ия; иногда, горя  тускло  или  ярко  на
закате солнца, они предвещали ветер на будущий  день,  и  тогда  всюду  во
дворах Гремячего Лога женщины и дети слышали от хозяев дома или  тех,  кто
собирался ими  стать,  спокойные,  непререкаемые  в  своей  тоже  извечной
убедительности короткие фразы. "Ну, куда же в такой ветер копнить либо  на
воза класть?" Кто-то из сидевших рядом -  либо  семейных  по  старшинству,
либо соседей, - помедлив, отзывался: "И не моги! Разнесет!" И начинался  в
такую пору жестокого восточного  ветра  наверху  и  вынужденного  безделья
людей внизу - во всех трехстах дворах хутора  один  и  тот  же  рассказ  о
некоем  давно  почившем  хуторянине  Иване  Ивановиче  Дегтяреве,  который
когда-то, давным-давно, в восточный ветер затеялся возить с поля на  гумно
хлеб и, видя, что с возов ветер несет вязанками, копнами  спелую  пшеницу,
отчаявшись бороться со стихией, поднял на вилах-тройчатках огромное беремя
пшеницы и, глядя на восток, адресуясь к ветру, в ярости заорал: "Ну,  неси
и эту, раз ты такой сильный! Неси, будь ты проклят!" - и, перевернув  арбу
с наложенной по наклецки  пшеницей,  нещадно  ругаясь,  порожняком  поехал
домой.
   Жизнь шла в Гремячем Логу, не ускоряя своей  медлительной  поступи,  но
каждый день и каждая ночь приносили в один из трехсот  домов  хутора  свои
большие и малые радости, печали, волнения, не  сразу  гаснущее  горе...  В
понедельник на заре умер на выгоне давнишний хуторской  пастух  дед  Агей.
Побежал завернуть и подогнать к табуну молодую,  шалую  первотелку-корову,
но недолго бежал старческой трусцой, как  вдруг  остановился,  прижимая  к
сердцу кнут, с минуту покачался, переступая на месте гнущимися  ногами,  а
потом,  шатаясь,  как  пьяный,  уронив  из  рук  кнут,  пошел  медленно  и
неуверенно назад. К нему подбежала прогонявшая корову  сноха  Бесхлебнова,
схватила холодеющие старческие руки и, еле переводя дыхание, жарко дыша  в
стекленеющие глаза старика, спросила:
   - Дедушка, миленький, тебе плохо?! - и  уже  в  голос  крикнула:  -  Да
родненький мой! Чем же я тебе помогу?!
   Коснеющим языком дед Агей произнес:
   - Касатушка моя, ты не пужайся...  Поддержи  меня  под  руку,  а  то  я
упаду...
   И упал - сначала на правое колено, а потом завалился на  бок.  И  умер.
Только и всего. А в обеденное время, почти в один час родили  две  молодые
колхозницы. У одной были очень  трудные  роды.  Давыдову  пришлось  срочно
посылать в Войсковой за участковым фельдшером первую попавшуюся  под  руку
подводу.  Он  только  что  вернулся  из  осиротевшего  дома   деда   Агея,
попрощавшись с покойником, и сейчас же явился в правление к  нему  молодой
колхозник Михей Кузнецов. Бледный, взволнованный, он с порога начал:
   - Дорогой товарищ Давыдов,  ради  Христа  выручай!  Баба  вторые  сутки
мучается, никак не разродится. А ведь у меня, окромя нее, двое детей, да и
ее до смерти жалко. Помоги лошадьми, надо фельдшера, что-то наши бабки  ей
никак не помогут...
   - Пошли! - сказал Давыдов и вышел во двор.
   Дед Щукарь уехал в степь за сеном. Все лошади были в разгоне.
   - Пойдем к твоему дому, первую же, какую встретим, подводу  направим  в
Войсковой. Ты иди к жене, а я любую перехвачу на подъезде и пошлю.
   Давыдов великолепно знал, что не пристало мужчине быть вблизи от места,
где рожает женщина, но он ходил возле  низкого  плетня  хатенки  Кузнецова
широкими шагами, озирая из конца в конец пустую улицу, слышал глухие стоны
и протяжные вскрики женщины и сам сдержанно мычал от  боли  за  чужое  ему
материнское страдание и вполголоса ругался самыми  последними  матросскими
ругательствами. А когда увидел неторопливо  едущего  по  улице  бригадного
водовоза -  шестнадцатилетнего  паренька  Андрея  Акимова,  -  бегом,  как
мальчишка, бросился ему наперерез, не без усилия столкнул  с  дрог  полную
бочку воды и, задыхаясь, выговорил:
   - Вот что, парень, тут бабе трудно. Лошади у тебя добрые, гони вовсю  в
Войсковой и вези мне фельдшера, живого или мертвого! Загонишь лошадей -  я
отвечаю, факт!
   И в полуденной, застойной тишине снова прозвучал  и  коротко  оборвался
крик,  приглушенный  и  низкий,  смертно   мучающейся   женщины.   Давыдов
пристально посмотрел в глаза паренька, спросил:
   - Слышишь? Ну, и гони!
   Став на дроги во весь рост, парень по-взрослому, накоротке взглянул  на
Давыдова.
   - Дядя Семен, я все понимаю, и за лошадей не беспокойтесь!
   Лошади рванулись с места наметом, парень стоя молодецки  посвистывал  и
удальски помахивал кнутом,  а  Давыдов,  посмотрев  на  всклубившуюся  под
колесами пыль, безнадежно махнув рукой, пошел в правление колхоза. На ходу
он еще раз услышал диковатый женский вскрик,  поморщился,  как  от  острой
боли, и, лишь пройдя два квартала, с досадой пробормотал:
   - Тоже мне, затеется родить и то как следует не умеет, факт!
   Не успел он в  правлении  разобраться  с  тем,  что  называют  текущими
делами, как пришел молодой и  смущенный  парень,  сын  старого  колхозника
Абрамова, переминаясь с ноги на ногу, стеснительно заговорил:
   - Товарищ Давыдов, у нас нынче свадьба, приглашаем вас всем семейством.
Неловко будет, если вас за столом не хватит.
   И тут Давыдова прорвало - он вскочил из-за стола, воскликнул:
   - Да вы что,  одурели  в  хуторе?!  В  один  день  помирать,  родить  и
жениться! Сговорились вы, что ли?!
   И, усмехнувшись внутренне над своей горячностью, уже спокойно спросил:
   - И какого черта ты спешишь? Ну, вот осенью бы и женился. Осенью  самое
время свадьбы справлять.
   Словно стоя на горячем, парень сказал:
   - Дело не указывает до осени ждать.
   - Какое дело?
   - Ну, вы сами должны понимать, товарищ Давыдов...
   - Ага, вот  как...  О  деле,  сынок,  всегда  надо  думать  заранее,  -
назидательно заметил Давыдов. И тут же улыбнулся, подумал: "Не мне бы  ему
говорить, и не ему бы слушать".
   Внушительно помолчав некоторое время, Давыдов добавил:
   - Ну что ж, иди, вечером зайдем на минутку, зайдем все. Ты Нагульнову и
Разметнову говорил?
   - Я уже приглашал их.
   - Ну, вот и зайдем все трое, посидим часок. Пить нам много не положено,
не то сейчас время, так что  вы  там  не  обижайтесь.  Ну,  ступай,  желаю
счастья. Хотя - желать его будем вам, когда придем... А она у  тебя  очень
толстая?
   - Не так чтобы, но видно...
   - Ну, когда видно, оно всегда лучше, -  снова  несколько  назидательным
тоном заметил  Давыдов  и  опять  улыбнулся,  уловив  фальшивинку  в  этом
разговоре.
   А когда через час Давыдов подписывал сводку, как раз в это время явился
счастливый отец Михей Кузнецов и,  с  ходу  обняв  Давыдова,  растроганной
скороговоркой зачастил:
   - Спаси Христос тебе, наш председатель! Привез Андрюшка фельдшера  -  и
как раз вовремя: баба чуть не померла, а зараз с его помощью отгрохала мне
такого сына, ну, как  телок,  на  руках  не  удержишь.  Фельдшер  говорит:
дескать, не так шел. А по мне, так или не так, а парень-то в  семье  есть!
Кумом будешь, товарищ Давыдов!
   Поглаживая рукой лоб, Давыдов сказал:
   - Кумом буду, страшно рад, что у твоей жены все благополучно кончилось.
Там, что надо по хозяйству, обратись завтра к Островнову,  будет  ему  дан
приказ, факт. А что касается того, что парень не так шел, - это  не  беда:
учти, что парни редко ходят так, настоящие парни... - И на этот  раз  даже
не улыбнулся, не почувствовал  своего  назидательного  тона,  над  которым
только что усмехался.
   Что ж, видно сентиментален стал матрос, если чужая радость и счастливый
исход материнских мук заставили его прослезиться. А почувствовав слезы  на
глазах, он прикрыл глаза широкой ладонью, грубовато закончил:
   - Ты ступай, тебя жена ждет. Если  что  понадобится,  приходи,  а  пока
ступай, мне некогда, тут, понимаешь, мне и без тебя дел хватает.
   В этот день, уже к вечеру, произошло не  малое  для  Гремячего  Лога  и
почти никем не замеченное чрезвычайное происшествие: часов в семь  к  дому
Островнова подкатили щеголеватые дрожки. Несла их пара добрых  лошадей.  У
калитки сошел с них невысокий человек в  парусиновом  кителе  и  таких  же
брюках. Со старческой щеголеватостью отряхнув отвороты  пропыленных  брюк,
он по-молодому весело поднялся на крыльцо островновского куреня,  уверенно
вошел в сени, где его уже ожидал встревоженный новым визитом  Яков  Лукич.
Коротко блеснув черноватыми, прокуренными зубами, он маленькой сухою рукой
крепко сжал локоть Якова Лукича, спросил, приветливо улыбаясь:
   - Александр Анисимович у себя? По виду узнаю, что  ты  -  хозяин.  Яков
Лукич?
   И, видя по выправке, по стати, чуя чутьем служилого человека в приезжем
высокое начальство,  Яков  Лукич  послушно  щелкнул  каблуками  стоптанных
чириков, оторопело ответил:
   - Ваше высокоблагородие! Это вы? Боже ж мой, как вас ждут!
   - Проведи!
   С расторопностью, которая так была ему несвойственна по  природе,  Яков
Лукич услужливо распахнул дверь в горницу, где жили Половцев и Лятьевский.
   - Александр Анисимович, извиняйте, что не доложился, а к нам -  дорогие
гости!
   Приезжий шагнул, в раскрытую дверь, широко, театрально раскрыл объятья:
   - Здравствуйте, дорогие  затворники!  Здесь  можно  говорить  в  полный
голос?
   Половцев, сидевший за столом, и  Лятьевский,  по  обыкновению  небрежно
развалясь, лежавший на кровати, вскочили как по команде "смирно".
   Приезжий  обнял  Половцева  и,  только  левой  рукой  прижав   к   себе
Лятьевского, сказал:
   - Прошу садиться, господа офицеры. Полковник Седой, тот, кто писал  вам
приказы. Ныне волею судеб агроном краевого сельхозуправления. Как  видите,
прибыл к вам с инспекционной поездкой.  Время  у  меня  накоротке.  Должен
доложить вам обстановку.
   Приезжий, пригласив офицеров садиться, по-прежнему улыбаясь,  показывая
прокуренные зубы, с наигранной дружелюбностью продолжал:
   - Бедно живете, даже угостить гостя как будто бы нечем... Но  тут  речь
будет идти не об угощении, я пообедаю в другом месте. Прошу  пригласить  к
столу  моего  кучера  и  обеспечить  нашу  охрану,  по  крайней   мере   -
наблюдением.
   Половцев услужливо метнулся к двери, но в  нее  уже  входил  статный  и
ладный кучер господина полковника. Он протянул Половцеву руку:
   - Здравия желаю, господин есаул! По  русскому  обычаю  через  порог  не
здороваются...  -  и,  обращаясь  к  полковнику,  почтительно  спросил:  -
Разрешите присутствовать? Наблюдение мною обеспечено.
   Приезжий  по-прежнему  улыбался   Половцеву   и   Лятьевскому   глубоко
посаженными серыми глазами:
   - Прошу знакомиться, господа офицеры: ротмистр Казанцев. Ну,  а  хозяев
вы, господин Казанцев, знаете. Теперь, господа, к делу. Давайте присядем к
вашему холостяцкому столу.
   Половцев робко спросил:
   -  Господин  полковник,  может  быть,  разрешите  чем-нибудь  угостить?
По-простецки, чем богаты, тем и рады!
   - Благодарю вас, нужды нет. Давайте сразу перейдем к  делу,  времени  у
меня - в обрез. Ротмистр, дайте карту.
   Ротмистр  Казанцев  достал  из  внутреннего  грудного  кармана  пиджака
сложенную вчетверо карту-десятиверстку Азово-Черноморского края, развернул
ее на столе, и все четверо склонились над нею.
   Приезжий, поправив воротник свободно расстегнутого парусинового кителя,
вынул из кармана синий карандаш, постукивая им о стол, сказал:
   - Фамилия моя, как вы и полагаете, отнюдь  не  Седой...  а  Никольский.
Полковник генштаба императорской армии. Карта общая,  но  более  подробная
карта вам для боевых операций не нужна. Ваша задача: у вас  около  двухсот
активных штыков или сабель, вам надлежит, перебив местных коммунистов,  но
отнюдь не ввязываясь  в  мелкие  и  затяжные  стычки,  походным  порядком,
перерезав по пути связь, идти на совхоз "Красная заря".  Там  вы  сделаете
что надо, получите в результате около сорока  винтовок  с  соответствующим
боезапасом. И, самое  главное,  сохранив  полностью  имеющиеся  у  вас  на
вооружении ручные и станковые пулеметы, приобретя в совхозе около тридцати
грузовых автомобилей, форсированным маршем двигаться на Миллерово.  И  еще
одно, главное...  Видите,  сколько  главных  задач  я  вам  ставлю...  Вам
необходимо, я приказываю это, господин есаул, застать врасплох и  не  дать
развернуться полку, который дислоцирован в городе Миллерово, разбить его с
хода, обезоружить, захватить имеющиеся  у  него  огневые  средства  и  тех
красноармейцев из полка, кто  пристанет  к  вам,  и  вместе,  на  машинах,
двигаться в направлении Ростова. Я  вам  намечаю  задачу  только  в  общих
чертах, но от нее зависит многое. Паче чаяния, если  ваше  продвижение  на
Миллерово встретит сопротивление, в обход Миллерова двигайтесь на Каменск,
вот этим маршрутом. - Синим карандашом полковник  вялым  движением  провел
прямую черту на карте. - В  Каменске  я  встречу  вас  со  своим  отрядом,
господин есаул.
   Помолчав, он добавил:
   - С севера вас, возможно, будет поддерживать подполковник Савватеев. Но
вы на это не очень надейтесь и действуйте сами. От успеха вашей  операции,
поймите это,  очень  многое  зависит.  Я  говорю  о  разоружении  полка  в
Миллерове и об использовании его  огневых  средств.  Как-никак,  у  них  -
батарея, а это нам во многом бы помогло. А затем от Каменска  мы  завязали
бы бои за Ростов, полагая, что нам придут на помощь наши силы с  Кубани  и
Терека, а там - помощь союзников, и мы уже властвуем на юге. Прошу учесть,
господа офицеры, что продуманная нами операция рискованна, но  у  нас  нет
иного выхода! Если мы не используем возможности, которые дает нам  история
в тысяча девятьсот тридцатом  году,  то  тогда  прощайтесь  с  империей  и
переходите на мелкие террористические акты... Вот  все,  что  я  имею  вам
сказать.  Короткое  слово   за   вами,   есаул   Половцев.   Учтите   одно
обстоятельство: что  мне  надо  еще  заехать  в  сельсовет,  отметить  мою
командировку и ехать в район. Я, так, сказать, лицо  официальное,  агроном
сельхозуправления, поэтому покороче ваши соображения.
   Не глядя на полковника, Половцев глухо проговорил:
   - Господин полковник, вы ставите передо мной общую задачу, никак ее  не
конкретизируя. Совхоз я возьму, но я полагал, что мы  после  этого  пойдем
подымать казаков, а вы меня посылаете ввязываться с бой с кадровым  полком
Красной Армии. Не кажется ли вам, что это  невыполнимая  задача  при  моих
возможностях и силах? А если даже один батальон на пути  моего  следования
выйдет мне навстречу... вы же обрекаете меня на верную гибель?!
   Полковник  Никольский,  постукивая   костяшками   пальцев   по   столу,
усмехнулся:
   - Я думаю, напрасно вас произвели в есаулы в  свое  время.  Если  вы  в
трудную  минуту  колеблетесь  и  не  верите  в  успех   задуманного   нами
предприятия, то вы ничего не стоите как офицер  русской  армии!  И  вы  не
подумайте  мудрить  и  строить  ваши  самостийные  планы!  Как   прикажете
воспринять ваши слова? Будете вы действовать или вас надо убирать?
   Половцев встал. Склонив лобастую голову, он тихо ответил:
   - Есть действовать, господин  полковник.  Но  только...  Но  только  за
неуспех операции будете отвечать вы, а не я!
   - Ох, уж об этом не ваша забота, господин есаул! - невесело  усмехаясь,
проговорил полковник Никольский и поднялся.
   Тотчас же встал и ротмистр Казанцев.
   Обнимая Половцева, Никольский сказал:
   - Мужество и еще раз мужество! Вот чего не хватает офицерскому  корпусу
доброй старой  императорской  армии!  Засиделись  вы,  будучи  в  учителях
средних школ, в агрономах. А традиции? Славные традиции русской армии,  вы
про них забыли? Но ничего. Вы только начните по приказу тех, кто думает за
вас, а там... А там - аппетит приходит во время еды! Надеюсь  видеть  вас,
господин есаул, еще генерал-майором  -  в  Новороссийске  или,  скажем,  в
Москве, Судя по вашему нелюдимому виду, вы на многое способны! До  встречи
в Каменске. И последнее: приказ о выступлении, единовременном  всюду,  где
есть наши точки сопротивления, будет  дан  особо,  вы  это  понимаете.  До
свидания, до встречи в Каменске!
   Холодно обнявшись с приезжавшими, распахнув двери  горницы  и  встретив
взгляд трепетно стоявшего в сенях Якова Лукича, Половцев не сел, а упал на
койку. Спустя немного спросил у прижавшегося спиной к окну Лятьевского:
   - Видали вы такого жука?
   А Лятьевский презрительно махнул рукой:
   - Езус-Мария, а чего вы хотели от этого русского воинства?! Вы спросите
у меня, господин Половцев: за каким только чертом я с вами связался?!
   И еще одно трагическое происшествие случилось в этот  день:  в  колодце
утонул козел Трофим. Будучи непостоянным по характеру,  шляясь  по  хутору
все ночи напролет, он, очевидно, нарвался ночью на стаю гулящих  собак,  и
те, ринувшись за ним в  погоню,  принудили  его  прыгнуть  через  колодец,
находившийся возле правления колхоза. Створка, прикрывавшая устье колодца,
по стариковской небрежности деда Щукаря была не прикрыта с вечера,  старый
козел, напуганный собаками, их злой погоней, прыгнул  через  колодец  и  -
видно, скользнули старые копыта - сорвался вниз и утонул.
   Вечером дед  Щукарь  вернулся  с  возом  сена,  захотел  напоить  своих
жеребцов и, пытаясь зачерпнуть воды, почувствовал, что ведро  ткнулось  во
что-то мягкое. Все его попытки набрать воды, как он ни старался водить  из
стороны в сторону веревкой,  привязывавшей  ведро,  закончились  неудачей.
Тогда старик, озаренный страшной  догадкой,  сиротливыми  глазами  оглядел
двор в надежде увидеть где-нибудь на крыше сарая своего извечного недруга,
но взгляд его бродил впустую: Трофима нигде не было. Дед Щукарь  торопливо
пошел на сеновал, затем рысцой пробежал за  ворота,  -  нигде  Трофима  не
было... Тогда Щукарь, заплаканный и жалкий в своем горе, вошел  в  комнату
правления, где сидел Давыдов, опустился на лавку.
   - Ну, вот, Сема, жаль моя, дождались мы новой беды: наш  Трофим-то,  не
иначе - утоп в колодезе. Пойдем, добудем "кошку", надо его вытягивать.
   - Загоревался? - улыбаясь, спросил Давыдов. - Ты же все  время  просил,
чтобы его зарезали.
   - Мало ли что просил! - зло вскричал дед Щукарь. - Не зарезали, и слава
богу! А теперь как мне без него  жить?  Он  меня  каждый  божий  день  под
страхом держал, я с кнутом с зари до вечера не расставался, держа от  него
оборону, а теперь какая моя будет жизня? Одна гольная скука!  Теперь  хучь
самому в колодезь кидайся вниз головою... Какая у нас с ним  была  дружба?
Да никакой! На одни баталии мы с  ним  сходились.  Бывалоча,  поймаю  его,
проклятого, держу за рога, говорю: "Трофим, таковский сын, ты  ить  уж  не
молодой козел, откуда же у тебя  столько  злобы?  Откуда  в  тебе  столько
удали, что ты мне ни один секунд спуска не даешь? Так  и  караулишь  меня,
чтобы поддать сзаду или откуда-нибудь сбоку. А ить ты пойми, что я  хворый
человек и должен ты ко мне какое-то восчувствие иметь..." А он смотрит  на
меня стоячим зраком,  и  ничего  человеческого  в  его  глазах  не  видно.
Никакого восчувствия в его глазах я не вижу. Потяну его через спину кнутом
и говорю ему вослед: "Беги, будь ты трижды проклят,  старый  паскудник!  С
тобой ни до чего путного не договоришься!" А он, вражий сын, кинет  задом,
отбежит шагов на десять, начинает щипать траву от нечего делать, как будто
он, проклятый, голодный! А сам косит на меня своими  стоячими  глазами  и,
должно быть, опять же норовит подстеречь меня. Потеха, а не жизня  была  у
нас с ним! "Потому что договориться с таким глупым идиотом, а  по-простому
- с дураком, мне было никак невозможно! А вот зараз утоп, и мне его жалко,
и жизня моя вовсе обнищала... - Дед  Щукарь  жалостно  всхлипнул  и  вытер
рукавом грязной ситцевой рубахи прослезившийся глаз.
   Добыв в соседнем дворе "кошку", Давыдов и Щукарь  извлекли  из  колодца
уже несколько размокшего Трофима. Давыдов,  отворачивая  от  Щукаря  лицо,
спросил:
   - Ну, а теперь что будем делать?
   Дед Щукарь, по-прежнему вс