ейкой лежал на  сундуке,  а  Аркашка  Менок,  с
нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул:
   - Вот бы с кем поменяться силенкой!
   Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка
и тетка Василиса - единственная женщина в  Андреевой  группе  -  наперебой
разноголосо выкрикивали:
   - Шуба бабья, донская!
   - Тулуп!
   - Три пары новых сапог с калошами!
   - Четыре отреза сукна!
   - Андрей! Разметнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу,
и сатин черный, и всякая иная...
   Направившись в горницу, Андрей услышал  из  сеней  девичьи  причитания,
крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь:
   - В чем тут у вас?
   Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела  белугой,  прислонясь  к
двери. Возле нее металась и кудахтала мать,  а  Игнатенок,  весь  красный,
смущенно улыбаясь, тянул девку за подол.
   - Ты чего тут?! - Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева,
с силой толкнул Игнатенка. Тот  упал  на  спину,  задрав  длинные  ноги  в
валяных опорках. - Тут кругом политика! Наступление на врага, а  ты  девок
по углам лапаешь?! А под суд за...
   - Да ты постой, погоди! - Игнатенок испуганно вскочил с пола. - На  кой
она мне... снилась! Лапать ее!  Ты  погляди,  она  на  себя  девятую  юбку
натягивает! Я не допущаю к тому, а ты - пихаться...
   Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из  горницы
узел с нарядами, и  в  самом  деле  уже  успела  натянуть  на  себя  ворох
шерстяных платьев.  Она,  забившись  в  угол,  одергивала  подол,  странно
неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения  одежин.  Андрею
стали противны и жалки ее  мокрые,  красные,  как  у  кролика,  глаза.  Он
хлопнул дверью, сказал Игнатенку:
   - Не моги ее телешить! Что успела одеть, - черт с ней, а узел забери.
   Опись находившегося в доме имущества подходила к концу.
   - Ключи от амбара, - потребовал Андрей.
   Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой.
   - Нету ключей!
   - Иди ломай, - приказал Андрей Демиду.
   Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень.
   Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором.
   - Ты притолоку-то не руби! Наш теперь  амбар,  ты  по-хозяйски.  Легше!
Легше! - советовал сопевшему Молчуну Демка.
   Начали перемерять хлеб.
   - Может, его зараз и подсеем? Вон  в  сусеке  грохот  [большое  решето]
лежит, - предложил опьяневший от радости Игнатенок.
   Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу.
   - Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести  ссыпать,  -  по  колено
бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу  лопатой  к  выгребу
закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы.
   - По пульке дюже должна заважить.
   - Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в  земле  была:
видишь, тронутая.
   Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу.  Аркашка
поглаживал русую бороду, указывал на бычий  помет  с  торчавшими  из  него
непереваренными зернами кукурузы:
   - Как же им не работать! Хлеб чистый едят, а у  нас  в  товариществе  и
сенца внатруску.
   Из амбара неслись  оживленные  голоса,  хохот,  пахучая  хлебная  пыль,
иногда крепко присоленное  слово...  Андрей  вернулся  в  дом.  Хозяйка  с
дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки  скрестив  на
груди пальцы, лежал на лавке уже  в  одних  чулках.  Присмиревший  Тимофей
взглянул ненавидяще, отвернулся к окну.
   В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках  Молчуна.  На  нем  были
новые, подшитые кожей Фроловы валенки...  Не  видя  вошедшего  Андрея,  он
черпал столовой ложкой мед  из  ведерного  жестяного  бака  и  ел,  сладко
жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли...



8

   Нагульнов с Титком вернулись  в  хутор  уже  в  полдень.  За  время  их
отсутствия Давыдов описал имущество в двух  кулацких  хозяйствах,  выселил
самих хозяев, потом вернулся к Титку во  двор  и  совместно  с  Любишкиным
перемерил и взвесил хлеб, найденный в кизяшнике. Дед Щукарь положил в ясли
объедья овцам и проворно  пошел  от  овечьего  база,  увидев  подходившего
Титка.
   Титок ходил по двору в распахнутом зипуне,  с  обнаженной  головой.  Он
было направился к гумну, но Нагульнов крикнул ему:
   - Воротись зараз же, а то в амбар запру!..
   Он был зол, взволнован,  сильнее  обычного  подергивалась  его  щека...
Просмотрел он, как и где успел Титок  выбросить  обрез.  Но  только  когда
подъехали к гумну, Нагульнов спросил:
   - Отрез-то отдашь? А то ведь отымем.
   - Брось шутить! - Титок заулыбался. - Тебе он, должно, привиделся?..
   Не оказалось обреза у него и  под  зипуном.  Ехать  назад  искать  было
бессмысленно: в глубоком снегу, в бурьянах все равно не  найти.  Нагульнов
злобясь  на  себя,  рассказал  об  этом  Давыдову,  и  тот,  все  время  с
любопытством присматривавшийся к Титку, подошел к нему:
   - Ты оружие-то отдай, гражданин! Так оно тебе спокойнее будет.
   - Не было у меня оружия! Нагульнов это по насердке  на  меня.  -  Титок
улыбнулся, играя хориными глазами.
   - Ну, что ж, придется тебя арестовать и отправить в район.
   - Меня-то?
   - Да, тебя. А ты думал как? Будем считаться с твоим  прошлым!  Ты  хлеб
укрываешь, готовишь...
   - Меня?.. - согнувшись, как  для  прыжка,  со  свистом  дыша,  повторил
Титок.
   Вся наигранная веселость, самообладание, сдержанность  -  все  покинуло
его в этот момент. Слова Давыдова были толчком  к  взрыву  накопившейся  и
сдерживаемой до этого лютой злобы. Он  шагнул  к  попятившемуся  Давыдову,
споткнулся о лежавшее посреди двора ярмо  и,  нагнувшись,  вдруг  выдернул
железную занозу [заноза - стержень, который замыкает  шею  вола  в  ярме].
Нагульнов и Любишкин кинулись к Давыдову. Дед Щукарь побежал со двора. Он,
как назло, запутался в чрезмерно длинных  полах  своей  шубы,  упал,  дико
взвывая:
   - Ка-ра-а-ул, люди добрые! Убивают!
   Титок, схваченный Давыдовым за кисть левой руки, правой  успел  нанести
ему удар по голове.  Давыдов  качнулся,  но  на  ногах  устоял.  Кровь  из
рассеченной раны густо хлынула ему в  глаза,  ослепила.  Давыдов  выпустил
руку Титка, шатаясь, закрыл ладонью глаза.  Второй  удар  повалил  его  на
снег. В этот-то момент Любишкин и обхватил Титка поперек.  Он  не  удержал
его, несмотря на свою немалую  силу.  Вырвавшись  у  него  из  рук,  Титок
прыжками побежал к гумну. У ворот его догнал  Нагульнов,  рукоятью  нагана
стукнул по плоскому  густоволосому  затылку.  Сумятицу  усугубила  Титкова
баба. Видя, что к мужу бегут Любишкин и Нагульнов, она метнулась к амбару,
спустила с цепи кобеля. Тот, гремя железным  ошейником,  наметом  околесил
двор и, привлеченный испуганными криками деда Щукаря, его распластанной на
снегу шубой, насел на него... Из белой шубы с  треском  и  пылью  полетели
лоскуты, овчинные клочья.  Дед  Щукарь  вскочил,  неистово  брыкая  кобеля
ногами, пытаясь выломать из плетня кол. Он сажени две  протащил  на  своей
спине вцепившегося  в  воротник  разъяренного  цепняка,  качаясь  под  его
могучими рывками. Наконец отчаянным усилием  ему  удалось  выдернуть  кол.
Кобель с воем  отскочил,  успев-таки  напоследок  распустить  дедову  шубу
надвое.
   - Дай мне ливольверт, Макар!.. - вылупив глаза, горловым голосом заорал
ободрившийся дед Щукарь. - Дай, пока сердце горит! Я его вместе с хозяйкой
жизни ррре-шу!..
   Тем временем Давыдову помогли войти в курень, выстригли  волосы  вокруг
раны, из которой все  еще  сочилась,  пузырясь,  черная  кровь.  Во  дворе
Любишкин запрягал в пароконные сани Титковых лошадей. Нагульнов за  столом
бегло писал:

   "Районному  уполномоченному  ГПУ  т.Захарченке.  Препровождаю  в   ваше
распоряжение кулака Бородина Тита Константиновича, как  контрреволюционный
гадский элемент. При описании  имущества  у  этого  кулака  он  официально
произвел нападение на присланного двадцатипятитысячника т.Давыдова и  смог
его два раза рубануть по голове железной занозой.
   Кроме этого, заявляю, что видел у Бородина винтовочный  отрез  русского
образца, который не мог отобрать по причине условий, находясь на  бугре  и
опасаясь кровопролития. Отрез он незаметно выкинул в снег.  При  отыскании
доставим к вам как вещественность.
   Секретарь гремяченской ячейки ВКП(б)
   и краснознаменец М.НАГУЛЬНОВ".

   Титка  посадили  в  сани.  Он  попросил  напиться  и  позвать  к   нему
Нагульнова. Тот с крыльца крикнул:
   - Чего тебе?
   - Макар! Помни! - потрясая  связанными  руками,  как  пьяный,  закричал
Титок. - Помни: наши путя схлестнутся! Ты меня топтал, а уж тогда я  буду.
Все одно - убью! Могила на нашу дружбу!
   - Езжай, контра! - Нагульнов махнул рукой.
   Лошади резво взяли со двора.



9

   Уже перед вечером Андрей Разметнов распустил работавшую  с  ним  группу
содействия из бедноты, отправил со двора  раскулаченного  Гаева  последнюю
подводу конфискованного имущества  к  Титку,  куда  свозили  все  кулацкие
пожитки, пошел в сельсовет. Утром он условился с Давыдовым встретиться там
за час до общего собрания, которое должно  было  начаться  с  наступлением
темноты.
   Андрей еще из сенцев увидел в угловой комнате сельсовета  свет,  вошел,
широко  откинув  дверь.  На  стук  Давыдов  поднял  от   записной   книжки
перевязанную белым лоскутом голову, улыбнулся.
   - Вот и  Разметнов.  Садись,  мы  подсчитываем,  сколько  обнаружено  у
кулаков хлеба. Ну, как у тебя, прошло?
   - Прошло... Что это ты обвязал голову?
   Нагульнов, мастеривший из газетного листа  абажур  на  лампу,  неохотно
сказал:
   - Это его Титок. Занозой. Отослал я Титка к Захарченке в ГПУ.
   - Подожди, сейчас расскажем. - Давыдов подвинул по столу счеты. - Клади
сто пятнадцать. Есть? Сто восемь...
   - Постой! Постой! - встревоженно  забормотал  Нагульнов,  осторожненько
толкая пальцем колесики счетов.
   Андрей посмотрел на них и, задрожав губами, глухо сказал:
   - Больше не работаю.
   - Как не работаешь? Где? - Нагульнов отложил счеты.
   - Раскулачивать больше не пойду. Ну, чего  глаза  вылупил?  В  припадок
вдариться хочешь, что ли?
   - Ты пьяный? - Давыдов с тревогой внимательно всмотрелся в лицо Андрея,
исполненное злой решимости. - Что с тобой? Что значит - не будешь?
   От его  спокойного  тенорка  Андрей  взбесился,  заикаясь,  в  волнении
закричал:
   - Я не обучен! Я... Я... с детишками не обучен воевать!.. На  фронте  -
другое  дело!  Там  любому  шашкой,  чем  хочешь...  И  катитесь  вы   под
разэтакую!.. Не пойду!
   Голос Андрея, как звук натягиваемой струны, поднимался все выше,  выше,
и казалось, что вот-вот  он  оборвется.  Но  Андрей,  с  хрипом  вздохнув,
неожиданно сошел на низкий шепот:
   - Да разве это дело?  Я  что?  Кат,  что  ли?  Или  у  меня  сердце  из
самородка? Мне война влилася... - и опять перешел на крик: - У Гаева детей
одиннадцать штук! Пришли мы - как они взъюжались, шапку схватывает! На мне
ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну,  тут  я  глаза
зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы -  по-мертвому,  водой  отливали
сноху... детей... Да ну вас в господа бога!..
   - Ты заплачь! Оно полегшает, - посоветовал Нагульнов,  ладонью  плотно,
до отека, придавив дергающийся мускул щеки, не сводя с Андрея загоревшихся
глаз.
   - И заплачу! Я, может, своего  парнишку...  -  Андрей  осекся,  оскалив
зубы, круто повернулся к столу спиной.
   Стала тишина.
   Давыдов поднимался со стула  медленно...  И  так  же  медленно  крылась
трупной синевой одна незавязанная щека его, бледнело  ухо.  Он  подошел  к
Андрею, взял за плечи, легко  повернул.  Заговорил,  задыхаясь,  не  сводя
ставшего огромный глаза с Андреева лица.
   - Ты их жалеешь... Жалко тебе их. А они нас жалели?  Враги  плакали  от
слез наших детей? Над сиротами убитых  плакали?  Ну?  Моего  отца  уволили
после забастовки с завода, сослали в Сибирь...  У  матери  нас  четверо...
мне, старшему, девять лет тогда... Нечего было кушать, и мать пошла...  Ты
смотри сюда! Пошла на  улицу  мать,  чтобы  мы  с  голоду  не  подохли!  В
комнатушку нашу - в подвале жили - ведет гостя... Одна кровать осталась. А
мы за занавеской... на полу... И мне  девять  лет...  Пьяные  приходили  с
ней... А я зажимаю маленьким сестренкам рты, чтобы не ревели...  Кто  наши
слезы вытер? Слышишь ты?.. Утром беру этот проклятый  рубль...  -  Давыдов
поднес к  лицу  Андрея  свою  закожаневшую  ладонь,  мучительно  заскрипел
зубами, - мамой заработанный рубль, и иду за  хлебом...  -  И  вдруг,  как
свинчатку, с размаху кинул на стол черный кулак, крикнул: -  Ты!!  Как  ты
можешь жалеть?!
   И опять стала тишина. Нагульнов вкогтился в крышку  стола,  держал  ее,
как коршун добычу. Андрей молчал. Тяжело, всхлипами дыша, Давыдов с минуту
ходил по комнате, потом обнял Андрея за плечи, вместе с ним сел на  лавку,
надтреснутым голосом сказал:
   - Эка, дурило ты! Пришел  и  ну,  давай  орать:  "Не  буду  работать...
дети... жалость..." Ну, что ты наговорил, ты  опомнись!  Давай  потолкуем.
Жалко стало, что выселяют кулацкие семьи? Подумаешь! Для того и  выселяем,
чтобы не мешали нам строить жизнь, без таких вот...  чтобы  в  будущем  не
повторялось... Ты - Советская власть в  Гремячем,  а  я  тебя  должен  еще
агитировать? - и с трудом, натужно улыбнулся.  -  Ну,  выселим  кулаков  к
черту, на Соловки выселим. Ведь не  подохнут  же  они?  Работать  будут  -
кормить будем. А когда построим, эти дети уже не будут  кулацкими  детьми.
Рабочий класс их перевоспитает. - Достал пачку папирос и  долго  дрожащими
пальцами никак не мог ухватить папиросу.
   Андрей неотрывно смотрел  в  лицо  Нагульнова,  одевавшееся  мертвенной
пленкой. Неожиданно для Давыдова он быстро встал, и тотчас же, как кинутый
трамплином, подпрыгнул Нагульнов.
   - Гад! - выдохнул звенящим  шепотом,  стиснув  кулаки.  -  Как  служишь
революции? Жа-ле-е-ешь? Да я...  тысячи  станови  зараз  дедов,  детишков,
баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из
пулемета... всех порежу! - вдруг дико закричал Нагульнов,  и  в  огромных,
расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена.
   - Да не кричи ты! Сядь! - встревожился Давыдов.
   Андрей,  опрокинув  стул,  торопливо  шагнул  к  Нагульнову,  но   тот,
прислонясь  к  стенке,  запрокинув  голову,   с   закатившимися   глазами,
пронзительно, протяжно закричал:
   - Зарублю-у-у-у!.. - а сам уже  валился  на  бок,  левой  рукой  хватая
воздух в поисках ножен, правой судорожно шаря невидимый эфес шашки.
   Андрей успел его подхватить на руки, чувствуя, как  страшно  напряглись
все мускулы отяжелевшего Макарова тела, как стальной пружиной распрямились
ноги.
   - Припадок... Ноги ему держи!.. - успел Андрей крикнуть Давыдову.


   В школу они пришли, когда там уже битком набился пришедший на  собрание
народ. Помещение не могло вместить всех. Казаки, бабы и девки густо стояли
в коридоре, на крыльце. Из жерла настежь распахнутых дверей  Вылетал  пар,
мешаясь с табачным дымом.
   Нагульнов, бледный, с запекшейся  на  разбитых  губах  кровью,  шел  по
коридору первый. Под отчетливым шагом его похрустывала подсолнечная лузга.
Казаки сдержанно  посматривали  на  него,  расступаясь.  Зашептали,  увидя
Давыдова.
   - Это и есть Давыдов? -  громко  спросила  девка  в  цветастой  шальке,
указывая на Давыдова носовым платком, туго набитым семечками.
   - В пальте... А сам небольшой.
   - Небольшой, а машковатый, гля, у него шеяка, как у  доброго  бугая!  К
нам для приплоду прислали, - засмеялась одна,  щуря  на  Давыдова  круглые
серые глаза.
   - А  он  в  плечах  просторный,  тысячник-то.  Этот,  небось,  обнимет,
девоньки, - беззастенчиво говорила Наталья-жалмерка,  поводя  подкрашенной
бровью.
   Грубоватый, прокуренный голос парня язвительно сказал:
   - Нашей Наталке-давалке лишь бы в штанах.
   - Голову ему уж наклевали никак? Перевязанный...
   - Это от зубов, небось...
   - Не. Титок...
   - Девки! Лапушки! И чего вы на приезжего человека гляделки вылупили? Ай
у меня хуже? - немолодой выбритый досиза казак, хохоча, обхватил  длинными
руками целый табун девок, прижал их к стене.
   Поднялся визг. По спине казака гулко забарабанили девичьи кулаки.
   Давыдов вспотел, пока добрался до классных дверей. Толпа пахуче  дышала
подсолнечным маслом семечек, луком, махрой, пшеничной отрыжкой. От девок и
молодых баб наносило пряным запахом слежалых в сундуках нарядов,  помадой.
Глухой пчелиный гул стоял в  школе.  Да  и  сами  люди  шевелились  черным
кипящим клубом, похожим на отроившийся пчелиный рой.
   - Лихие у вас девки, - смущенно сказал  Давыдов,  когда  взбирались  на
сцену.
   На сцене, сбитой из шалевок, стояли две  сдвинутые  ученические  парты.
Давыдов с Нагульновым сели. Разметнов открыл собрание.  Президиум  выбрали
без задержки.
   - Слово о  колхозе  предоставляется  товарищу  уполномоченному  райкома
партии Давыдову, - голос Разметнова смолк, и, резво убывая, пошел на отлив
прибойный гул разговоров.
   Давыдов встал, поправил на голове повязку. Он  с  полчаса  говорил  под
конец осипшим голосом. Собрание молчало. Все ощутимей становилась  духота.
При тусклом свете двух ламп Давыдов видел лоснящиеся от пота лица в первых
рядах, дальше все крылось полусумраком. Его ни разу не прервали, но  когда
он кончил и потянулся к стакану с водой, ливнем хлынули вопросы:
   - Все надо обобществлять?
   - А дома?
   - Это на время колхоз аль на вечность?
   - Что единоличникам будет?
   - Землю не отнимут у них?
   - А жрать вместе?
   Давыдов долго и толково отвечал. Когда дело касалось  сложных  вопросов
сельского  хозяйства,  ему  помогали  Нагульнов  и  Андрей.  Был  прочитан
примерный устав, но, несмотря на это, вопросы не прекращались. Наконец  из
средних рядов поднялся казак в лисьем треухе и настежь распахнутом  черном
полушубке. Он попросил слова. Висячая лампа кидала  косой  свет  на  лисий
треух, рыжие ворсины вспыхивали и словно дымились.
   - Я середняк-хлебороб, и я так скажу, гражданы, что оно, конешно,  слов
нет, дело хорошее колхоз, но тут надо дюже подумать! Так нельзя,  чтобы  -
тяп-ляп, и вот тебе кляп, на -  ешь,  готово.  Товарищ  уполномоченный  от
партии говорил, что, дескать: "Просто сложитесь силами, и то выгода будет.
Так, мол, даже товарищ Ленин говорил". Товарищ уполномоченный  в  сельском
хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по  своей  рабочей
жизни и, небось, к быку не знает, с какой стороны надо зайтить. Через  это
трошки и промахнулся. В колхоз надо, по-моему, людей  так  сводить:  какие
работящие и имеют скотину - этих  в  один  колхоз,  бедноту  -  в  другой,
зажиточных - само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ  научила
работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один черт не будет: как  в
сказке - лебедь крылами бьет и норовит лететь, а рак его за гузно  взял  и
тянет обратно, а щука - энта начертилась, в воду лезет...
   Собрание отозвалось сдержанным смешком. Позади резко визгнула девка,  и
тотчас же чей-то возмущенный голос заорал:
   - Вы там, которые слабые! Шшупаться можно и на базу. Долой отседова!
   Хозяин лисьего треуха вытер платочком лоб и губы, продолжал:
   - Людей надо так подбирать, как добрый хозяин быков. Ить  он  же  быков
подбирает ровных по силам, по росту. А запряги разных, что оно  получится?
Какой посильней - будет заламывать, слабый станет, а через него и сильному
бесперечь надо становиться. Какая же с них работа? Товарищ  гутарил:  всем
хутором в один колхоз, окромя кулаков...  Вот  оно  и  получится:  Тит  да
Афанас, разымите нас!..
   Любишкин  встал,  недобро  пошевелил  раскрылатившимся   черным   усом,
повернулся к говорившему:
   - До чего ты, Кузьма, иной раз сладко да хорошо гутаришь! Бабой был  бы
- век тебя слухал! (Зашелестел  смешок.)  Ты  собрание  уговариваешь,  как
Палагу Кузьм