льше не ворочаться! Прокурор мне самому сказал, что  его
пришкребут по всей строгости! Нехай почухается  Макарка!  Вышибут  его  из
партии - тогда будет знать, как хлебороба бить. Зараз - не старые права!
   Поэтому-то  появление  Макара  возле  весов  и  было  встречено   такой
растерянной, недоумевающей тишиной. Но после того как он кинулся от  весов
на приклеток амбара и стал, заслонив собою дверь,  настроение  большинства
сразу определилось. Вслед за Дымковым возгласом посыпались крики:
   - У нас зараз своя власть!
   - Народная!
   - Покличьте его, ребяты!
   - Ступай, откель пришел!
   - Рас-по-ря-ди-тель, под такую...
   Первым пошел было к амбару Дымок, молодецки шевеля плечами,  с  улыбкой
поглядывая назад. За ним нерешительно  тронулось  еще  несколько  казаков.
Один из них на ходу поднял с земли камень...
   Нагульнов неторопливо вытащил из кармана шаровар  наган,  взвел  курок.
Дымок остановился, замялся в нерешительности.  Остановились  и  остальные.
Вооружившийся увесистым камнем повертел его в руках, бросил в сторону. Все
знали, что уж если Нагульнов взвел  курок,  то  при  необходимости  он  не
задумается его спустить. И Макар это подтвердил незамедлительно:
   - Семь гадов убью, а уж тогда в амбар войдете. Ну, кто первый? Подходи!
   Охотников  что-то  не   находилось...   На   минуту   наступило   общее
замешательство.  Дымок  что-то  обдумывал,  не  решаясь  идти  к   амбару.
Нагульнов, опустив наган дулом вниз, крикнул:
   - Расходись!.. Расходись зараз же, а то стрелять зачну!..
   Не успел он окончить фразы, как над головой его  с  громом  ударился  о
дверь железный шкворень. Друг Дымка, Ефим Трубачев бросил его, целя Макару
в голову, но, увидев, что промахнулся, проворно присел за арбу.  Нагульнов
принимал решения, как в бою: увернувшись от камня, брошенного из толпы, он
выстрелил вверх и тотчас  же  сбежал  с  приклетка.  Толпа  не  выдержала:
опрокидывая друг друга, передние бросились бежать, захрястели дышла бричек
и арб, дурным голосом взвыла поваленная казаками бабенка.
   - Не бегай! У него только шесть  патронов  осталось!  -  воодушевлял  и
останавливал бегущих появившийся откуда-то Банник.
   Макар снова вернулся к амбару, но он не взошел  на  приклеток,  а  стал
около стены с таким расчетом, чтобы в поле его зрения были  все  остальные
амбары.
   - Не подходи! - закричал он снова подступавшим к весам Дымку, Трубачеву
и другим. - Не подходи, ребята! Перебью!
   Из толпы, расположившейся шагах в ста от амбаров, выступили Батальщиков
Иван, Атаманчуков и еще трое выходцев. Они решили  действовать  хитростью.
Подошли шагов на тридцать, Батальщиков предупреждающе поднял руку:
   - Товарищ Нагульнов! Обожди, не подымай оружию.
   - Зачем вам надо? Расходись, говорю!..
   - Зараз разойдемся, но  ты  занапрасну  горячку  порешь...  мы  хлеб  с
изволения берем...
   - С чьего это изволения?
   - Из округа приехал какой-то... Ну, из окрисполкома, что ли, и  он  нам
дозволил.
   - А где же он? Давыдов где? Разметнов?
   - Они в правлении заседают.
   - Брешешь, стерва!.. Отходи от весов, говорят тебе! Ну?..  -  Нагульнов
согнул в локте левую руку, положил на нее белый,  потерявший  от  старости
вороненье ствол нагана.
   Батальщиков безбоязненно продолжал:
   - Не веришь нам - пойди  сам,  погляди,  а  нет  -  мы  их  зараз  сюда
приведем. Брось грозить оружием, товарищ Нагульнов, а то плохо  будет!  Ты
противу кого идешь? Противу народа! Противу всего хутора!
   - Не подходи! Не трогайся дальше! Ты мне не товарищ! Ты -  контра,  раз
ты хлеб государственный грабишь!.. Я вам не дам Советскую  власть  топтать
ногами.
   Батальщиков хотел было что-то сказать, но  в  этот  момент  из-за  угла
амбара показался Давыдов. Страшно избитый; весь  в  синяках,  царапинах  и
кровоподтеках, он шел неверным, спотыкающимся шагом. Нагульнов  глянул  на
него и кинулся к Батальщикову с хриплым криком: "А-а-а, гад! Обманывать?..
Бить нас?!"
   Батальщиков и Атаманчуков побежали. Нагульнов два раза стрелял по  ним,
но промахнулся. Дымок  в  стороне  ломал  из  плетня  кол,  остальные,  не
отступая, глухо взроптались.
   - Не дам... топтать... ногами... Советскую власть!.. - сквозь стиснутые
зубы рычал Макар, бегом направляясь на толпу.
   - Бей его!
   - Хочь бы ружьишко какое-нибудь было! -  стонал  в  задних  рядах  Яков
Лукич, всплескивая руками, проклиная так некстати исчезнувшего Половцева.
   - Казаки!.. Берите  его,  храброго,  до  рук!..  -  звучал  негодующий,
страстный  голос  Марины  Поярковой.  Она  выталкивала  казаков  навстречу
бегущему Макару, с ненавистью спрашивала, хватая Демида Молчуна за руки: -
Какой же ты казак?! Боишься?!
   И вдруг толпа раскололась, хлынула в стороны врозь, навстречу Макару...
   - Милиция!!! - в диком страхе крикнула Настенка Донецкова.
   С  бугра,  рассыпавшись  лавой,  наметом  спускалось  в  хутор  человек
тридцать всадников. Под лошадьми их легкими призрачными дымками вспыхивали
клубы вешней пыли...
   Через пять минут на опустевшей площади возле  амбаров  остались  только
Давыдов с Макаром. Грохот конских  копыт  стлался  все  ближе.  На  выгоне
показались всадники. Впереди  на  лапшиновском  иноходце  скакал  Любишкин
Павло, по правую руку от него вооруженный  дубиной,  рябой  и  страшный  в
своей решимости Агафон Дубцов, а  позади  в  беспорядке,  на  разномастных
лошадях, - колхозники второй и третьей бригад...
   К вечеру из района приехал вызванный Давыдовым милиционер. Батальщикова
Ивана,  Аполлона  Песковатскова,  Ефима   Трубачева   и   еще   нескольких
"активистов" из выходцев он арестовал в поле.  Игнатенкову  старуху  -  на
дому. Всех их направил с понятыми в район... Дымок сам явился в сельсовет.
   - Прилетел, голубь? - торжествующе спросил Разметнов.
   Усмешливо поглядывая на него. Дымок ответил:
   - Явился. Зараз уж нечего в похоронки играть, ежели перебор вышел...
   - Какой перебор? - Разметнов нахмурился.
   - Ну, какой бывает перебор, когда в очко  играешь?  Не  вышло  двадцать
одно - вот и перебор! Мне куда зараз деваться?
   - В район пойдешь.
   - А милиционер где?
   - Зараз приедет, не скучай дюже! Нарсуд тебя выучит, как  председателей
бить! Нарсуд тебе с недобором пропишет!..
   - Уж это конешно! - охотно согласился Дымок и, зевая, попросил: - Спать
мне охота, Разметнов. Отведи меня в сарай да  примкни,  покеда  милиционер
явится, а я сосну. Примкни, пожалуйста, а то во сне убегу.
   На следующий день приступили  к  сбору  расхищенного  семенного  хлеба.
Макар Нагульнов ходил по дворам, хозяева  которых  вчера  брали  хлеб;  не
здороваясь, отводя глаза в сторону, сдержанно спрашивал:
   - Брал хлеб?
   - Брал...
   - Привезешь обратно?
   - Прийдется отвезть...
   - Вези, - и с тем, не прощаясь, выходил из куреня.
   Многие из выходцев взяли семенного хлеба больше,  чем  раньше  ссыпали.
Раздача производилась на основании опроса. "Сколько  засыпал  пшеницы?"  -
спрашивал нетерпеливо Батальщиков. "По семь пудов на два круга".  -  "Неси
мешки на весы!"
   А на самом деле  получавший  засыпал  при  сборе  семфонда  на  семь  -
четырнадцать пудов меньше. Кроме этого, пудов сто, не  вешавши,  растащили
бабы в завесках и сумках.
   К вечеру пшеница была собрана целиком, за вычетом нескольких пудов.  Не
хватало лишь пудов двадцати ячменя да нескольких мешков кукурузы.  Вечером
же полностью роздали семена, принадлежавшие единоличникам.
   Хуторское собрание в Гремячем началось затемно. Давыдов, при  небывалом
стечении народа в школе, говорил:
   - Это что означает вчерашнее выступление недавних колхозников  и  части
единоличников,  граждане?  Это  означает,  что  они  качнулись  в  сторону
кулацкого элемента! Это факт, что они качнулись в сторону наших врагов.  И
это позорный факт для вас, граждане, которые вчера грабительски тянули  из
амбаров хлеб, топтали дорогое зерно в землю и  расхищали  в  завесках.  Из
вас, граждане, шли несознательные возгласы, чтобы женщины меня били, и они
меня били всем, чем попадя, а одна гражданка даже заплакала оттого, что  я
виду слабости не подавал. Я про тебя  говорю,  гражданочка!  -  И  Давыдов
указал на  Настенку  Донецкову,  стоявшую  у  стены,  суетливо  закутавшую
головным платком лицо, едва лишь Давыдов начал говорить.  -  Это  ты  меня
гвоздила по спине кулаками и сама же плакала от злости и  говорила:  "Бью,
бью его, а он, идол, как каменный!"
   Закутанное лицо Настенки горело огнем  великой  стыдобы.  Все  собрание
смотрело на нее, а она,  потупившись  от  смущения  и  неловкости,  только
плечами шевелила, вытирая спиной побелку стены.
   - Закрутилась, гада, как ужака под вилами! - не вытерпел Демка Ушаков.
   - Всю стену спиной обтерла! - поддержал его рябой Агафон Дубцов.
   - Не вертися, лупоглазая! Умела бить - умей собранию и в глаза глядеть!
- рычал Любишкин.
   Давыдов неумолимо продолжал, но на разбитых губах  его  уж  заскользила
усмешка, когда он говорил:
   - ...Ей хотелось, чтобы я на колени стал,  пощады  попросил,  ключи  от
амбаров ей отдал! Но, граждане, не из такого  мы  -  большевики  -  теста,
чтобы из нас кто-нибудь мог фигуры делать! Меня в гражданскую войну юнкера
били, да и то ничего не выбили! На коленях  большевики  ни  перед  кем  не
стояли и никогда стоять не будут, факт!
   -  Верно!  -  Вздрагивающий,  взволнованный  голос  Макара   Нагульнова
прозвучал задушевно и хрипло.
   - ...Мы, граждане, сами привыкли врагов пролетариата ставить на колени.
И мы их поставим.
   - И поставим в мировом масштабе! - снова вмешался Нагульнов.
   - ...и в мировом масштабе проделаем это,  а  вы  вчера  к  этому  врагу
качнулись  и  оказали  ему  поддержку.  Как   считать,   граждане,   такое
выступление, когда замки с амбаров посбивали, меня  избили,  а  Разметнова
сначала связали, посадили в подвал, а потом повели в сельсовет и  по  пути
на него хотели крест надеть? Это - прямое контрреволюционное  выступление!
Арестованная мать нашего колхозника Игнатенка Михаила кричала, когда  вели
Разметнова: "Анчихриста ведут!  Сатану  преисподнюю!.."  -  и  хотела  при
помощи женщин надеть на шею нательный крест  на  шнурке,  но  наш  товарищ
Разметнов, как и  следует  коммунисту,  не  мог  на  такое  издевательство
согласиться! Он фактически говорил и женщинам и вредным старухам,  которые
одурманены  поповщиной:  "Гражданки!  Я  не  православный,  а   коммунист!
Отойдите с крестом прочь!" Но они продолжали  приставать  и  только  тогда
оставили его в покое, когда он перекусил шнурок  зубами  и  активно  начал
отбиваться ногами и головой. Это  что  же,  такое,  граждане?  Это  прямая
контрреволюция! И народный суд жестоко осудит  подобных  издевателей,  как
мать того же Игнатенка Михаила.
   - Я за свою матерю не ответчик! Она сама имеет голос гражданства, пущай
она и отвечает! - крикнул Мишка Игнатенок из передних рядов.
   - Так я про тебя и не говорю. Я говорю  про  тех  типов,  какие  вопили
против закрытия церквей. Им не нравилось, когда церкви  закрывали,  а  как
сами принудительно хотели надеть  крест  на  шею  коммунисту,  -  так  это
ничего! Ну, и здорово же они разоблачили  свое  лицемерие!  Те,  что  были
зачинщиками этих беспорядков и кто  активно  выступал,  -  арестованы,  но
остальные, поддавшиеся на кулацкую удочку, должны опомниться и понять, что
они  упали  в  заблуждение.  Это  я  фактически  говорю...   В   президиум
неизвестный гражданин бросил записочку, в ней спрашивается: "Верно ли, что
все,  забиравшие  хлеб,  будут  арестованы  с  конфискацией  имущества   и
сосланы?" Нет, это неверно, граждане! Большевики не  мстят,  а  беспощадно
карают только врагов; но вас, хотя  вы  и  вышли  из  колхоза,  поддавшись
уговорам кулаков, хотя вы и расхитили хлеб и били нас,  -  мы  не  считаем
врагами. Вы - качающиеся середняки, временно  заблужденные,  и  мы  к  вам
административных мер применять не будем, а будем вам фактически  открывать
глаза.
   По школе прокатился сдержанный рокот голосов. Давыдов продолжал:
   - И ты, гражданочка, не бойся, раскутай лицо,  никто  тебя  не  тронет,
хотя ты, меня и здорово колотила вчера. Но вот если выедем завтра сеять  и
ты будешь плохо работать, то уж тогда я всыплю тебе чертей,  так  и  знай!
Только уж бить я буду не по спине, а ниже, чтобы тебе ни  сесть,  ни  лечь
нельзя было, прах тебя возьми!
   Несмелый смешок окреп, а  пока  докатился  до  задних  рядов,  вырос  в
громовитый, облегчающий хохот.
   - ...Поволынили, граждане, и будет! Зябь перестаивается, время  уходит,
надо работать, а не валять дурака, факт! Отсеемся - тогда  можно  будет  и
подраться и побороться... Я вопрос ставлю круто: кто за Советскую власть -
тот завтра едет в поле, кто против - тот пускай семечки лущит. Но  кто  не
поедет завтра сеять, у того мы - колхоз - землю заберем и сами засеем!
   Давыдов отошел  от  края  сцены,  сел  за  стол  президиума,  и,  когда
потянулся к графину, из задних рядов,  из  сумеречной  темноты,  озаренной
оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:
   - Давыдов, в рот тебе печенку! Любушка Давыдов!.. За  то,  что  зла  на
сердце не носишь... зла не  помнишь...  Народ  тут  волнуется...  и  глаза
некуда девать, совесть зазревает...  И  бабочки  сумятются...  А  ить  нам
вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет - тому глаз вон! А?


   Наутро пятьдесят выходцев подали заявление  с  просьбой  о  принятии  в
колхоз. Единоличники и все три бригады гремяченского колхоза зарею выехали
в степь.
   Любишкин предложил было оставить  охранку  около  амбаров,  но  Давыдов
усмехнулся:
   - Теперь, по-моему, не надо...
   За четыре дня колхоз засеял  почти  половину  своего  зяблевого  клина.
Третья бригада 2 апреля перешла на весно-вспашку. За все это время Давыдов
лишь раз был в правлении. Он кинул в поле всех способных к  труду  и  даже
деда Щукаря временно отстранил от обязанностей конюха,  послал  во  вторую
бригаду, а сам с рассветом уезжал на участки бригад и возвращался в  хутор
за полночь, когда по базам уже начиналась побудняя перекличка кочетов.



36

   На затравевшем дворе колхозного правления было тихо, как на  выгоне  за
хутором. Под полуденным солнцем ржавые черепицы  амбарной  крыши  тепло  и
тускло блестели, но в тени сараев, на примятой  траве  еще  висели  литые,
тяжелые зерна дымчато-сиреневой росы.
   Обчесанная,  безобразная  в  своей  худобе  овца  стояла  среди  двора,
раздвинув захлюстанные ноги, а рядом, припав на колени,  проворно  толкала
вымя белошерстая, как мать, ярка.
   Любишкин  въехал  во  двор  верхом  на  маленькой  подсосой  кобыленке.
Проезжая мимо сарая, он озлобленно хлестнул плетью  козленка,  смотревшего
на него с крыши зелеными дьявольскими глазами, буркнул:
   - Все бы ты верхолазничал, разнечистый дух! Кызь отседова!
   Зол и хмур был Любишкин! Он прискакал из степи  и,  не  заезжая  домой,
направился в правление. За его  мухортенькой  кобылкой,  глухо  побрякивая
привязанным  к  шее  балабоном,  неся  пушистый   хвост   наотлет,   бежал
тонконогий, с утолщенными бабками жеребенок.  По  росту  Любишкина  кобыла
была так мала, что распущенная стременная скошевка болталась чуть не  ниже
ее колен; казалось, что согбенный всадник, как  в  сказке,  несет  ледащую
лошаденку промеж своих богатырских  ног...  Демка  Ушаков,  смотревший  на
Любишкина с крыльца, развеселился:
   - Ты вроде как Исус Христос, взъежающий  в  Ерусалим  на  осляти...  До
смерти похоже!
   - Сам ты ослятя! - огрызнулся Любишкин, подъезжая к крыльцу.
   - Ноги-то подбери, а то ты ими землю пашешь!
   Любишкин, не удостаивая Демку ответом, спешился, обмотал  повод  вокруг
перильца, сурово спросил:
   - Давыдов тут?
   - Тут. Сидит, скучает, тебя увидеть не чает. Третьи сутки не  жрет,  не
пьет, одно гутарит: "Где мой незабвенный Павло Любишкин?  Жизни  без  него
решаюся, и белый свет мне не мил!"
   - Поговори-ка у меня ишо! Поговори! Наступлю вот на язык.
   Демка покосился на любишкинскую плеть,  умолк,  а  Любишкин  потопал  в
курень.
   Давыдов с Разметновым и представительницами  женского  собрания  только
что окончили обсуждение вопроса  об  устройстве  детских  яслей.  Любишкин
подождал, пока бабы вышли, подвинулся к столу.  От  ситцевой  рубахи  его,
распоясанной и запыленной на лопатках, дохнуло потом, солнцем и пылью...
   - Приехал я с бригады...
   - Чего приехал? - Давыдов пошевелил бровями.
   - Ничего не выходит! Осталось у меня к труду способных двадцать  восемь
человек, и энти не хотят работать, злодырничают... Никакой управы  на  них
не найду. Зараз работает у меня двенадцать плугов. Плугарей насилу собрал.
Один Кондрат  Майданников  ворочает,  как  бык,  а  что  Аким  Бесхлебнов,
Куженков Самоха или эта хрипатая заноза, Атаманчуков,  и  другие,  то  это
горючие слезы, а не плугари! Как, скажи, они сроду за чапиги не держались!
Пашут абы как. Гон пройдут, сядут курить, и не спихнешь их.
   - Сколько выпахиваете в день?
   - Майданников и я  по  три  четверти  подымаем,  а  энти...  кругом  по
полдесятины. Ежели так будем  пахать,  к  покрову  прийдется  кукурузку-то
сеять.
   Давыдов в молчании постучал  донышком  карандаша  по  столу,  вкрадчиво
спросил:
   - Так ты чего приехал? Чтобы мы тебе слезы утерли? - и  злобно  заиграл
глазами.
   Любишкин ощетинился:
   - Я не со слезами приехал. Ты мне людей  давай  да  плугов  прибавь,  а
шутки вышучивать я и без тебя умею!
   - Шутить-то ты умеешь, факт, вот работу поставить - гайка у тебя слаба!
Тоже, бри-га-дир! Управы не найдет на лодырей! Факт, что  ты  не  найдешь,
если дисциплину распустил и всякую терпимость веры развел!
   - Ты ее найди, дисциплину-то! - повысил голос  вспотевший  от  волнения
Любишкин. - Всему делу голова там  -  Атаманчуков.  Он  мне  народ  мутит,
подбивает выходить из колхоза, а начни его, стерву,  выкидывать,  -  он  и
других за собой потянет. Да что ты, Семен Давыдов, на самом деле, смеешься
надо мной, что ли? Каких-то калек да  хворых  навешал  на  меня  и  работу
норовишь спрашивать?  Куда  я  того  же  деда  Щукаря  дену?  Его,  черта,
балабона, на бахчу становить в неподвижность, замест чучела грачей пужать,
а вы мне его вперли в бригаду, навязали, как на  цыгана  матерю!  Куда  он
гож? За плугом - не может, погонычем - тоже. Голос у него воробьиный,  его
быки и за человека не считают, ничуть не пужаются! Повиснет  на  налыгаче,
чертяка клешнятый, а пока гон пройдет - раз десять  упадет!  То  он  чирик
завязывает, то ляжет, ноги задерет выше головы и грязь свою  вправляет.  А
бабы быков  кинут,  заиржут,  зашумят:  "У  Щукаря  грызь  выпал!.."  -  и
опрометью бегут любопытствовать, как он, Щукарь этот, грызь обратно в свое
нутряное место впихивает. Ить это спектакля, а не работа! Мы уже его вчера
в кашевары определили, через его грызь, но он и  там  негожий  и  вредный!
Сала выдал ему затолочь в кашу, а он его слопал, а кашу пересолил и сварил
с какими-то пенками... Ну, куда я его дену?  -  у  Любишкина  под  черными
усами  бешено  задрожали  губы.  Он  поднял  плеть,  обнажив  под   мышкой
вылинявшую и обопревшую от пота  круговину  грязной  рубахи,  с  отчаянием
сказал:
   - Сымите меня с бригадиров, нету моего  терпежу  валандаться  с  такими
подобными: они и меня-то стреножили своей работой!..
   - Ты тут сиротой не прикидывайся, факт! Мы знаем, когда тебя надо будет
снять, а сейчас езжай в поле, и чтобы было вспахано двенадцать  га.  А  не
вспашешь - не обижайся! Часа через два я приеду, проверю. Ступай.
   Любишкин  с  громом  захлопнул  за  собой  дверь,  сбежал  с   крыльца.
Привязанная к крыльцу  кобыла  стояла  понуро.  В  фиолетовых  глазах  ее,
испещренных золотистыми крапинками, отсвечивало солнце. Поправив на голом,
горячем от солнца ленчике седла разостланную  дерюжку,  Любишкин  медленно
стал садиться. Демка Ушаков, щуря глаза, язвительно выспрашивал:
   - Много ли на