ескал  на  горячую  потную
спину ледяную воду, ахал, стонал, мочил голову -  и  вскоре,  почувствовав
некоторое облегчение, пошел на колхозную конюшню.



13

   Через час он был  уже  возле  стана  третьей  бригады,  но  еще  издали
заметил, что в бригаде творится что-то неладное: добрая  половина  косилок
не работала, по степи там и  сям  ходили  стреноженные  лошади,  подсохшие
валки сена никто не сгребал, и ни единой копешки не  виднелось  до  самого
горизонта...
   Возле бригадной будки на разостланном рядне шестеро казаков резались  в
карты, седьмой - подшивал развалившийся чирик, а  восьмой  -  спал,  уютно
устроившись в холодке возле  заднего  колеса  будки,  уткнувшись  лицом  в
скомканный и грязный брезентовый плащ.  Завидев  Давыдова,  игроки  лениво
встали, за исключением одного, которые, полулежа, опираясь  на  локоть  и,
очевидно, переживая недавний проигрыш, медленно и задумчиво  перетасовывал
колоду карт.
   Бледный от бешенства, Давыдов подскакал  к  игрокам  вплотную,  крикнул
срывающимся голосом:
   - Это - работа?! Почему не косите? Где Любишкин?
   - Так нынче же воскресенье, - нерешительно отозвался кто-то из игроков.
   - А погода будет ожидать вас?! А если дождь пойдет?!
   Давыдов так круто повернул коня, что тот, побочив, ступил  на  рядно  и
вдруг, испугавшись необычной опоры под ногами, взвился  на  дыбы,  прыгнул
далеко в сторону. Давыдов резко качнулся, едва не потеряв стремя,  но  все
же удержался в седле. Он отвалился назад, до  отказа  натянул  поводья  и,
когда кое-как овладел переплясывавшим на одном месте  конем,  крикнул  еще
громче:
   - Где Любишкин, спрашиваю?!
   - Вон он косит, вторая косилка слева по бугру. Да ты  чего  расшумелся,
председатель? Гляди, как бы голос не сорвал... - язвительно ответил  Устин
Рыкалин, пожилой приземистый казак  со  сросшимися  у  переносья  белесыми
бровями и густовеснушчатым круглым лицом.
   - Почему лодырничаете?! Я вас всех спрашиваю! - Давыдов даже задохнулся
от негодования и крика.
   После недолгого молчания болезненный и смирный Александр Нечаев, живший
в хуторе по соседству с Давыдовым, ответил:
   - Лошадей некому гонять, вот оно какое дело. Бабы  и  которые  девки  в
церкву ушли, ну  а  мы  нехотяючи  и  празднуем...  Просили  их,  окаящих,
отставить это дело, так они ни в какую, и погладиться не дались!  То  есть
никак не могли их удержать. И так и этак просили,  но  уломать  не  могли,
верь слову, товарищ Давыдов.
   - Допустим, верю.  Но  почему  вы-то,  мужчины,  не  работаете?  -  уже
несколько сдержаннее, но все еще излишне громко спросил Давыдов.
   Конь никак не хотел успокоиться, он приседал и пугливо стриг ушами, под
кожей у него мелкими волнами ходила дрожь. Давыдов,  сдерживая  коня  туго
натянутыми поводьями, гладил его шелковистую, теплую шею,  терпеливо  ждал
ответа, но на этот раз молчание что-то затянулось...
   - Опять же не с кем работать. Баб-то,  говорю,  нету,  -  уже  неохотно
проговорил Нечаев,  оглядываясь  на  остальных,  вероятно  ожидая  от  них
поддержки.
   - Как это не с кем? Вас здесь восемь  человек  бездельников.  Могли  бы
пустить четыре косилки? Могли! А вы картами развлекаетесь. Не  ждал  я  от
вас этакого отношения к колхозному делу, не думал, факт!
   - А ты что думал? Ты думал, что  мы  не  люди,  а  рабочая  скотина?  -
вызывающе спросил Устин.
   - Что ты этим хочешь сказать?
   - Рабочие имеют выходные дни?
   - Имеют, но заводы по воскресеньям  не  останавливаются,  и  рабочие  в
цехах в картишки не перебрасываются, как вот вы здесь. Понятно?
   - По воскресеньям там, небось другие смены работают, а мы тут одни  как
проклятые! С понедельника до субботы - в хомуте и в воскресенье из него не
вылазишь, да что это за порядки?  А  Советская  власть  так  диктует?  Она
диктует, что не должно быть разных различнее между трудящим народом, а  вы
искажаете законы, норовите в свою пользу их поворотить.
   - Что ты мелешь? Ну что ты мелешь? - раздраженно воскликнул Давыдов.  -
Я хочу обеспечить сеном на зиму весь  колхозный  скот,  да  и  всех  ваших
коровенок. Понятно? Так что это - моя польза? Моя личная выгода? Что же ты
мелешь, болтун?!
   Устин пренебрежительно махнул рукой:
   - Вам лишь бы план вовремя выполнить, а там  хучь  травушка  не  расти.
Дюже вам снилась наша скотинка, так я тебе и поверил! На провесне семена в
Войсковой возили со станции - сколько быков по дороге  легло  костьми?  Не
счесть! А ты нам тут очки втираешь!
   - Быки Войскового колхоза дохли в дороге потому, что такие субчики, как
ты, хлеб позарывали в землю. В колхоз вступили, а хлеб спрятали.  Надо  же
было чем-то сеять? Вот и пришлось гнать быков  за  семенами  в  немыслимую
дорогу, потому они и дохли, факт! Будто ты этого не знаешь?
   - Вам лишь бы план выполнить, потому ты и  стараешься  насчет  сена,  -
упрямо бубнил Устин.
   - Да что я, сам буду есть  это  сено,  что  ли?  Для  общей  же  пользы
стараюсь! И при чем тут план? - потеряв терпение, выкрикнул Давыдов.
   - Ты не шуми, председатель, шумом-громом ты  меня  не  испужаешь,  я  в
артиллерии служил. Ну, пущай, скажем, для общей пользы ты стараешься, а  к
чему же из людей жилы тянуть, заставлять их работать день и ночь? Вот  при
этом-то самом и план! Ты норовишь перед районным начальством  выслужиться,
районное - перед краевым, а мы за вас расплачивайся.  А  ты  думаешь,  что
народ ничего не видит? Ты думаешь, народ слепой? Он видит, да куда  же  от
вас, таких службистых, денешься? Тебя, к примеру, да и таких  других,  как
ты, мы сместить с должности не можем? Нет! Вот вы и вытворяете, что вам на
ум взбредет, а Москва - далеко, Москва  не  знает,  какие  коники  вы  тут
выкидываете...
   Вопреки предположениям Нагульнова, не  с  женщинами  пришлось  Давыдову
столкнуться.  Но  от  этого  задача   его   не   становилась   легче.   По
настороженному  молчанию  казаков  Давыдов  понял,  что  окриком  тут   не
поможешь, а  скорее  повредишь  делу.  Надо  было  запастись  выдержкой  и
действовать самым надежным средством - убеждением. Внимательно разглядывая
злое лицо Устина, он облегченно подумал: "Хорошо, что я не  взял  с  собою
Макара! Быть бы сейчас мордобою и драке..."
   Чтобы как-то выиграть время и  осмыслить  предстоящий  план  схватки  с
Устином и, возможно, с теми, кто его вздумает поддержать, Давыдов спросил:
   - Когда меня  выбирали  председателем,  ты  голосовал  за  меня,  Устин
Михайлович?
   - Нет, воздержался! С чего бы это  я  стал  за  тебя  голосовать?  Тебя
привезли, как кота в мешке...
   - Я сам приехал.
   - Все едино, приехал кот в мешке, так с какой же стати  я  бы  за  тебя
голосовал, не знаючи, что ты за фигура!
   - А сейчас ты против меня?
   - А как же иначе? Конечно, против!
   - Тогда ставь на общем колхозном собрании вопрос о моем  смещении.  Как
собрание постановит, так и будет. Только обосновывай свое предложение  как
следует, иначе погоришь!
   - Не погорю, не беспокойся, и с этим ишо успеется, это не  к  спеху.  А
пока ты, председатель, скажи нам: куда ты наши выходные дни замотал?
   Ответить на такой вопрос было проще простого, но Устин не дал  Давыдову
и рта раскрыть:
   - Почему в районе, в станице то есть, служащие барышни по  воскресеньям
морды намажут, напудрят и гуляют по улицам день-деньской, по вечерам танцы
танцуют, кино ходят глядеть, а наши бабы и девки должны и по  воскресеньям
потом умываться?
   - В рабочую пору, летом...
   - У нас всегда рабочая пора - и зимой и летом, круглый  год  -  рабочая
пора.
   - Я хочу сказать...
   - Нечего зря язык мозолить! И сказать тебе нечего!
   Давыдов предупреждающе поднял руку:
   - Постой, Устин!
   Но Устин перебил его дробной скороговоркой:
   - Я и так стою перед тобой, как работник, а  ты  в  седле  сидишь,  как
барин.
   - Подожди же, прошу тебя, как человека!
   - Нечего мне ждать! Жди не жди, а верного слова от  тебя  ни  черта  не
дождешься!
   - Ты дашь мне сказать? - багровея, крикнул Давыдов.
   - Ты на меня не ори! Я  тебе  не  Лушка  Нагульнова!  -  Устин  хватнул
воздуха  широко  раздутыми  ноздрями  и  каким-то   надтреснутым   голосом
заговорил громко и часто: - Все равно, брехать на ветер  мы  тебе  тут  не
дадим! Трепись на собраниях сколько влезет, а тут речь  мы  ведем.  И  ты,
председатель, нас картами не попрекай! Мы в колхозе сами хозяева: хотим  -
работаем, не хотим - отдыхаем, а силком работать нас  в  праздники  ты  не
заставишь, кишка у тебя тонка!
   - Ты кончил? - еле сдерживаясь, спросил Давыдов.
   - Нет, не кончил. И я тебе скажу напоследок так: не нравятся тебе  наши
порядки - убирайся к чертовой матери туда, откуда приехал!  Никто  тебя  к
нам в хутор не приглашал, а мы и без тебя, бог даст, как-нибудь  проживет.
Ты нам - не свет в окне!
   Это была явная провокация. Давыдов отлично понимал, куда клонит  Устин,
но владеть своими чувствами уже не мог. В глазах у него зарябило, и  он  с
минуту почти незряче смотрел на сросшиеся брови Устина,  на  его  круглое,
почему-то расплывшееся лицо, отдаленно ощущая,  как  правая  рука,  крепко
сжимавшая  рукоятку  плети,  наливается  кровью,   тяжелеет   до   острой,
покалывающей боли в суставах пальцев.
   Устин стоял против него, небрежно засунув руки в карманы штанов, широко
расставив ноги... Устин как-то сразу  обрел  недавнюю  уравновешенность  и
теперь, чувствуя  за  собой  молчаливую  поддержку  казаков,  уверенный  в
собственном превосходстве, спокойно и нагловато улыбался,  щурил  голубые,
глубоко посаженные глаза. А Давыдов все  больше  бледнел  и  только  молча
шевелил побелевшими губами, не в силах  произнести  ни  слова.  Он  упорно
боролся с собой, он напрягал всю  волю,  чтобы  обуздать  в  себе  слепую,
нерассуждающую ярость, чтобы как-нибудь не сорваться. Откуда-то, словно бы
издалека, доносился голос Устина, и Давыдов отчетливо  улавливал  и  смысл
того, о чем говорил Устин, и издевательские  интонации,  звучавшие  в  его
голосе...
   - Чего же ты, председатель, зеваешь ртом, а сам молчишь как рыба?  Язык
проглотил или сказать нечего? Ты же вроде говорить хотел, а сам как воды в
рот набрал... То-то и оно, против  правды,  видно,  не  попрешь!  Нет  уж,
председатель, ты лучше с нами не связывайся и не горячись по пустякам.  Ты
лучше по-мирному слазь-ка с коня да давай с нами в  картишки  перекинемся,
сыграем в подкидного дурачка. Это, брат,  умственное  дело,  это  тебе  не
колхозом руководить...
   Кто-то из стоявших позади Устина казаков тихо засмеялся и оборвал смех.
На короткий миг нехорошая тишина установилась возле будки.  Только  слышно
было, как бурно дышит Давыдов, стрекочут вдали лобогрейки да умиротворяюще
и  беззаботно  поют,  заливаются  в  голубом  поднебесье  невидимые  глазу
жаворонки. Уж им-то во всяком случае не было никакого дела  до  того,  что
происходит между столпившимися возле будки взволнованными людьми...
   Давыдов медленно поднял над головою плеть,  тронул  коня  каблуками.  И
тотчас же Устин стремительно шагнул вперед, левой рукой схватил  коня  под
уздцы, а сам ступил вправо, вплотную прижался к ноге Давыдова.
   - Никак вдарить хочешь? Давай попробуй! - угрожающе и  тихо  проговорил
он.
   На лице его вдруг  резко  обозначились  крутые  скулы,  глаза  блеснули
веселым вызовом, нетерпеливым ожиданием.
   Но Давыдов с силой хлопнул плетью по голенищу своего порыжелого  сапога
и, глядя сверху вниз на Устина, тщетно пытаясь улыбнуться, громко сказал:
   - Нет, не ударю я тебя, Устин, нет! Не надейся  на  это,  белячок!  Вот
если бы ты попался мне лет десять назад - тогда другое дело... Ты  у  меня
еще тогда навеки отговорился бы, контрик!
   Отодвинув Устина в сторону легким движением ноги, Давыдов спешился.
   - Ну что  ж,  Устин  Михайлович,  взялся  за  поводья  -  теперь  веди,
привязывай коня. Говоришь,  в  картишки  с  вами  сыграть?  Пожалуйста,  с
удовольствием! Сдавайте, факт!
   Больно уж неожиданный  оборот  приняло  дело...  Казаки  переглянулись,
помедлили и молча стали рассаживаться возле рядна. Устин привязал  коня  к
колесу будки, сел против Давыдова,  по-калмыцки  поджав  ноги,  изредка  и
быстро взглядывая на него. Нет, он вовсе не считал, что потерпел поражение
в столкновении с Давыдовым, а потому и решил продолжить разговор:
   - Так на счет выходных ты ничего и не сказал, председатель!  Под  сукно
положил вопрос...
   - У нас с тобой  разговор  еще  впереди,  -  многозначительно  пообещал
Давыдов.
   - Это как надо понимать? Вроде как ты мне угрожаешь?
   - Нет, зачем же! Сел в карты играть, значить  посторонние  разговоры  в
сторону. Время еще будет поговорить...
   Но теперь уже чем спокойнее становился Давыдов, тем  больше  волновался
Устин. Не доиграв кона, он с досадой бросил карты на рядно,  обнял  руками
колени.
   - Какая там к черту игра, давайте  лучше  поговорим  про  выходные.  Ты
думаешь, председатель, об этих выходных одни люди беспокоятся? Как  бы  не
так! Вчера утречком  это  пошел  я  лошадей  запрягать,  а  гнедая  кобыла
вздохнула от горя и говорит мне человечьим языком: "Эх,  Устин,  Устин,  и
что это за колхозная жизня! И в будни на мне работают, день и ночь  хомута
не сымают, и в праздники не выпрягают. А раньше было не то-о-о! Раньше  на
мне, бывало, по воскресеньям не работали, а только либо по гостям  ездили,
либо, скажем, по свадьбам. Раньше жизня моя не в пример лучше была!"
   Казаки вполголоса, но дружно рассмеялись. Сочувствие их было как  будто
бы на стороне Устина. Но они выжидающе  притихли,  когда  Давыдов,  трогая
рукою кадык, негромко сказал:
   - А чья она была до колхоза, эта интересная кобылка?
   Устин хитро сощурился и даже слегка подмигнул Давыдову:
   - Небось, думаешь моя? Моими словами говорила? Нет,  председатель,  тут
ты ошибку понес! Это Титкова была кобылка, эта животная из  раскулаченных.
Она у него при единоличной жизни не так, как в колхозе, питалась: объедьев
зимой и не нюхала, на одном овсе, считай, почти все зубы съела.  Не  жила,
можно сказать, а роскошничала!
   - Значит - старая кобылка, если зубы съела? - как бы невзначай  спросил
Давыдов.
   - Старая, старая, в преклонных годах, -  охотно  согласился  Устин,  не
ожидавший от противника никакого подвоха.
   - Тогда напрасно ты слушаешь  эту  разговорчивую  кобылу,  -  убежденно
сказал Давыдов.
   - Почему же это напрасно?
   - Да потому, что у кулацкой кобылы - кулацкие и разговоры.
   - Так она же теперь колхозница...
   - По виду и ты колхозник, а на деле - кулацкий подпевала.
   - Ну, это ты уж, председатель, загнул чересчур...
   - Ничего не загнул, а  факт  остается  фактом.  И  потом,  если  кобыла
старая, охота тебе была ее слушать? Она же от  старости  весь  ум  выжила!
Будь она помоложе да поумнее - не так ей надо было с тобой разговаривать!
   - А как же? - уже настороженно спросил Устин.
   - Ей надо было  сказать  тебе  так:  "Эх,  Устин,  Устин,  кулацкий  ты
прихвостень! Зимою ты, сукин сын, ни черта не работал, весною не  работал,
больным притворялся, и сейчас не хочешь по-настоящему работать. Чем же  ты
меня, гнедую кобылу,  зимовать  будешь  и  что  сам  зимою  жрать  будешь?
Подохнем мы с тобой с голоду от таких наших трудов!" Вот как ей надо  было
с тобой разговаривать!.
   Общий хохот  покрыл  последние  слова  Давыдова.  Нечаев  смеялся,  как
девушка, словно горох сыпал, и по-девичьи  тоненько  взвизгивал.  Басистый
Герасим Зяблов даже вскочил на ноги и хохотал, потешно приседая, и, как во
время пляски, хлопал себя ладонями по голенищам сапог. А престарелый Тихон
Осетров, захватив сивую бороду в кулак, пронзительно кричал:
   - Ложись, Устин, ниц и не подымай головы! Начисто стоптал тебя Давыдов!
   Но, к удивлению Давыдова, смеялся и сам нимало не  смущенный  Устин,  и
смех его вовсе не был насильственным или притворным.
   Когда понемногу установилась тишина, Устин первый сказал:
   - Ну, председатель, сразил ты меня... Не думал я, что ты  ловко  из-под
меня вывернешься. А вот насчет кулацкого прихвостня - это ты  напрасно,  и
насчет того что весною я не хворал, а притворялся, -  тоже  напраслину  на
меня возводишь. Тут ты, председатель, извиняй, пожалуйста, но брешешь!
   - Докажи это.
   - Чем же я тебе докажу?
   - Фактами.
   - Какие же могут быть к нашему шутейному разговору факты? -  неуверенно
улыбаясь, спросил уже немного посерьезневший Устин.
   - Ты брось дурака валять! - зло сказал Давыдов. - Разговор  наш  далеко
не шутейный, и дело, которое ты затеял, вовсе не шуточное. А факты  -  вот
они тебе налицо: в колхозе ты почти  не  работаешь,  пытаешься  тянуть  за
собой несознательный элемент, ведешь опасные для тебя разговорчики, и  вот
сегодня, например, тебе удалось сорвать выход на работу: половина  бригады
не косит благодаря твоим стараниям. Какие же тут к черту шутки?
   Смешливо вздернутые брови Устина опустились и опять сошлись у переносья
в одну прямую и жесткую линию:
   - Про выходные дни сказал и сразу  попал  в  кулацкие  прихвостни  и  в
контры? Стало быть, только тебе одному можно говорить, а нам -  молчать  и
губы рукавом вытирать?
   - Не только поэтому! - горячо возразил Давыдов. -  Все  твое  поведение
нечестное, факт! Что ты распинаешься о выходных днях, когда ты зимою  имел
этих выходных в месяц по двадцать дней! Да и не только ты один,  а  и  все
остальные, кто здесь сейчас находится. Что вы зимою делали,  кроме  уборки
скота да очистки семян? Да ничего!  На  теплых  печках  отлеживались!  Так
какое же право вы имеете устраивать себе выходные в  самую  горячую  пору,
когда каждый час дорог, когда под угрозой покос? Ну, скажите по совести!
   Устин, не моргая, молча и пристально смотрел на Давыдова.  Вместо  него
заговорил Тихон Осетров:
   - Тут, донцы, в кулак шептать нечего. Давыдов правильно  говорит.  Наша
промашка вышла, нам ее и поправлять.  Такое  наше  дело,  что  праздновать
приходится не всегда, а в большинстве действительно в зимнюю пору. Да  оно
и раньше, при единоличестве, так же было. Раньше  покрова  кто  из  нас  с
хозяйством управлялся? Не успеешь хлеба убрать - и вот уже надо тебе  зябь
пахать. Давыдов верно говорит, и мы нынче зря баб в церкву пустили,  а  уж
про то, что сами на стану уселись воскресничать, тут и толковать нечего...
Одним словом, промашка! Сами перед собой обвиноватились, да  и  только.  А
все это ты, Устин, ты нас сбил, баламутный дьявол!
   Устин  вспыхнул  как  порох.  Голубые  глаза  его  потемнели  и  злобно
заискрились:
   - А у тебя, бородатая дура, свой ум при  себе  есть  или  ты  его  дома
забыл?
   - То-то и оно, что, как видно, забыл...
   - Ну, сбегай в хутор, принеси его!
   Нечаев  прикрыл  рот  узкой  ладонью,  чтобы  не  видно  было   улыбки,
подрагивающим, тонким голоском спросил у несколько смущенного Осетрова:
   - А ты, Тихон Гордеич, надежно его схоронил, ум-то?
   - А тебе какая печаль?
   - Так нынче же воскресенье...
   - Ну, и что такого?
   - Сноха твоя небось прибиралась с утра, полы подметала, и ежели ты свой
умишко под лавкой схоронил или под загнеткой, то она  беспременно  веником
подхватит его и выметет на баз. А там его куры в один миг разгребут... Как
бы тебе, Гордеич,  без  ума  не  пришлось  век  доживать,  вот  об  чем  я
печалуюсь...
   Все, не исключая Давыдова, рассмеялись, но смех у казаков был что-то не
очень весел... Однако недавнее напряжение исчезло. Как и всегда  бывает  в
таких случаях, веселая  шутка  предотвратила  готовую  разразиться  ссору.
Обиженный Осетров, малость поостыв, только и сказал, обращаясь к Нечаеву:
   - Тебе, Александр, как я погляжу, и дома забывать нечего и при себе  из
ума ничего не имеешь. Ты-то умнее меня оказался? И твоя  баба  тоже  зараз
марширует,  дорогу  на  Тубянской  меряет,  и  ты  от  картишек  тоже   не
отказывался.
   - Мой грех! Мой грех! - отшучивался Нечаев.
   Но Давыдов не был удовлетворен исходом разговора. Ему хотелось  прижать
Уст