битыми на  сторону  каблуками,  казалось,  вросли  в  настил
крыльца, вдавили его тяжестью медвежковатого тела.
   - Это командир нашей агитколонны, товарищ Кондратько, - сказал паренек,
шедший рядом с Давыдовым. И, заметив улыбку на его губах, шепнул: - Мы его
между собой в  шутку  зовем  "батько  Квадратько"...  Он  -  с  Луганского
паровозостроительного. Токарь. По возрасту - папаша, а так -  парень  хоть
куда!
   В этот момент Кондратько, заслышав разговор, повернулся багровым  лицом
к Давыдову, под висячими бурыми усами его в улыбке бело вспыхнули зубы:
   - Оце, мабуть, и радянська власть? Здоровеньки булы, братки!
   - Здравствуйте, товарищ. Я - председатель колхоза, а  это  -  секретарь
партячейки.
   - Добре! Ходимте у хату, а то вже мои хлопцы  заждались.  Як  я  у  цей
агитколонни голова, то я з вами зараз и побалакаю. Зовуть мене Кондратько,
а коли мои хлопци будут казать вам, що зовуть мене Квадратько, то  вы  им,
пожалуйста, не давайте виры, бо они у мене таки скаженни та  дурны,  шо  и
слов нема... - говорил он громовитым басом, боком протискиваясь в дверь.
   Осип Кондратько работал на юге России более  двадцати  лет.  Сначала  в
Таганроге, потом в Ростове-на-Дону, в Мариуполе и,  наконец,  в  Луганске,
откуда и пошел в Красную гвардию, чтобы  подпереть  своим  широким  плечом
молодую Советскую власть. За годы общения с русскими  он  утратил  чистоту
родной украинской речи, но по облику, по нависшим шевченковским усам в нем
еще  можно  было  узнать  украинца.  Вместе  с  донецкими   шахтерами,   с
Ворошиловым шел он  в  1918  году  сквозь  полыхавшие  контрреволюционными
восстаниями казачьи хутора на Царицын... И уже после,  когда  в  разговоре
касались  отлетевших  в  прошлое  годов  гражданской  войны,  чей   отзвук
неумираемо живет в сердцах и памяти  ее  участников,  Кондратько  с  тихой
гордостью говорил: "Наш Клементий, луганський... Як же, колысь булы  добре
знакомы, та, мабуть, ще побачимось. Вин мене зразу взнае!  Пид  Царицыном,
як воювалы з билыми, вин зо мной  стике  разив  шутковав:  "Ну  як,  каже,
Кондратько, дило? Ты ще живый, старый вовк?"  -  "Живый,  кажу,  Клементий
Охримыч,  николы  зараз  помырать,  бачите  як  з  контрой  рубаемось?  Як
скаженни!" Колы б побачилысь, вин бы мене и зараз пригорнув",  -  уверенно
заканчивал Кондратько.
   После войны он  опять  попал  в  Луганск,  служил  в  органах  Чека  на
транспорте,  потом  перебросили  его  на  партработу  и  снова  на  завод.
Оттуда-то   по   партмобилизации   и   был    он    послан    на    помощь
коллективизирующейся деревне. За последние годы растолстел, раздался вширь
Кондратько... Теперь не узнать уж соратникам того самого Осипа Кондратько,
который в 1918 году на подступах к Царицыну зарубил в бою четырех  казаков
и кубанского сотника Мамалыгу, получившего  "за  храбрость"  серебряную  с
золотой насечкой шашку из  рук  самого  Врангеля.  Взматерел  Осип,  начал
стариться, по лицу  пролегли  синие  и  фиолетовые  прожилки...  Как  коня
быстрый бег и усталь  кроют  седым  мылом,  так  и  Осипа  взмылило  время
сединой; даже в никлых усах - и там поселилась вероломная седина. Но  воля
и сила служат Осипу Кондратько, а  что  касается  неумеренно  возрастающей
полноты, то это пустое. "Тарас Бульба ще важче мене був,  а  з  ляхами  як
рубався? Ото ж! Колы прийдеться воюваты, так я  ще  зумию  з  якого-небудь
охвицера двох зробыти! А пивсотни годив моих - що ж таке? Мий  батько  сто
жив при царськой власти, а  я  зараз  при  своей  риднесенькой  пивтораста
проживу!"  -  говорит  он,  когда  ему  указывают  на  его  лета   и   все
увеличивающуюся толщину.
   Кондратько первым вошел в комнату сельсовета.
   - Просю тыше, хлопци! Ось - председатель  колхоза,  а  це  -  секретарь
ячейки. Треба нам зараз послухать, яки тутечка дила, тоди будемо знать, шо
нам робыть. А ну, сидайте!
   Человек  пятнадцать  из  состава   агитколонны,   разговаривая,   стали
рассаживаться, двое  пошли  на  баз  -  видимо,  к  лошадям.  Рассматривая
незнакомые лица, Давыдов узнал трех районных работников: агронома, учителя
из школы второй ступени  и  врача;  остальные  были  присланы  из  округа,
некоторые, судя по  всему,  с  производства.  Пока  рассаживались,  двигая
стульями и покашливая, Кондратько шепнул Давыдову:
   -  Прикажи,  шоб  нашим  коням  синця  кинулы  та  шоб  пидводчикы   не
отлучалысь, - и  хитро  прижмурился.  -  А  мабуть,  у  тебя  и  овсом  мы
разживемось?
   - Нет овса, остался лишь семенной, - ответил Давыдов и тотчас  же  весь
внутренне похолодел, остро ощущая неловкость, неприязнь к самому себе.
   Овса кормового было еще более ста пудов, но он ответил отказом  потому,
что оставшийся овес хранили к началу весенних работ как зеницу ока; и Яков
Лукич, чуть не плача, отпускал лошадям (одним правленческим  лошадям!)  по
корцу драгоценного зерна, и то только перед долгими и трудными поездками.
   "Вот она, мелкособственническая стихия! И меня захлестывать начинает...
- подумал Давыдов. - Ничего подобного не  было  раньше,  факт!  Ах,  ты...
Дать, что ли, овса? Нет, сейчас уже неудобно".
   - Мабуть, ячмень е?
   - И ячменя нет.
   Ячменя в самом  деле  не  было,  но  Давыдов  вспыхнул  под  улыбчивым,
понимающим взглядом Кондратько.
   - Нет, серьезно говорю - нету ячменя.
   - Гарный з тебе хозяин був бы... Та ще, мабуть, и кулак... -  смеясь  в
усы, басил Кондратько, но, видя, что Давыдов сдвигает  брови,  обнял  его,
чуточку приподнял от пола. - Ни-ни! То я шуткую. Нема так нема! Соби ховай
бильше, шоб свою худобу було чим годувать... Так, ну, братики, -  к  дилу!
Шоб мертву тишину блюлы. - И обращаясь к Давыдову и Нагульнову: - Приихалы
мы до вас, щоб якусь-то помогу вам зробить, це вам, надиюсь, звистно.  Так
от докладайте: яки у вас тутечка дила?
   После   сделанного   Давыдовым   обстоятельного    доклада    о    ходе
коллективизации и засыпке семенного фонда Кондратько решил так:
   - Нам усим тут ничего робыть, - он, кряхтя, извлек из кармана  записную
книжку и карту-трехверстку, повел по ней толстым пальцем, - мы  поидемо  у
Тубяньский. До цього хутора, як бачу я, видциля блызенько, а у вас тутечка
кинемо бригаду з четырех хлопцив, хай воны вам пидсобляють у работи. А  шо
касаемо того, як скорийше собрать семфонд, то  я  хочу  вам  присовитувать
так: уначали проводить собрания, расскажить хлиборобам, шо воно  и  як,  а
вжи тоди о так развернете массовую работу, -  говорил  он  подробно  и  не
спеша.
   Давыдов с удовольствием слушал  его  речь,  временами  не  совсем  ясно
разбираясь в  отдельных  выражениях,  затемненных  полупонятным  для  него
украинским языком, но крепко чувствуя, что Кондратько излагает в  основном
правильный план кампании по засыпке семенного зерна. А Кондратько все  так
же неспешно наметил линию, которую нужно вести в отношении единоличника  и
зажиточной части хутора, ежели, паче чаяния, они вздумают  упорствовать  и
так или иначе сопротивляться мероприятиям по  сбору  семзерна;  указал  на
наиболее эффективные методы, основанные  на  опыте  работы  агитколонны  в
других сельсоветах; и все время говорил мягко,  без  малейшего  намека  на
желание руководить и поучать, по ходу речи советуясь то с Давыдовым, то  с
Разметновым, то с Нагульновым. "Це дило треба  о  так  повернуть.  Як  вы,
гремяченци, думаете? Ото ж и я так соби думал!"
   А  Давыдов,  улыбчиво  глядя  на  багровое,  в  прожилках  лицо  токаря
Кондратько, на шельмовский блеск его  глубоко  посаженных  глазок,  думал:
"Экий же ты, дьявол, умница! Не хочет нашу  инициативу  вязать,  будто  бы
советуется, а начни возражать против его правильной расстановки, - он тебя
так же плавно повернет на свой лад, факт! Видывал я таких, честное слово!"
   Еще один мелкий случай укрепил  его  симпатии  к  товарищу  Кондратько:
перед тем как уезжать, тот отозвал  в  сторону  бригадира,  оставшегося  с
тремя товарищами в Гремячем Логу, и между ними короткий возник разговор:
   - Шо це ты надив на себя поверх жакетки наган? Зараз же скынь!
   - Но, товарищ Кондратько, ведь кулачество... классовая борьба...
   - То шо ты мени там кажешь? Кулачество, ну так шо,  як  кулачество?  Ты
приихав агитировать, а колы кулакив злякався, так имий наган,  но  наверху
его не смий носить. Вумный який! У его, не у его наган!  Як  дитына  мала!
Цацкаеться з оружием, начепыв зверху... Зараз же заховай у карман, шоб той
же пидкулачник не сказав  про  тебе:  "Дывысь,  люди  добри,  ось  як  вас
приихалы агитировать, з наганами!" - и сквозь зубы кончил: - Таке дурне...
   И уже садясь в  сани,  подозвал  Давыдова,  повертел  пуговицу  на  его
пальто:
   - Мои хлопци будут робить, як прокляти! Тике ж и вы гарно  робите,  шоб
усе  было  зроблено,  тай  скорийше.  Я  буду  у  Тубянськом,  колы  шо  -
повидомляй. Приидемо туда, тай  ще  нынче,  мабуть,  прийдеться  спектакль
становыть. От побачив бы ты, як я кулака граю! В мене ж така  компликация,
шо дозволяе кулака з натуры грать... Ось, як диду Кондратько  пришлось  на
старости лит! А за овес не думай, сердця из-за цього дила на тебе не  маю,
- и улыбнулся, привалившись широченной спиной к задку саней.
   - Что головой башковат, что в плечах,  что  ноги  под  ним!  -  хохотал
Разметнов. - Как трактор!.. Он один, впряги его в букарь, потянет, и  трех
пар быков не нужно. Даже удивительно мне: чем их, таких ядреных  людей,  и
делают, как думаешь, Макар?
   - Ты уж вроде деда Щукаря: балабоном становишься! - сердито  отмахнулся
тот.



23

   Есаул Половцев, живя у Якова Лукича, деятельно  готовился  к  весне,  к
восстанию. Ночами он до кочетов  просиживал  в  своей  комнатушке,  что-то
писал,  чертил  химическим  карандашом  какие-то  карты,  читал.   Иногда,
заглядывая к нему, Яков Лукич видел, как Половцев,  склонив  над  столиком
лобастую голову, читает, беззвучно шевелит твердыми губами. Но иногда Яков
Лукич заставал его в состоянии тяжелейшей  задумчивости.  В  такие  минуты
Половцев обычно сидел облокотясь, сунув пальцы в редеющие  отросшие  космы
белесых волос. Сцепленные крутые челюсти его двигались, словно прожевывали
что-то  неподатливо  твердое,  глаза  были   полузакрыты.   Только   после
нескольких   окликов   он   поднимал   голову,   в   крохотных,   страшных
неподвижностью зрачках его возгоралось  озлобление.  "Ну,  чего  тебе?"  -
спрашивал он лающим басом. В такие минуты Яков Лукич испытывал к нему  еще
больший страх и невольное уважение.
   В обязанности Якова Лукича вошло ежедневно сообщать  Половцеву  о  том,
что делается в хуторе, в колхозе; сообщал он добросовестно, но каждый день
приносил Половцеву новые  огорчения,  вырубая  на  щеках  его  еще  глубже
поперечные морщины...
   После того как были выселены из Гремячего  Лога  кулаки,  Половцев  всю
ночь не спал. Его тяжелый, но мягкий шаг звучал до зорьки, и  Яков  Лукич,
на цыпочках подходя к двери комнатушки, слышал,  как  он,  скрипя  зубами,
бормотал:
   - Рвут  из-под  ног  землю!  Опоры  лишают...  Рубить!  Рубить!  Рубить
беспощадно!
   Умолкнет, снова пойдет,  мягко  ставя  ступни  обутых  в  валенки  ног,
слышно, как он скребет пальцами тело, чешет  по  привычке  грудь  и  снова
глухо:
   - Рубить! Рубить!.. - И мягче, с глухим  клекотом  в  гортани:  -  Боже
милостивый, всевидящий,  справедливый!..  Поддержи!..  Да  когда  же  этот
час?.. Господи, приблизь твою кару!
   Встревоженный Яков Лукич уже на заре подошел  к  двери  горенки,  снова
приложил к скважине ухо: Половцев шептал  молитву,  кряхтя,  опускался  на
колени, клал поклоны. Потом погасил огонь, лег и уже  в  полусне  еще  раз
внятно прошептал: "Рубить всех... до единого!" - и застонал.
   Спустя несколько дней Яков Лукич услышал ночью стук в ставню,  вышел  в
сени.
   - Кто?
   - Открой, хозяин!
   - Кто это?
   - К Александру Анисимовичу... - Шепот из-за двери.
   - К какому? Нету тута таких.
   - Скажи ему, что я - от Черного моря, с пакетом.
   Яков Лукич помедлил и открыл дверь:  "Будь  что  будет!"  Вошел  кто-то
низенький, закутанный башлыком. Половцев ввел его к себе,  наглухо  закрыл
дверь,  и  часа  полтора  из  горенки  слышался  приглушенный,  торопливый
разговор.  Тем  временем  сын  Якова  Лукича  положил  лошади  приехавшего
нарочного сена, ослабил подпруги седла, разнуздал.
   Потом коннонарочные стали приезжать почти каждый  день,  но  уже  не  в
полночь, а ближе к заре, часов около трех-четырех ночи. Приезжали, видимо,
из более дальних мест, нежели первый.
   Раздвоенной диковинной жизнью жил эти дни Яков  Лукич.  С  утра  шел  в
правление колхоза, разговаривал с Давыдовым, Нагульновым, с плотниками,  с
бригадирами. Заботы  по  устройству  базов  для  скота,  протравке  хлеба,
ремонту  инвентаря  не  давали  и  минуты  для  посторонних   размышлений.
Деятельный Яков Лукич неожиданно для него самого попал в родную его сердцу
обстановку деловой суеты и вечной озабоченности, лишь с  тою  существенной
разницей, что теперь он мотался по хутору, в поездках, в делах уже не ради
личного стяжания, а работая на колхоз. Но он и  этому  был  рад,  лишь  бы
отвлечься от черных мыслей,  не  думать.  Его  увлекала  работа,  хотелось
делать, в голове рождались  всяческие  проекты.  Он  ревностно  брался  за
утепление базов, за  стройку  капитальной  конюшни,  руководил  переноской
обобществленных амбаров  и  строительством  нового  колхозного  амбара;  а
вечером, как только утихала суета рабочего  дня  и  приходило  время  идти
домой,  при  одной  мысли,  что  там,  в  горенке,  сидит  Половцев,   как
коршун-стервятник  на  могильном  кургане,  хмурый  и  страшный  в   своем
одиночестве, - у Якова  Лукича  начинало  сосать  под  ложечкой,  движения
становились вялыми, несказанная усталь борола тело... Он возвращался домой
и, перед тем как повечерять, шел к Половцеву.
   - Говори, - приказывал тот, сворачивая цигарку, готовый жадно слушать.
   И Яков Лукич рассказывал об истекшем в колхозных  делах  дне.  Половцев
обычно выслушивал молча, лишь единственный раз, после того как Яков  Лукич
сообщил о происшедшем распределении среди бедноты кулацкой одежды и обуви,
его прорвало; с бешенством, с клекотом в горле он крикнул:
   - Весною глотки повырвем тем, кто брал! Всех этих...  всю  эту  сволочь
возьми на список! Слышишь?
   - Список у меня есть, Александр Анисимыч.
   - Он у тебя здесь?
   - При мне.
   - Дай сюда!
   Взял список и тщательно снял с него копию, полностью  записывая  имена,
отчества, фамилии и взятые вещи, ставя против фамилии каждого, получившего
одежду или обувь, крестик.
   Поговорив с Половцевым, Яков Лукич шел вечерять, а перед сном опять шел
к нему и получал инструкции: что делать на следующий день.
   Это по мысли Половцева Яков Лукич 8 февраля приказал  нарядчику  второй
бригады выделить четыре подводы с людьми и  привезти  к  воловням  речного
песку. Песок привезли. Яков Лукич распорядился начисто вычистить  земляные
полы воловен, присыпать их песком. К концу работы на  баз  второй  бригады
пришел Давыдов.
   - Что это вы  с  песком  возитесь?  -  спросил  он  у  Демида  Молчуна,
назначенного бригадным воловником.
   - Присыпаем.
   - Зачем?
   Молчание.
   - Зачем, спрашиваю.
   - Не знаю.
   - Кто распорядился сыпать здесь песок?
   - Завхоз.
   - А что он говорил?
   - Мол, чистоту блюдите... Выдумляет, сукин сын!
   - Это хорошо, факт! Действительно, будет чистота, а  то  навоз  и  вонь
тут, как раз еще волы могут  заразиться.  Им  тоже  чистоту  подавай,  так
ветеринары  говорят,  факт.  И  ты  напрасно,  это  самое...  недовольство
выражаешь. Ведь даже смотреть сейчас на воловню приятно: песочек, чистота,
а? Как ты думаешь?
   Но с Молчуном Давыдов не  разговорился,  -  отмалчиваясь,  тот  ушел  в
мякинник, а Давыдов, мысленно одобряя  инициативу  своего  завхоза,  пошел
обедать.
   Перед вечером к нему прибежал Любишкин, озлобленно спросил:
   - Вместо подстилок быкам, значится, с нонешнего дня песок сыпем?
   - Да, песок.
   - Да он, этот Островнов, что? С...  с...  сорвался,  что  ли?  Где  это
видано? И ты, товарищ Давыдов?.. Неужели же такую дурь одобряешь?
   - А ты не волнуйся, Любишкин! Тут  все  дело  в  гигиене,  и  Островнов
правильно сделал. Безопасней, когда чисто: заразы не будет.
   - Да какая же это гигиена, в рот ее махай! На чем же быку надо  лежать?
Гля, какие морозы зараз давят!  На  соломе  же  ему  тепло,  а  на  песке,
поди-кась, полежи!
   - Нет, ты уж, пожалуйста, не возражай! Надо бросать по старинке  ходить
за скотом! Подо все мы должны подвести научную основу.
   - Да какая же это основа? Эх!.. - Любишкин грохнул своей черной папахой
по голенищу, выскочил от Давыдова с рожей краснее калины.
   А наутро двадцать три быка не могли  встать  с  пола.  Ночью  замерзший
песок не пропускал бычиной мочи, бык  ложился  на  мокрое  и  примерзал...
Некоторые поднялись, оставив на окаменелом песке клочья  кожи,  у  четырех
отломились примерзшие хвосты, остальные передрогли, захворали.
   Перестарался  Яков  Лукич,  выполняя  распоряжение  Половцева,  и   еле
удержался на должности завхоза. "Морозь им быков вот этаким способом!  Они
- дураки, поверят, что ты это для чистоты. Но лошадей мне блюди, чтобы все
были хоть нынче в строй!"  -  говорил  накануне  Половцев.  И  Яков  Лукич
выполнил.
   Утром его вызвал к себе Давыдов; заложив дверь на крючок,  не  поднимая
глаз, спросил:
   - Ты что же?..
   - Ошибка вышла, дорогой товарищ Давыдов! Да я...  бож-же  мой...  Готов
волосья на себе рвать...
   - Ты это что же, гад!.. -  Давыдов  побелел,  разом  вскинул  на  Якова
Лукича глаза, от гнева налитые слезами. - Вредительством занимаешься?.. Не
знал ты, что песок нельзя  в  станки  сыпать?  Не  знал,  что  волы  могут
примерзнуть?
   - Быкам хотел... Видит бог, не знал!
   - Замолчи ты с своим!.. Не поверю, чтобы ты - такой хозяйственный мужик
- не знал!
   Яков Лукич заплакал: сморкаясь, бормотал все одно и то же:
   - Чистоту хотел соблюсть... Чтоб навозу не было... Не знал, не додумал,
что оно так выйдет...
   - Ступай, сдай дела Ушакову. Будем тебя судить.
   - Товарищ Давыдов!..
   - Выйди, говорят тебе!
   После ухода Якова Лукича Давыдов уже  спокойнее  продумал  случившееся.
Заподозрить Якова Лукича во вредительстве - теперь уже казалось ему - было
нелепо. Островнов ведь не был кулаком. И если его кое-кто иногда и называл
так, то это было вызвано просто мотивами личной неприязни. Однажды, вскоре
после того как Островнов был выдвинут завхозом, Любишкин  как-то  вскользь
бросил фразу: "Островнов сам - бывший кулак!" Давыдов тогда же проверил  и
установил,  что  Яков  Лукич  много  лет  тому  назад  действительно   жил
зажиточно, но потом неурожай  разорил  его,  сделал  середняком.  Подумал,
подумал Давыдов и пришел к выводу, что Яков Лукич не виновен в  несчастном
случае с быками,  что  присыпать  воловню  песком  он  заставил,  движимый
желанием установить  чистоту  и  отчасти,  может  быть,  своим  постоянным
стремлением к новшествам. "Если б он был вредителем, то не работал бы  так
ударно, и потом ведь пара его быков тоже  пострадала  от  этого,  -  думал
Давыдов. - Нет, Островнов - преданный нам колхозник, и случай с  песком  -
просто печальная ошибка, факт!" Он вспомнил, как Яков  Лукич  заботливо  и
смекалисто устраивал теплые базы,  как  берег  сено,  как  однажды,  когда
заболели три колхозные лошади, он с вечера до утра  пробыл  на  конюшне  и
собственноручно ставил лошадям клизмы, вливал им внутрь конопляное  масло,
чтобы прошли  колики;  а  потом  первый  предложил  выбросить  из  колхоза
виновника болезни лошадей - конюха первой бригады Куженкова, который,  как
оказалось, в течение  недели  кормил  лошадей  одной  житной  соломой.  По
наблюдению Давыдова, о лошадях Яков Лукич заботился, пожалуй, больше,  чем
кто-либо. Припомнив  все  это,  Давыдов  почувствовал  себя  пристыженным,
виноватым перед завхозом за сво