ме,  Давыдов  долго  ходил  по
комнате, курил, потом читал привезенные кольцевиком "Правду",  "Молот",  и
опять в размышлениях возвращался  к  людям  из  Гремячего,  к  колхозу,  к
событиям прожитого дня. Как зафлаженный  волк,  пытался  он  выбраться  из
круга связанных с колхозом мыслей, вспоминал свой цех, приятелей,  работу;
становилось чуточку грустно оттого, что там теперь многое изменилось и все
это в его отсутствие; что он теперь уже не сможет ночи навылет просиживать
над  чертежами  катерпиллерского  молота,  пытаясь  найти  новый   ход   к
перестройке коробки скоростей,  что  на  его  капризном  и  требовательном
станке работает другой -  наверное,  этот  самоуверенный  Гольдшмидт;  что
теперь  о  нем,  видимо,   забыли,   наговорив   на   проводах   уезжавших
двадцатипятитысячников хороших, с  горячинкой,  речей.  И  внезапно  мысль
снова переключалась на Гремячий, будто в мозгу кто-то уверенно  передвигал
рубильник, по-новому направляя  ток  размышлений.  Он  ехал  на  работу  в
деревню вовсе не таким  уж  наивным  горожанином,  но  разворот  классовой
борьбы,  ее  путаные  узлы  и  зачастую  потаенно-скрытые  формы  все   же
представлялись ему не столь сложными, какие увидел  он  в  первые  же  дни
приезда в  Гремячий.  Упорное  нежелание  большинства  середняков  идти  в
колхоз, несмотря на огромные преимущества колхозного хозяйства, - было ему
непонятно. К  познанию  многих  людей  и  их  взаимоотношений  не  мог  он
подобрать ключа. Титок - вчерашний  партизан  и  нынешний  кулак  и  враг.
Тимофей Борщев - бедняк, открыто ставший на  защиту  кулака.  Островнов  -
культурный    хозяин,     сознательно     пошедший     в     колхоз,     и
настороженно-враждебное отношение к нему Нагульнова. Все гремяченские люди
шли перед мысленным взором Давыдова...  И  многое  в  них  было  для  него
непонятно, закрыто какой-то неощутимой, невидимой завесой. Хутор  был  для
него - как сложный  мотор  новой  конструкции,  и  Давыдов  внимательно  и
напряженно пытался познать его, изучить, прощупать каждую деталь,  слышать
каждый перебой в каждодневном неустанном, напряженном биении этой мудреной
машины...
   Загадочное убийство бедняка  Хопрова  и  его  жены  натолкнуло  его  на
догадку о том, что какая-то скрытая пружина действует в  этой  машине.  Он
смутно  догадывался,  что  в  смерти  Хопрова  есть  причинная   связь   с
коллективизацией,  с  новым,   бурно   ломившимся   в   подгнившие   стены
раздробленного хозяйства. Наутро, когда были обнаружены  трупы  Хопрова  и
его жены, он долго говорил с Разметновым и Нагульновым. Те тоже терялись в
догадках и предположениях.  Хопров  был  бедняк,  в  прошлом  -  белый,  к
общественной жизни  пассивный,  каким-то  боком  прислонявшийся  к  кулаку
Лапшинову. Высказанное кем-то предположение, что убили  с  целью  грабежа,
было явно нелепо, так как ничего из имущества не было взято, да у  Хопрова
и брать было нечего. Разметнов отмахнулся:
   - Должно, обидел кого-нибудь по бабьей  части.  Чью-нибудь  чужую  жену
подержал в руках, вот и решили его жизни.
   Нагульнов молчал, он не любил говорить непродуманно. Но  когда  Давыдов
высказал  догадку,  что  к  убийству  причастен  кто-либо  из  кулаков,  и
предложил  срочно  произвести  выселение  их  из  хутора,  Нагульнов   его
решительно поддержал:
   - Из ихнего стану стукнули Хопрова, без разговоров!  Выселить  гадов  в
холодные края!
   Разметнов посмеивался, пожимал плечами:
   - Выселить их надо, слов нет. Они мешают народу в колхоз  вступать.  Но
только Хопров не через них пострадал.  Он  к  ним  не  причастный.  Оно-то
верно, он прислонялся к Лапшинову, постоянно работал у него,  да  ить  это
же, небось, не от сытости?  Нуждишка  придавливала,  вот  и  прибивался  к
Лапшинову. Нельзя же всякое дело на кулаков  валить,  не  чудите,  братцы!
Нет, тут бабье дело; как хотите!
   Из района приехали следователь и врач. Трупы убитых вскрыли,  допросили
соседей Хопрова и Лапшинова. Но следователю так и  не  удалось  заполучить
нити, ведущей к раскрытию участников и причин убийства. На другой день,  4
февраля, общее собрание колхозников единогласно  вынесло  постановление  о
выселении из пределов Северо-Кавказского края  кулацких  семей.  Собранием
утверждено было избранное  уполномоченными  правление  колхоза,  в  состав
которого  вошли  Яков   Лукич   Островнов   (кандидатуру   его   ревностно
поддерживали Давыдов и  Разметнов,  несмотря  на  возражения  Нагульнова),
Павел Любишкин, Демка Ушаков, с трудом прошел Аркашка Менок, пятым дружно,
без споров, избрали Давыдова. Этому способствовала полученная накануне  из
райполеводсоюза  бумажка,  в  которой   писалось,   что   райпартком,   по
согласованию  с  райполеводсоюзом,  выдвигает  на  должность  председателя
правления  колхоза  уполномоченного   райпарткома,   двадцатипятитысячника
товарища Давыдова.
   На общем собрании шел долгий спор, как наименовать колхоз. Разметнов  в
конце держал речь.
   - Даю отвод прозванию  "Красный  казак"  -  это  мертвое  и  обмаранное
прозвание.  Казаком  раньше  детву  пужали  рабочие.  Предлагаю,   дорогие
товарищи, теперешние колхозники, присвоить нашему дорогому  путю  в  самый
социализм, нашему колхозу, имя товарища Сталина.
   Андрей заметно волновался, на лбу его багровел шрам.  На  какой-то  миг
злобноватые глаза его затянула дымка слез,  но  он  оправился,  подтвердил
голосом:
   -  Нехай,  братцы,  товарищ  наш  Иосиф  Виссарионович  долго  живет  и
руководствует! А мы давайте прозываться  его  именем.  Окромя  этого,  даю
фактическую справку: когда мы обороняли Царицын, то я  самолично  видал  и
слыхал товарища Сталина. Он тогда вместе с Ворошиловым реввоенсоветом был,
одежду носил штатную, но должен сказать -  дока  он!  Тогда  нам,  бойцам,
бывало, говорил насчет стойкости.
   - Ты не по существу, Разметнов, - прервал его Давыдов.
   - Не по существу? Тогда я, конечно, извиняюсь, но я твердо стою за  его
прозвание!
   - Все это известно, я тоже за то, чтобы имени Сталина  колхоз  назвать,
но  это  ответственное  название,  -  внушал  Давыдов,  -  опозорить   его
невозможно! Тогда уж надо так работать, чтобы перекрывать всех окружающих.
   - С этим мы в корне согласны, - сказал дед Щукарь.
   - Понятно! - Разметнов улыбнулся. - Я, дорогие  товарищи,  авторитетно,
как председатель Совета, заявляю: лучше прозвания имени  товарища  Сталина
не могет быть. Мне вот, к примеру, довелось в девятнадцатом  году  видать,
как возля хутора Топольки наша  красная  пехота  брала  плотину  на  речке
Цулим, возля водяной мельницы...
   - Вот ты опять в воспоминания ударяешься, - досадливо сказал Давыдов. -
Пожалуйста, веди собрание и конкретно голосуй!
   - Извиняюсь, голосуйте, граждане,  но  как  вспомнишь  войну  -  сердце
засвербит чесоткой, хочется слово сказать, - виновато улыбнулся  Разметнов
и сел.
   Собрание единогласно присвоило колхозу имя Сталина.


   Давыдов все еще жил у Нагульновых. Спал на сундуке, отгороженном от  их
супружеской  кровати  невысокой  ситцевой  занавеской.  В  первой  комнате
помещалась хозяйка -  бездетная  вдова.  Давыдов  сознавал,  что  стесняет
Макара, но за суетой  и  тревогой  первых  дней  как-то  не  было  времени
подыскать квартиру. Лушка, жена Нагульнова,  была  с  Давыдовым  неизменно
приветлива, но, несмотря на это, он  после  того  случайного  разговора  с
Макаром, когда тот открыл ему, что жена живет с Тимофеем Рваным, относился
к ней с плохо скрываемой неприязнью, тяготился своим временным пребыванием
у них. По утрам Давыдов, не вступая в разговор, часто  искоса  посматривал
на Лушку. На вид ей было не больше  двадцати  пяти  лет.  Мелкие  веснушки
густо крыли ее продолговатые щеки, пестрым лицом  она  напоминала  сорочье
яйцо. Но какая-то приманчивая и нечистая красота была в ее дегтярно-черных
глазах, во всей сухощавой статной фигуре. Круглые ласковые брови ее всегда
были  чуточку  приподняты,  казалось,  что  постоянно  ждет   она   что-то
радостное; яркие губы в уголках наизготове  держали  улыбку,  не  покрывая
плотно слитой подковы выпуклых зубов. Она и ходила-то, так шевеля покатыми
плечами, словно ждала, что вот-вот кто-нибудь сзади прижмет ее, обнимет ее
девичье узкое плечо. Одевалась, как все гремяченские казачки, была,  может
быть, немного чистоплотней.
   Как-то рано утром Давыдов, надевая ботинки, услышал голос Макара  из-за
перегородки:
   - У меня в полушубке в кармане резинки. Ты, что ли, заказывала  Семену?
Он вчера приехал из станицы, велел тебе передать.
   - Макарушка,  взаправди?  -  Голос  Лушки,  теплый  спросонок,  дрогнул
радостью...
   Она в одной рубахе прыгнула с кровати к  висевшему  на  гвозде  мужнину
полушубку, вытащила из кармана не круглые,  стягивающие  икры  резинки,  а
городские,  с  поясом,  обшитые  голубым.  Давыдов  видел  ее,  отраженную
зеркалом: она стояла, примеряя на своей сухого литья ноге покупку, вытянув
мальчишескую худую шею. Давыдов в  зеркале  видел  излучины  улыбки  у  ее
вспыхнувших глаз, негустой румянец  на  веснушчатых  щеках.  Любуясь  туго
охватившим ногу черным чулком, она повернулась лицом к Давыдову, в разрезе
рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у  козы,  вниз  и
врозь, и она тотчас же увидела его через занавеску, левой  рукой  медленно
стянула ворот и, не отворачиваясь, щуря глаза, тягуче улыбалась.  "Смотри,
какая я красивая!" - говорили ее несмущающиеся глаза.
   Давыдов грохнулся на заскрипевший сундук, побагровел, пятерней  откинул
со лба глянцевито-черные пряди волос: "Черт знает!  Еще  подумает,  что  я
подсматривал...  дернуло  меня  вставать!   Еще   взбредет   ей,   что   я
интересуюсь..."
   - Ты хоть при чужом человеке телешом-то не ходи, - недовольно бормотнул
Макар, услышав, как Давыдов смущенно кряхтит.
   - Ему не видно.
   - Нет, видно.
   Давыдов кашлянул за перегородкой.
   - А видно, так и смотрите на доброе здоровье, - равнодушно сказала она,
через голову надевая юбку.  -  Чужих,  Макарушка,  нету.  Нынче  чужой,  а
завтра, ежели захочу, мой будет, - засмеялась  и  с  разбегу  кинулась  на
кровать. - Ты у меня смирненький! Тпружень! Тпруженюшка! Телочек!..


   После завтрака, едва лишь вышли за ворота, Давыдов рубанул:
   - Дрянь у тебя баба!
   - Тебя это не  касается...  -  ответил  Нагульнов  тихо,  не  глядя  на
Давыдова.
   - Тебя зато касается! Я сегодня же перехожу на квартиру,  мне  смотреть
тошно! Такой ты парень - что надо, а  с  нею  миндали  разводишь!  Сам  же
говорил, что она живет с Рваным.
   - Бить ее, что ли?
   - Не бить, а воздействовать! Но я тебе прямо скажу: вот я коммунист, но
на это у меня нервы тонкие, я побил бы  и  выгнал  к  черту!  А  тебя  она
дискредитирует перед массой, и ты молчишь. Где она пропадает всю ночь?  Мы
с собрания приходим, а ее все нет! Я  не  вмешиваюсь  во  внутренние  ваши
дела...
   - Ты женатый?
   - Нет. А вот на твою семью посмотрел - теперь до гроба не женюсь.
   - У тебя на бабу вид, как на собственность.
   - Э, черт тебя! Антихрист кривобокий! Собственность, собственность! Она
же еще существует? Чего же ты ее отменяешь? Семья-то существует?  А  ты...
на твою бабу лезут... разврат заводишь, терпимость  веры.  Я  об  этом  на
ячейке поставлю!.. С твоего образа пример крестьянин должен снимать. Хорош
был бы пример!
   - Ну, я ее убью!
   - Здравствуйте!
   - Ну, ты вот чего... зараз в это дело не лезь... - останавливаясь среди
улицы, попросил Макар. - Я сам с этим разберусь, зараз не до этого.  Ежели
б это вчера началось, а то  я  уж  обтерпелся...  погожу  чудок,  потом...
Сердцем к ней присох... А то бы давно... Ты куда идешь, в Совет? - перевел
он разговор.
   - Нет, хочу зайти  к  Островнову.  Охота  мне  с  ним  в  его  домашнем
производстве поговорить. Он умный мужик. Я хочу его завхозом устроить. Как
ты думаешь? Хозяин нужен, чтобы у него колхозная копейка  рублем  звенела.
Островнов, как видно, такой.
   Нагульнов махнул рукой, осердился.
   - Опять за рыбу деньги! Дался  вам  с  Андреем  Островнов!  Он  колхозу
нужен, как архиерею это самое... Я - против. Я добьюсь его  исключения  из
колхоза! Два года платил сельхозналог с процентной  надбавкой,  зажиточный
гад, до войны жил кулаком, а мы его выдвигать?
   - Он - культурный хозяин! Я что же, по-твоему, кулака охраняю?
   - Ежели б ему крылышки не резали, он давно бы в кулаки влетел!
   Они разошлись, не договорившись, крепко недовольные друг другом.



14

   Февраль...
   Жмут, корежат землю холода. В белом морозном накале встает солнце. Там,
где ветры слизали снег, земля по ночам гулко лопается. Курганы в  степи  -
как переспелые арбузы - в змеистых трещинах.  За  хутором  возле  зяблевой
пахоты снежные наносы слепяще, нестерпимо блещут. Тополя  над  речкой  все
серебряного чекана. Из труб куреней по утрам строевым лесом высятся прямые
оранжевые стволы дыма. А на гумнах от мороза  пшеничная  солома  духовитей
пахнет лазоревым августом, горячим дыханьем суховея, летним небом...
   На холодных базах до утра скитаются быки и коровы. К заре  в  яслях  не
найдешь ни одной бурьянной былки объедьев. Ягнят и  козлят  зимнего  окота
уже не оставляют на базах. Сонные бабы по ночам выносят их  к  матерям,  а
потом опять несут в подолах в угарное  тепло  куреней,  и  от  козлят,  от
курчавой  их  шерсти  первозданно,  нежнейше  пахнет  морозным   воздухом,
разнотравьем сена, сладким козьим молоком.  Снег  под  настом  -  ядреная,
зернистая, хрупающая соль. Полночь так тиха, так выморочно студеное небо в
зыбкой россыпи многозвездья, что кажется - мир покинут  живым.  В  голубой
степи снежной целиной пройдет волк. На снегу  не  лягут  отпечатки  лапных
подушек, а там, где когти вырвут  обледеневший  комочек  наста,  останется
искрящаяся царапина - жемчужный след.
   Ночью, если  тихо  заржет  сжеребая  кобыла,  чувствуя,  как  в  черном
атласном вымени ее приливает молоко, ржанье слышно окрест за много верст.
   Февраль...
   Предрассветная синяя тишина.
   Меркнет пустынный Млечный Путь.
   В темных окнах хат багрово полыхающие зарева  огней:  отсвет  топящихся
печек.
   На речке под пешней хрупко позванивает лед.
   Февраль...


   Еще до света Яков Лукич разбудил сына и баб. Затопили печь.  Сын  Якова
Лукича Семен на бруске отточил ножи. Есаул Половцев  старательно  обвернул
портянками шерстяные чулки на ногах, надел валенки. Вместе с Семеном пошли
на овечий баз. У Якова Лукича - семнадцать овец и две козы.  Семен  знает,
какая овца окотная, у какой уже есть ягнята. Он ловит, на  ощупь  выбирает
валухов, баранов, ярок, вталкивает в теплый катух.  Половцев,  сдвинув  на
лоб  белую  папаху,  хватает  валуха   за   холодную   рубчатую   извилину
закрученного рога, валит на  землю  и,  ложась  грудью  на  распластанного
валуха, задирает ему голову, ножом режет горло, отворяет черную  ручьистую
кровь.
   Яков Лукич хозяйственный человек. Он не хочет,  чтобы  мясом  его  овец
питался где-то в  фабричной  столовой  рабочий  или  красноармеец.  Они  -
советские, а Советская власть обижала Якова  Лукича  налогами  и  поборами
десять лет, не давала возможности круто повести хозяйство, зажить богато -
сытней  сытого.  Советская  власть  Якову  Лукичу  и  он   ей   -   враги,
крест-накрест. Яков Лукич, как ребенок к  огоньку,  всю  жизнь  тянулся  к
богатству. До революции начал крепнуть, думал сына учить в  новочеркасском
юнкерском училище, думал купить маслобойку  и  уже  скопил  было  деньжат,
думал возле себя кормить человек  трех  работников  (тогда,  бывало,  даже
сердце радостно замирало от сказочного, что сулила жизнь!), думалось  ему,
открыв торговлишку, перекупить у неудачного помещика - войскового старшины
Жорова - его полузаброшенную вальцовку... В думках тогда видел  себя  Яков
Лукич не в шароварах из чертовой кожи,  а  в  чесучовой  паре,  с  золотой
цепочкой поперек живота, не с мозолистыми, а с мягкими и белыми руками,  с
которых, как змеиная шкурка-выползень, слезут черные от грязи  ногти.  Сын
вышел бы в полковники и женился на образованной барышне,  и  однажды  Яков
Лукич подкатил бы за  ним  к  станции  не  на  бричке,  а  на  собственном
автомобиле, таком, как у  помещика  Новопавлова...  Эх,  да  мало  ли  что
снилось наяву Якову Лукичу в те незабываемые времена, когда жизнь сияла  и
хрустела у него в руках,  как  радужная  екатериновка!  Революция  дохнула
холодом невиданных потрясений, шатнулась земля под ногами Якова Лукича, но
он не растерялся. Со всей присущей ему трезвостью и хитрецой издали  успел
разглядеть надвигавшееся безвременье и быстро,  незаметно  для  соседей  и
хуторян, спустил нажитое... Продал паровой  двигатель,  купленный  в  1916
году, зарыл в кубышке тридцать золотых десяток и  кожаную  сумку  серебра,
продал лишнюю скотину, свернул посев. Подготовился.  И  революция,  война,
фронты прошли над ним, как степовой вихрь над травой: погнуть - погнул,  а
чтобы сломать или искалечить - этого не было. В бурю лишь тополя  да  дубы
ломает и выворачивает с корнем,  бурьян-железняк  только  земно  клонится,
стелется, а потом снова встает. Но  вот  "встать"-то  Якову  Лукичу  и  не
пришлось! Потому-то он и против советской власти, потому он и жил  скучно,
как выхолощенный бугай: ни тебе созидания,  ни  пьяной  радости  от  него,
потому-то теперь ему Половцев и ближе жены, роднее  родного  сына.  Или  с
ним, чтобы  вернуть  ту  жизнь,  что  прежде  сияла  и  хрустела  радужной
сторублевкой, или и эту кинуть! Поэтому и  режет  четырнадцать  штук  овец
Яков Лукич - член правления гремяченского колхоза  имени  Сталина.  "Лучше
выкинуть овечьи тушки вот этому  черному  кобелю,  который  у  ног  есаула
Половцева жадно лижет дымящуюся овечью кровь, чем пустить овец в колхозный
гурт, чтобы они жирели и плодились на прокорм вражеской власти!  -  думает
Яков Лукич. - И правильно говорил  ученый  есаул  Половцев:  "Надо  резать
скот!  Надо  рвать  из-под  большевиков  землю.  Пусть  дохнут   быки   от
недосмотра, быков мы еще наживем, когда  захватим  власть!  Быков  нам  из
Америки  и  Швеции  будут  присылать.  Голодом,  разрухой,  восстанием  их
задушим! А  о  кобыле  не  жалей,  Яков  Лукич!  Это  хорошо,  что  лошади
обобществлены. Это  нам  удобно  и  выгодно...  Когда  восстанем  и  будем
занимать хутора, лошадей проще будет вывести из общих конюшен и заседлать,
нежели бегать из двора во двор искать их". Золотые слова! Голова у  есаула
Половцева так же надежно служит, как и руки..."
   Яков Лукич постоял у сарая, посмотрел, как Половцев  и  Семен  орудуют,
обдирая подвешенные к перерубу тушки. Фонарь "летучая мышь"  ярко  освещал
белый отонок овчины. Свежевать было легко. Посмотрел Яков Лукич на  тушку,
висевшую перерезанной шеей вниз, с завернутой, спущенной  до  синего  пуза
овчиной,  глянул  на  валяющуюся  возле  корыта  черную  овечью  голову  и
вздрогнул, как от удара под колени, - побледнел.
   В желтом овечьем глазе  с  огромным,  еще  не  потускневшим  зрачком  -
смертный ужас. Вспомнилась Якову Лукичу  жена  Хопрова,  ее  косноязычный,
страшный шепот: "Куманек!.. Родненький! За что?" Яков Лукич с  отвращением
глянул на овечью лилово-розовую тушу, на  ее  оголенные  долевые  пучки  и
связки мускулов. Острый запах крови, как тогда, вызвал  припадок  тошноты,
заставил качнуться. Яков Лукич заспешил из сарая.
   - Мяса душа не принимает... Господи!.. И на дух не надо.
   - За каким  дьяволом  приходил?  Без  тебя  управимся,  тонкошкурый!  -
улыбнулся Половцев и окровененными пальцами, провонявшими  овечьим  салом,
стал сворачивать цигарку.
   К завтраку насилу управились. Освежеванные тушки  развесили  в  амбаре.
Бабы перетопили курдюки. Половцев затворился в горенке (днем он безвылазно
находился там). Ему принесли свежих щей с бараниной, вышкварок из курдюка.
Едва лишь сноха вынесла от  него  пустую  миску,  как  на  базу  скрипнула
калитка.
   - Батя! Давыд