустится в  путь в надлежащее время,  то
корабль  у  тебя не будет изломан,  и море не  уничтожит людей,  если только
колебатель  земли,  Посейдон, или  Зевс,  царь  бессмертных,  не  предрешили
заранее  гибели,  ибо  в  их  власти  как  добро,  так  и  зло".  "От  тебя,
досточтимая! - говорится в  гомеровском гимне в  честь праматери Земли, - от
тебя  исходит изобилие детей и изобилие плодов, от  тебя зависит, дать жизнь
или  взять ее у  смертных людей; счастлив тот, кого  ты благосклонно чтишь в
своем сердце,  ибо у него все имеется  в избытке". "Молись  богам, - говорит
Феогнид,  - ибо велика их  сила и  ничто  не случается без участия богов, ни
доброе,  ни  злое".  "Суетны наши  мысли; мы,  люди, ничего  не  знаем, всем
руководят, согласно своему пониманию, боги". "Никто не виновник того вреда и
той пользы,  которые он получает: то и другое дают боги. И никто из людей не
поступает, предвидя в своем уме, какой будет исход, хороший или дурной";
     Но  если все  зависит  от  богов, хорошее и  дурное,  жизнь  и  смерть,
здоровье и  болезнь, счастье  и  несчастье,  богатство и бедность,  победа и
поражение, то очевидно же,  что  чувство зависимости есть  основа религии  -
основа того, что  человек  превращает свою  деятельность в  страдание,  свои
желания, намерения - в молитвы, свои добродетели - в дары, свои недостатки -
в  наказания, короче говоря - превращает свое благополучие из предмета своей
самодеятельности  в  предмет религии.  Но  приведем  еще  более  специальные
доказательства.  "Все люди нуждаются в  богах, но не все  нуждаются во  всех
богах", - говорит  Плутарх. "В  качестве крестьянина,  например, я взываю, -
говорит Варрон в  своем сочинении  о сельском хозяйстве, -  не  как  Гомер и
Энний,  к музам,  а  к  двенадцати важнейшим богам, но  не к городским,  чьи
позолоченные статуи находятся на  форуме, а к тем  двенадцати богам, которые
являются  главным  образом  вождями (или господами)  крестьян,  стало  быть,
прежде всего к  Юпитеру и Земле, ибо небо и земля включают в  себя все плоды
земледелия, во-вторых, я взываю к солнцу и луне, с чьим движением приходится
сообразоваться, когда что-нибудь сеешь и сажаешь  в Землю; далее, к Церере и
Вакху, потому  что их плоды являются в числе  необходимейших для поддержания
жизни, ибо  от них идут ведь  еда и питье, затем  к  палящему зною и  флоре,
потому  что если они благоприятны,  то не гибнут от  жара хлеб и  деревья  и
зацветают в надлежащее время; далее, я почитаю также Минерву и Венеру, ибо в
ведении  одной находится  оливковое  дерево,  а  в  ведении другой  -  сады.
Наконец, молюсь я и воде и удаче, ибо без воды обработка земли суха и жалка,
без успеха же и хорошего исхода лишь даром затрачиваются усилия. Как  пастух
или скотовод я обращаюсь в особенности к божеству Палее и прошу его, как это
значится в овидиевых Фастах, чтобы оно прогнало болезни, сохранило здоровыми
людей,  стада и собак, не допускало бы голод, дало бы зелень  и  овощи, воду
для питья  и купанья,  молоко  и сыр,  и  ягнят, и шерсть;  как  купец  же я
обращаюсь к Меркурию и прошу его о прибыли в  торговле". Таким образом, люди
нуждаются  в  богах,  но   лишь   в  тех,  от  которых  именно   зависит  их
существование, - все равно, в  естественном  или  гражданском мире, и именно
эта  нужда, эта зависимость их существования, их судьбы от богов есть основа
религии,  основание, почему  они  рассматриваются  и  почитаются  как  боги.
Поэтому первое, из практики, из жизни почерпнутое определение бога состоит в
том,  что бог  есть то, в чем  человек нуждается для  своего существования и
притом   для   своего   физического   существования,   ибо  это   физическое
существование есть ведь основа его существования духовного, что, стало быть,
бог есть  существо  физическое; или, если суб®ективно выразиться, первый бог
человека есть потребность и притом физическая потребность, ибо  лишь от силы
и власти,  которые проявляет надо мною какая-либо потребность, зависит  ведь
то,  что я  почитаю как  бога предмет,  удовлетворяющий эту потребность. "Мы
имеем,   -  говорит  святой  Августин  в  своем  "Граде   божьем",  -  образ
божественной  троицы  в нас самих; мы существуем и знаем, что существуем,  и
любим это  наше бытие и  знание;  отсюда и разделение  науки  философами  на
естествознание, логику и этику, или мораль. Святой дух есть доброта,  любовь
или источник ее;
     второе лицо есть слово, разум или источник мудрости;
     первое лицо, бог-отец, есть бытие или творец бытия". То  есть старейший
первый  бог  -   бог,  предшествующий  моральному  и  духовному  богу,  есть
физический  бог:  ибо как святой  дух есть не что  иное, как  обожествленное
существо морали, а  бог-сын не что иное, как обожествленное существо логики,
так  и бог-отец не что иное, как  обожествленная сущность физики, природы, и
из  нее одной человек вывел  абстрактное понятие и выражение бытия. "В  силу
известной естественной необходимости, - говорит  по этому случаю Августин, -
бытие уже как  таковое (или голое бытие)  приятно, так что из-за него одного
несчастные не хотят погибнуть;  ибо  почему бы иначе  им  бояться  смерти  и
предпочитать даже  бедственную  жизнь смерти,  как  не  потому, что  природа
боится небытия? Отсюда проистекает и  то, что  и  неразумные  животные хотят
быть и всеми возможными способами избегают гибели, что даже и бесчувственные
растения и даже и совсем безжизненные тела стремятся  сохранить и  утвердить
свое  бытие". Таким образом, мы видим,  что отвлеченное понятие  бытия имеет
лишь   в  природе  плоть  и  кровь,  истинность  и  действительность,   что,
следовательно, подобно тому, как бытие есть предпосылка  мудрости и доброты,
так же точно и  физический бог предшествует духовному и моральному; мы видим
в то же время, что связь любви, при помощи которой человек прикреплен к себе
самому и к жизни, есть  цепь, на которой держались все боги, что лишь потому
Юпитер  есть наивысший и  самый могущественный бог, что  потребность  бытия,
жизни есть наивысшая и самая могучая потребность человека, удовлетворение же
этой потребности, то есть жизнь, в последнем счете  зависит лишь от Юпитера;
что,  стало быть, то  почтение, которое Юпитер внушает своим громовым шумом,
есть лишь  результат  человеческой  любви  к жизни и  боязни  смерти.  Таким
образом,  лишь из "гневного огня", из тьмы человеческих вожделений, из хаоса
человеческих потребностей могли  возникнуть греческие и христианские боги. И
как мог бы, в самом деле, человек  провозглашать хлеб священным,  как мог бы
он  прославить  Цереру,  как божественную  благодетельницу,  если бы  он  не
испытывал  голода  как "ужасного тирана"? Нет,  где  нет дьявола,  там нет и
бога,  где нет голода, нет и Цереры, где нет жажды, нет и Вакха. Нет поэтому
ничего более забавного, чем когда ученые господа, - в силу того, что для них
религия  именно  древних  народов представляет  еще только теоретический или
эстетический  интерес, - выводят и  самую религию  лишь из теоретических или
идеальных мотивов, когда они из-за мифологических фигур и завитков, которыми
воображение  разукрасило  геркулесовский  щит  религии, забывают,  что ведь,
несмотря на это художественное  снаряжение и на роскошь, над которыми  они и
до сих пор ломают себе головы, щит  преследует не иную  какую-либо цель, как
охрану жизни человека.
     Так как  все зависит  от богов, боги же являются суб®ективными, то есть
личными, эгоистическими  существами, - существами, которые так же  мыслят  и
чувствуют, как и человек:- "Я ревнивый бог", говорит Иегова в Ветхом завете;
"боги,  - говорит Венера у Еврипида, - находят  удовольствие  в  том, что их
почитают  люди";  "мы,  -  говорят   боги   в  овидиевых  Фастах,  -   народ
честолюбивый";
     так  как, стало быть, все зависит  от милости или  немилости, любви или
гнева  богов,  то  естественно, что  они  почитаются не  только  по  мотивам
человеческого,  но  также  и  божественного  эгоизма;  почитаются не  только
потому,  что они  делают  человеку  добро, но и  потому, что они хотят  быть
почитаемы, короче говоря, они почитаются  не только ради человека, но и ради
самих себя. Суб®ективное или личное существо можно лишь тем почтить, что ему
делают то,  что отвечает его пониманию,  что  соответствует его существу,  -
стало  быть,  устраняют все,  что ему не нравится. В  честь  знатного  гостя
устраняют домашний сор и грязь, скорбь и печаль, ссоры и перекоры, убирают с
глаз  долой  все  то,  что  могло  бы  на  него  произвести  неэстетическое,
неприятное впечатление. Точно так же поступает человек  и в праздничные дни,
посвященные почитанию богов;  он воздерживается от всяких занятий, поступков
и  удовольствий,  противоречащих  существу  богов; он  забывает  собственные
радости и горести, чтобы испытать радости и горести богов, как, например,  в
праздник Деметры. Но как раз  это почитание богов в их духе и соответственно
их интересам есть в то же время и почитание в духе человека и соответственно
его   интересам;  ибо  лишь   этим  целомудренным,  бескорыстным  почитанием
приобретаю я их благоволение; но раз я имею их благоволение, я имею все, что
мне желательно, я нахожусь у источника всех благ. Точно так  же обстоит дело
с укрощением  гнева, с примирением богов с людьми. Безразлично поэтому, беру
ли  я их  как средство или как цель, потому что  раз устранен гнев бога,  то
устранено и всякое зло, раз уничтожена причина, то вместе с  ней  отпадает и
следствие.  "Моя величайшая вина заключается в том, - говорит Овидий в своих
элегиях из Том, куда его сослал гнев земного  Юпитера, императора Августа, -
что  я  его,  императора Августа,  оскорбил". "Если  бы даже,  помимо  гнева
императора,  меня  и  не  удручало  никакое  зло,  то  не  является ли  гнев
императора сам по себе достаточным злом?" "Ведь немилость императора несет с
собой  всяческое зло". То же  самое относится и к небесным богам. Утишить их
гнев значит уничтожить источник всякого зла.
     Так как боги распоряжаются жизнью  и смертью, счастьем и несчастьем, то
с  ними  и с их почитанием связана  мораль,  теоретическое,  и  практическое
различение между добром и злом, правдой и неправдой. Я говорю:
     связана, потому что сами по себе и первоначально религия и мораль, - по
крайней мере,  в  том смысле, в  каком мы  теперь эту мораль  понимаем, - не
имеют  между  собой ничего  общего, и  притом по  той  простой  и  очевидной
причине, что в  морали  человек  устанавливает  отношение  к себе и  к своим
ближним,  в  религии  же  - к другому, отличному от человека существу.  "Все
священное  писание,  -  говорит   Боден  в  своей  "Демономании",  -   полно
свидетельств,  что бог питает величайшее  отвращение  к колдунам (то  есть к
тем, которые отказываются от бога и соединяются с дьяволом), ибо они гораздо
более  заслуживают проклятия, чем отцеубийцы,  кровосмесители  и  содомиты".
"Если бы волшебник, - говорит  он далее,- и не причинил  никакого вреда,  не
сделал ничего  злого  людям и скоту, то все же он заслуживал  бы того, чтобы
быть заживо  сожженным, уже потому, что он отказался  от  бога, соединился с
дьяволом и, следовательно,  оскорбил величество  бога". "Намерение убить,  -
говорит  Лютер, - не такой большой грех, как неверие, ибо причинение  смерти
есть  грех  против  пятой  заповеди,  неверие  же  - грех  против  первой  и
величайшей  заповеди". "Известно,  -  говорит  Кальвин,  - что  в  законе  и
пророках вера  и то,  что относится  к богослужению, занимают  первое место,
любовь же поставлена ниже веры". Католическая церковь совершенно определенно
отвергла, как еретическое, положение, гласящее,  что тот не христианин,  кто
имеет веру без любви, и, стало быть, санкционировала то положение, что можно
исповедывать  христианство, иметь веру, религию -  без любви,  то  есть  без
морали. А  благочестивый русский, эта  последняя  надежда наших  от®явленных
религиозных и  политических абсолютистов,  так строго блюдет свой  пост, что
скорее  простит  себе  совершение кражи  или  убийства, чем нарушение  поста
(Штейдлин,  Сборник по истории религий). "Армянские священники также  скорее
отпускают   грех   совершения   убийства   и  какого-либо  другого   грубого
преступления,   чем   нарушение   поста.   Самые   дурные  люди   из   числа
греков-христиан соблюдают посты не менее строго, чем и самые добродетельные"
(Мейнерс, цитируемое сочинение).  Криминалист  Карпцов был так набожен,  был
таким  библейским  человеком, таким христианином, что  каждый месяц ходил  к
святому причастию и не меньше 53 раз - подумайте:
     пятидесяти трех - прочел Библию и тем не менее, или, быть может, именно
поэтому, этот благочестивый  человек приговорил к смерти не меньше  20.000 -
подумайте:
     двадцати тысяч -  злоумышленников,  то есть  бедных  грешников  (Штейн,
История  уголовного  права). "Коннетабль Анн  де  Монморанси... быть  может,
единственный глава католической партии, любивший  религию ради нее  самой...
Если  верить  Брантому, он отдавал распоряжения  пытать, убивать, поджигать,
читая свой молитвенник и нисколько не обрывая своих молитв, до такой степени
он  был благочестив" (Всеобщий словарь Ролине, ст. Лига). О том противоречии
между моральным достоинством и духовным, между гуманностью и религиозностью,
между  нравственностью и церковностью, которое являют  собою  в  жизни  наши
протестантские и католические духовные лица,  умалчиваю  потому, что  считаю
ненужным и недостойным писать о вещах, поражающих даже притупленное внимание
наших крестьян. Что же общего у веры с лю