исцеления больных царьков  или  продления  их  жизни"
(Мейнерс). Кханды в  Гондване, вновь  открытое племя  первобытных обитателей
Индии,  приносят  в жертву,  как  это сообщается в журнале "Ausland" ("Чужие
края") за 1849 г.,  своему верховному богу  -  богу  земли, Бера  Пенну,  от
которого, как  они  верят, зависит процветание  людей,  животных и  полей, -
регулярно каждый год людей, а кроме того, также и в случаях несчастий, если,
например,  тигр   загрыз   какого-либо  ребенка,   дабы  примирить  с  собой
разгневанных богов. Жители южных островов Океании также вплоть  до новейшего
времени приносили человеческие жертвы, приносят их отчасти и сейчас.
     Христианскую  религию  обычно восхваляют  за  то,  что  она  уничтожила
человеческие жертвоприношения.  Но она только заменила кровавые человеческие
жертвоприношения  другого  рода  жертвами,  -  подставив  на  место телесных
человеческих  жертвоприношений  психическое, духовное,  то жертвоприношение,
которое,  хотя  и  не  в  чувственном  смысле,  но  фактически на самом деле
составляет  еще человеческое  жертвоприношение  (7).  Поэтому  люди, которые
держатся за видимость, верят, что христианская религия принесла в мир что-то
существенно иное, чем религия языческая, но это только  одна  видимость. Вот
пример: христианская  церковь  отвергла  самооскопление, хотя  в  Библии,  -
действительно или только  по  видимости, - говорится даже в  его защиту;  по
крайней мере, великий отец церкви Ориген,  который, конечно,  был  столь  же
учен,  как  и нынешние  господа теологи,  понял ее так,  что счел  обязанным
самого  себя оскопить; христианская  церковь и религия, говорю я,  строжайше
запретили  телесное самооскопление,  предписываемое  языческой религией,  но
запретили ли  они самооскопление  духовное. Отнюдь нет. Они  во все  времена
говорили  в защиту морального,  духовного, психического самооскопления. Даже
Лютер  ставит безбрачное состояние выше брачного. Но в  чем  различие  между
телесным и  духовным  уничтожением  органа?  Различия нет; в одном  случае я
отнимаю  у  органа его  телесное,  анатомическое, в  другом  -  его душевное
существование и  значение. Имею  ли я  орган,  или  не  употребляю  его  для
предназначенной природою цели,  убиваю ли я его телесно  или духовно,  - это
одно и то же. Но это различие между языческим и христианским самооскоплением
есть  различие  между языческой и христианской человеческой  жертвой вообще.
Христианская  религия  не  имеет,  правда,  на   своей   совести,  телесных,
анатомических жертв,  но имеет достаточно  психических. -  Там,  где человек
представляет  себе  как  идеал   существо  абстрактное,  от  действительного
существа отличное,  почему бы  ему там не удалить от себя  все,  не пытаться
сбросить с себя  все,  что  этой  его цели, его  идеалу противоречит.  Богу,
который  не есть  чувственное  существо, человек  по необходимости  жертвует
именно  своей чувственностью;  ибо  бог  - эту мысль  мы  дальше  специально
разовьем - есть  не что иное, как цель, как идеал  человека. Бог, который не
является  ни моральным, ни практическим  образцом  для человека,  который не
есть то, чем сам человек должен и хочет быть, есть бог лишь по имени. Короче
говоря,  христианская  религия,  -  то  есть  как   религия,  покоящаяся  на
теологической вере,  -  не отличаясь  вообще  по  своему принципу от  других
религий,  не отличается от  них  и в этом пункте. Как христианство  на место
видимого,  чувственного, телесного бога подставило невидимого,  точно так же
на место видимой, очевидной человеческой жертвы  подставила она человеческую
жертву невидимую, нечувственную, но от того не менее действительную.
     Из  приведенных  примеров  мы  видим,  что  даже самое бессмысленное  и
страшное отрицание человека,  религиозное  убийство, имеет человеческую, или
эгоистическую,  цель.   Даже  тогда,  когда  человек  совершает  религиозное
человекоубийство  не над  другими, а над самим собой, когда он расстается со
всеми  человеческими  благами,  отвергает  все  чувственные  и  человеческие
радости, - это отвержение есть  лишь средство приобрести и вкусить небесного
или  божественного  блаженства.  Так  обстоит дело  у  христиан.  Христианин
жертвует собой, отрицает себя только ради того, чтобы обрести блаженство. Он
приносит  себя в  жертву  богу, это значит: он приносит в жертву все земные,
преходящие радости, потому что они не удовлетворяют его  сверх®естественному
чувству  христианина, он приносит  их в жертву небесному царству  радости. И
так же у обитателей  Индии.  Так, например, в книге законов  Ману говорится:
"Если брамин  начнет избегать  всех чувственных удовольствий,  он  достигнет
блаженства на этом свете,  блаженства, которое продолжится и после  смерти".
"Если  брамин  свое  телесное  здоровье...  незаметным  образом  расшатал  и
сделался равнодушным к горю и страху, то он чрезвычайно возвысится  в  своем
божественном существе". Быть едину с богом, сделаться самому богом, - вот  к
чему  стремится  брамин, подвергая  себя  лишениям  и самоотрицанию;  но это
фантастическое  самоотчуждение связано в то же время в  высочайшей степени с
чувством своего "Я", самоудовлетворением. Брамины -  высокомернейшие люди на
свете,  они в своих  собственных  глазах - земные  боги,  перед которыми все
остальные  люди  -  ничто.  Религиозное  смирение,   смирение  перед  богом,
возмещается,  вообще  говоря,  всегда духовным  высокомерием  по отношению к
людям. Уже самое отчуждение от чувств, отказ от того, чтобы что-либо видеть,
осязать,  обонять,  к  чему стремится  индиец, -  связано  с  фантастическим
наслаждением.  В мемуарах  Бернье  мы  читаем  о браминах:  "Они так глубоко
погружаются  в состояние  экстаза,  что  в  течение  многих  часов  остаются
бесчувственными; в  это время, как  они утверждают, они видят самого бога во
образе  блестящего, неописуемого света и ощущают неиз®яснимое  блаженство  и
совершенное презрение к миру и отчуждение от него. Я это слышал от одного из
браминов,  утверждавшего, что он  в это состояние  экстаза может погрузиться
всякий раз, когда  пожелает". Вообще известно, как  близко  родственны  друг
другу   жестокость  и   сладострастие.   Но  если  уже  из-за  высших   форм
жертвоприношения вырисовывается человеческий эгоизм, как его цель, то он еще
больше  бросается  в  глаза  при  низших  формах  жертвоприношения.  "Народы
Америки, Сибири  и  Африки, занимающиеся рыбной ловлей  и  охотой,  жертвуют
часть из полученной добычи богам  или духам  убитых животных, но обыкновенно
они  жертвуют только тогда, когда случается нужда; так,  они жертвуют  целых
животных, когда  проезжают  по  опасным  дорогам и  рекам. Камчадалы  обычно
приносят богам от своего рыбного улова только  головы и  хвосты, которых они
сами не едят.  По свидетельству Степ. Крашенинникова в его описании Камчатки
лучшей  жертвой  у камчадалов  считаются  тряпки,  надетые на  шест. Древние
славяне бросали в  огонь  лишь худшие части жертвенных животных. Лучшие  они
с®едали либо сами, либо отдавали жрецам. Все татарские и монгольские племена
в Сибири, в губерниях Оренбургской, Казанской и Астраханской отдают богам от
жертвенных животных, будь то лошади и коровы или овцы и северные олени, либо
только одни кости и рога, либо, самое большее, вместе с костями и рогами еще
и головы  или нос и уши, ноги и кишки. Негры в Африке также не предоставляют
богам  ничего,  кроме  шкур   и  рогов"  (Мейнерс  в  указанном  месте).   У
классических народов,  римлян и греков, существовали, правда, holokausta, то
есть жертвоприношения, при которых все жертвенное животное после того, как с
него сдиралась шкура, сожигалось в честь богов;  но обычно богам давали лишь
часть, лучшие же куски с®едались. Известно, - правда, различно толкуемое,  -
место из  Гезиода,  в  котором  говорится, что  хитрый Прометей научил людей
оставлять мясо жертвенных животных себе,  богам же жертвовать  лишь кости. В
противоречии с  этой скудостью  жертвы находятся, видимо, те  расточительные
жертвы, которые  греки и римляне  иногда  приносили  богам.  Так,  Александр
пожертвовал после победы  над лакедемонянами  гекатомбу, а его мать  Олимпия
обычно жертвовала  1000 быков. Точно так же и римляне, чтобы  победить,  или
после  одержанной  победы, жертвовали сотни  быков или весь весенний приплод
телят  и ягнят, коз и свинец.  После  смерти Тиберия римляне  были до  такой
степени  рады  новому   властителю,  что  они,  как  рассказывает  Светоний,
пожертвовали богам в первые три  месяца правления Калигулы свыше 160000 штук
скота. Мейнерс  в своем указанном сочинении по поводу этих  блестящих  жертв
замечает:
     "Не делает чести грекам и  римлянам,  что  они превзошли  все остальные
известные  народы  многочисленностью  жертв,  и еще меньше,  что  величайшая
расточительность  по части  жертвоприношений как  раз пришлась  на то  самое
время,  когда у них  всего больше  процветали  науки  и искусства". В высшей
степени характерно  для  направления философии  новейшего времени  замечание
одного философа из гегелевской школы к этому суждению Мейнерса, - замечание,
сделанное им в его "Естественной религии".  Вот оно.  "Но и Мейнерсу  делает
мало  чести  непонимание  того,  что  гекатомба,  то  есть такое  отчуждение
собственного имущества, такое равнодушие к пользе есть празднество, в высшей
степени достойное как божества,  так  и человека". Да. Празднество  в высшей
степени  достойное,  если придерживаться  современного  спиритуалистического
взгляда на религию, который смысл  религии  видит  лишь  в ее  бессмыслице и
поэтому признает более достойным  человека пожертвовать сотню и тысячу быков
богам, ни  в  чем  не нуждающимся, чем употребить  их ко благу  нуждающегося
человека.
     Но  даже  эти  жертвоприношения,  на  которые   ссылаются   религиозный
аристократизм и сибаритизм для своей защиты, подтверждают точку зрения, мною
развитую. То, что я говорил об ощущении нужды и о чувстве радости по  поводу
избавления  от  нужды,  целиком  об®ясняет  и  различные  явления,  присущие
жертвоприношениям.  Великий страх, великая  радость несут за собой и великие
жертвы;  оба  аффекта  безмерны, трансцендентны,  чрезвычайны;  оба  аффекта
поэтому являются и психологическими  причинами,  вызывающими представления о
чрезвычайных  существах,  о  богах. Безмерные  жертвы  приносятся  только  в
состоянии безмерных страха  и  радости.  Не  богам  на  Олимпе,  не  вне-  и
сверхчеловеческим существам; нет! только аффектам страха и радости приносили
греки и римляне в жертву гекатомбы. При обычном ходе вещей, когда человек не
возвышается  над  обычным,   заурядным   эгоизмом,  он  и   жертвы  приносит
эгоистические, в духе  обыкновеннейшего эгоизма; но в чрезвычайные моменты и
именно  поэтому  в состоянии чрезвычайного, а  не повседневного аффекта он и
жертвы приносит чрезвычайные (8).  Под влиянием  страха человек обещает все,
что у него есть:
     в  опьянении  радости,  по  крайней  мере  в  состоянии первоначального
опьянения, пока он  еще не вошел  в обычную колею  повседневного эгоизма, он
это обещание выполняет. Страх и радость -  коммунистические аффекты,  но они
коммунисты  из  эгоизма. Скупые  и  дрянные  жертвоприношения не  отличаются
поэтому принципиально от жертвоприношений  щедрых и блестящих. Впрочем, этим
отнюдь  не  исчерпывается различие между гекатомбами  греков и хвостами рыб,
рогами, когтями и костями,  приносимыми богам  некультурными  народами.  Как
различны люди, так же различны и их религии, и как различны  их религии, так
же различны  и  их жертвы. Человек в религии дает  удовлетворение не  другим
каким-либо  существам;  он  дает в ней  удовлетворение  своему  собственному
существу. Необразованный человек не имеет  других потребностей и  интересов,
кроме желудочных; его  истинный бог поэтому- его желудок. Для ложных, мнимых
богов,  для  богов, существующих лишь в его воображении,  у него поэтому нет
ничего,  кроме того, что оставил  ему его желудок, -  хвосты  и  головы рыб,
рога,  шкуры  и  кости.  Наоборот, образованный  человек  имеет эстетические
желания  и потребности; он  не  хочет есть без разбора, что только заполняет
его желудок и утоляет  его  голод; он  хочет есть изысканную пищу; он  хочет
приятное обонять, видеть, слышать;  короче  говоря, у него есть эстетическое
чувство. Поэтому народ, имеющий своими богами эстетические чувства, приносит
естественно и  эстетические  жертвы, жертвы, которые  ласкают зрение и слух.
Точно так  же народ,  склонный к роскоши, приносит и  роскошные  жертвы. Как
далеко заходят чувства  народа,  столь же далеко идут его боги. Где чувство,
взор человека не поднимается до звезд, там у человека  нет и небесных тел  в
качестве богов  его, а где  человек,  подобно остякам  и  самоедам,  ест без
отвращения  даже падаль, с аппетитом вкушает  мертвых  китов, там и боги его
безвкусные, не  эстетические,  противные  идолы. Поэтому  если рассматривать
гекатомбы греков и  римлян в этом смысле,  растворяющем религию в  человеке,
если  рассматривать их  как жертвы, которые они  приносили своим собственным
чувствам, то можно  и в самом  деле  признать, что им делает  честь, что они
воздавали  должное  не  одному  только  низменному  своекорыстию  и  чувству
утилитарности.
     Мы рассматривали  до  сих пор только религиозные жертвы  в  собственном
смысле  этого  слова; но  история религии  знакомит  нас  и  с другого  рода
жертвами, которые  мы  в  отличие от жертв религиозных в собственном  смысле
этого   слова  можем  назвать   моральными.  Это  -   случаи   добровольного
самопожертвования ко благу других людей,  ко благу  государства,  отечества.
Человек, правда, и  здесь приносит  себя  в  жертву  богам, чтобы утишить их
гнев, но  характерным для этого рода  жертвы  является все  же моральный или
патриотический  героизм. Так, например,  у римлян  принесли себя в жертву за
отечество  оба Деция,  у  карфагенян  - оба Филена, велевшие  себя  - так по
крайней  мере  рассказывают  -  заживо похоронить во  время  одного спора  о
границах  между  Карфагеном  и Киреной  и  тем  давшие  возможность получить
большую прирезку к  карфагенским владениям, и  точно так  же поступил суффет
Гамилькар, бросившийся в огонь для  умилостивления богов, за что, так же как
и  оба Филена, был  обоготворен карфагенянами,  у  греков  -  Спертий, Кодр,
легендарный Менэкей. Но эти  жертвы  меньше всего  оправдывают  точку зрения
того   сверх®естественного,  фантастического  отрицания   человека,  которое
религиозные и спекулятивные абсолютисты делают сущностью религии;
     ибо  как  раз все  эти  случаи  самоотрицания  имеют  своими очевидными
содержанием и  целью  утверждение человеческих целей и  желаний,  только при
этом отрицание и утверждение, жертва и эгоизм выпадают на  различных лиц. Но
лица, для которых я приношу себя в  жертву, ведь это -  мои  сограждане, мои
земляки. У меня тот же интерес, что и у них; это -  мое собственное желание,
чтобы отечество мое было  спасено. Я жертвую поэтому своей жизнью не чужому,
отличному от меня, теологическому  существу,  я жертвую  своему собственному
существу, своим  собственным  желаниям, своей собственной  воле, - только бы
знать, что мое отечество спасено. Точно  так же, как истинные боги,  которым
греки и римляне  приносили свои  великолепные  жертвы,  не  были богами  вне
человека,  а только их изощренными в  искусстве  чувствами, их  эстетическим
вкусом, их  роскошью,  их любовью  к  зрелищам,  так  и  истинное  божество,
которому  Копр,  Деций,  Гамилькар,  Филены принесли  себя  в  жертву,  было
единственно любовью к отечеству; но любовь к  отечеству не исключает любви к
себе; мои  собственные  радость и  горе  теснейшим  образом  связаны  с  его
радостью и горем.  Поэтому,  как рассказывает Геродот, приносимый в жертву у
персов мог просить не только добра для себя, но и "для всех персов, ибо ведь
и он сам значится среди всех  персов".  Таким образом, если я и прошу только
для своего отечества,  то я все же одновременно прошу и для себя; ибо ведь в
нормальные  времена мое  и  других благо  теснейшим образом  друг  с  другом
связаны.
     Только в исключительных несчастных  случаях должен  отдельный одиночный
человек приносить себя в жертву всеобщему,  то  есть большинству. Но  нелепо
исключительный  ненормальный  случай  брать за норму,  самоотрицание  делать
безусловным,  универсальным принципом  и  законом,  как будто бы  всеобщее и
одиночное  является чем-то существенно различающимся  между собой, как будто
бы  всеобщее  не  состоит  само  как раз  из  одиночек,  как  будто  поэтому
государство, об®единение  людей,  не погибло  бы,  если  бы  каждый  человек
выполнил на самом  себе требование спекулятивных, религиозных и политических
абсолютистов,  требование  самоотрицания,  самоумерщвления.   Только  эгоизм
сплачивает  государства; только  там  распадаются  государства,  где  эгоизм
одного сословия, одного класса или  отдельных людей не признает равноправным
эгоизма других людей, других сословий. И  даже там, где я свою любовь вывожу
за пределы моего отечества  и  распространяю на  всех  людей вообще, даже из
всечеловеческой любви не исключена  любовь к самому себе; ибо я ведь люблю в
людях мое  существо, мой род; они ведь - плоть от моей плоти и кровь от моей
крови. Но  если  любовь к себе неотделима от  всякой любви, если она  вообще
составляет  необходимый,  неотменимый универсальный закон и принцип, то  это
должна подтвердить и религия. И она в  самом деле подтверждает это на каждой
странице своей истории. Всюду, где  человек  борется  с эгоизмом  в  широком
смысле  этого слова - в  религии ли, в философии  ли, или  в политике, -  он
впадает в чистейшую нелепость и безумие; ибо  смысл, лежащий в  основе  всех
человеческих   влечений,    стремлений,   действий,   ость    удовлетворение
человеческого существа, удовлетворение человеческого эгоизма.

        ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ.
     До  сих  нор предмет моих  лекций и положенных в основу  их  параграфов
заключался в том, что  чувство зависимости  есть основа и источник  религии,
заложенные в  человеке,  предметом же этого чувства зависимости  до тех пор,
пока оно не искажено  сверхфизической  спекуляцией и рассуждением,  является
природа; потому что мы живем, действуем и существуем в природе; она есть то,
что  охватывает  человека;  она  есть  то,  через  отнятие  чего  у человека
отнимается и  его  бытие; она есть то, благодаря чему он существует, от чего
он зависит во всех своих  действиях, в  каждом своем шаге. Оторвать человека
от природы  равносильно  тому,  как если бы захотеть отделить глаз от света,
легкое от воздуха, желудок от средств питания и  сделать их себе  довлеющими
существами. Но то, от чего человек зависит, что является властью над смертью
и жизнью, источником  страха  и радости,  - есть  бог  человека и называется
богом. Чувство же  зависимости, вследствие того факта,  что человек почитает
природу, вообще  бога только  за  его благодетельность, -  а  если и  за его
вредоносность и распространяемый им ужас,  то лишь для того, чтобы отвратить
от себя  эту его  вредоносность,  - привело  нас к эгоизму,  как к последней
скрытой основе религии. Для  устранения недоразумений и для  более глубокого
обоснования  этого предмета  скажу еще вот что.  Чувство зависимости кажется
противоречащим эгоизму; ибо в эгоизме я подчиняю предмет себе, в  чувстве же
зависимости - себя  предмету; в  эгоизме  я  чувствую  себя  чем-то  важным,
значительным, в чувстве же зависимости я ощущаю свое ничтожество перед более
могущественным.  Исследуем  еще только  страх,  это  самое  яркое  выражение
чувства зависимости. Почему раб боится своего господина, первобытный человек
- бога грома и молнии? Потому, что господин держит в своих руках жизнь раба,
а бог грома - жизнь человека вообще.  Чего же он, стало быть, боится? Потери
свое