ина по-настоящему.
   - Так вот, давайте уж окончательно закончим про выходные, - сказал  он,
в упор глядя на Устина. - Много ты зимой работал, Устин Михайлович?
   - Сколько надо было, столько и работал.
   - А все же?
   - Не считал.
   - Сколько у тебя числится трудодней?
   - Не помню. И чего ты ко мне привязался? Возьмись  да  посчитай,  ежели
тебе делать нечего, а без дела скучно.
   - Мне и подсчитывать не надо. Если ты забыл, то мне - как  председателю
колхоза - забывать не положено.
   До чего же на этот раз пригодилась Давыдову объемистая записная книжка,
с которой он почти никогда не расставался! От недавно пережитого  волнения
пальцы Давыдова все еще слегка дрожали, когда  он  торопливо  перелистывал
замусоленные страницы книжки.
   - Нашел твою фамилию, трудяга! А  вот  и  твои  заработки:  за  январь,
февраль, март, апрель и май всего, сейчас  скажу,  всего  двадцать  девять
трудодней. Ну, как? Лихо работал?
   - Не густо у тебя накапано, Рыкалин! - с сожалением и укоризной  сказал
один из казаков, глядя на Устина.
   Но тот не хотел сдаваться:
   - У меня еще полгода впереди, а кур по осени считают.
   - Кур по осени будем считать, а выработку - ежедневно, -  резко  сказал
Давыдов. - Ты, Устин, заруби себе  на  носу:  бездельников  в  колхозе  мы
терпеть не будем! В три шеи будем гнать всех саботажников! Дармоеды нам  в
колхозе не нужны. Ты подумай:  куда  ты  идешь  и  куда  заворачиваешь?  У
Осетрова - почти двести трудодней, у остальных из вашей бригады - за  сто,
даже у таких больных, как Нечаев, и то около сотни, а у  тебя  -  двадцать
девять! Ведь это же позор!
   - У меня жена хворая, женскими болезнями страдает и  по  неделям  лежит
пластом. А окромя этого - шесть штук детей, - угрюмо сказал Устин.
   - А ты сам?
   - А что - я?
   - Почему не работаешь на полную нагрузку?
   И опять скулы Устина вспыхнули вишневым  румянцем,  а  в  голубых,  зло
прищуренных глазах мелькнули недобрые огоньки.
   - Что ты на меня вылупился и только в глаза мне глядишь да на морду?! -
возбужденно потрясая сжатой в кулак левой рукой, закричал  он,  и  на  его
круглой короткой шее вздулись синие вены. - Что я тебе,  Лушка  Нагульнова
или Варька Харламова, какая по тебе сохнет?! Ты на  руки  мои  погляди,  а
тогда и спрашивай с меня работу!
   Он с силой выбросил вперед руки, и только тут Давыдов  увидал,  что  на
изуродованной правой руке Устина одиноко торчит указательный палец,  а  на
месте остальных темнеют бурые, сморщенные пятна.
   Давыдов озадаченно почесал переносицу:
   - Вот оно, какое дело... Где же пальцы потерял?
   - В Крыму, на врангелевском фронте. Ты меня  беляком  называл,  а  я  -
розовый, как забурелый арбуз; и в белых  был,  и  с  зелеными  две  недели
кумился, и в красных побывал. В белых  служил  -  без  охоты  воевал,  все
больше по тылам огинался, а с белыми дрался -  изволь  радоваться,  пальцы
потерял. Поилица, какой рюмку берешь, целая.  -  Устин  пошевелил  куцыми,
толстыми пальцами левой руки. - А кормилица, видишь, без хваталок...
   - Осколком?
   - Ручная граната.
   - Как же у тебя указательный уцелел?
   - На спусковом крючке он лежал, потому и уцелел.  Двух  врангелевцев  в
этот день лично я убил. Надо же было чем-нибудь  расплачиваться?  Боженька
рассерчал на меня за это крови пролитие, вот и пришлось  пожертвовать  ему
четыре пальца. Считаю, дешево отделался. С дурного ума он бы мог с меня  и
полголовы потребовать...
   Спокойствие Давыдова постепенно передалось и Устину. Они  разговаривали
уже в мирном тоне, и бесшабашный Устин понемногу остывал, и  даже  обычная
ироническая улыбочка появилась у него на губах.
   - Жертвовал бы и последний, на кой он тебе, один-то?
   - До чего ты, председатель, простой на чужое добро! Мне  он  и  один  в
хозяйстве дюже нужен.
   - На что же это он тебе нужен? - подавляя улыбку, спросил Давыдов.
   - Мало ли на что... Ночью им на свою бабу грожусь, ежели не угодит  мне
чем-нибудь, а днем в зубах им ковыряю, добрым  людям  головы  морочу.  При
моей бедности месцо-то во щах у меня бывает раз в году, а тут я кажин день
после обеда иду по улице, в зубах этим пальцем  ковыряю  да  сплевываю,  а
люди, небось, думают: "Вот проклятый Устин как богато  живет!  Кажин  день
мясо жрет, и никак оно у него не переводится!" А ты говоришь, на  что  мне
один палец сдался...  Он  свою  службу  несет!  Пущай  люди  меня  богатым
считают. Как-никак, а мне это лестно!
   - Силен ты на язык, - невольно улыбаясь, сказал  Давыдов.  -  А  косить
сегодня будешь?
   - После такого приятного разговора - обязательно!
   Давыдов повернулся к Осетрову. Он обращался к нему как  к  старшему  по
возрасту:
   - Женщины ваши давно в Тубянской пошли?
   - Да так, с час назад, не больше.
   - И много ли их ушло?
   - Штук двенадцать. Они, эти бабы, чисто овцы:  куда  одна  направилась,
туда и другие всем гуртом. Иной раз и поганая овца за собою гурт  ведет...
Поддались же мы Устину,  затеялись  в  покос  праздновать,  лихоманка  его
забери!
   Устин добродушно рассмеялся:
   - Опять я виноватый? Ты, борода, на меня чужой грех не  сваливай!  Бабы
ушли молиться, а я тут при чем? Их бабка  Атаманчукова  и  ишо  одна  наша
хуторская старушка сбили с пути праведного. С рассветом ишо пришли  к  нам
на  стан  и  -  ну  их  агитировать!  Нынче,  говорят,   праздник   святой
великомученицы  Гликерии,  а  вы,  бабочки,  косить  думаете,   греха   не
боитесь... Ну, и сбили.  Я  было  спросил  у  старушек:  это,  мол,  какой
Гликерии? Уж не Нагульновой ли? Так она  в  точности  великомученица:  всю
жизню с кем попадя мучится... Эх, как тут  старушки  мои  всколыхнулись  и
поднялись на меня штурмой! Бабка Атаманчукова даже  костылем  замахнулась,
хотела вдарить, да, спасибо, я вовремя увернулся, а  то  была  бы  у  меня
шишка на лбу, как у голландского гусака. А тут наши  бабенки  вцепились  в
меня, не хуже чем орепьи в собачий хвост, насилу от них кое-как отбился...
И что это я за такой разнесчастный человек? Не везет  мне  нынешней  день!
Глядите, добрые люди, за одно утро и со старухами успел  поругаться,  и  с
бабами, и с председателем, и с Гордеичем - сивой бородой. Ведь  это  уметь
надо!
   - Это ты уме-е-ешь! Это  уменья  тебе  не  занимать  у  соседей.  Ты  с
мальства.  Устий,  со  всеми  схватываешься,  как  драчливый  кочет.  А  у
драчливого  кочета,  попомни  мое  слово,  гребень  всегда  в  крови...  -
предостерегающе сказал Осетров.
   Но  Устин  будто  и  не  слышал  его.  Глядя  на   Давыдова   озорными,
бесстрашными глазами, он продолжал:
   - Зато на агитаторов нам нынешний день везет: и  пеши  к  нам  идут,  и
верхи едут... Будь поближе  железная  дорога  -  на  паровозах  бы  к  нам
скакала! Только  настоящей  агитации  тебе,  председатель,  надо  у  наших
старушек учиться...  Они  постарше  тебя,  похитрее,  и  опытности  в  них
побольше. Разговаривают они  потихонечку,  уговаривают  ласково,  со  всей
вежливостью; вот они и добиваются своего. У них - без осечки выходит! А ты
как действуешь? Не успел к стану подскакать, а уже  орешь  на  всю  степь:
"Почему не  работаете?!"  Кто  же  по  нынешним  временам  так  с  народом
обращается? Он, народ-то, при Советской власти свою гордость  из  сундуков
достал и не уважает, когда на него кидаются с  криком.  Одним  словом,  он
никакой щекотки не любит, председатель! Да, к слову сказать, на казаков  и
раньше в царское время атаманы не дюже шумели - боялись стариков  обидеть.
Вот и вам с Нагульновым пора бы понять, что не те времена нынче, и  старые
завычки пора бросать... Ты думаешь, что  я  согласился  бы  нынче  косить,
ежели бы ты не остепенился? Черта с два! А  ты  себя  укоротил  несколько,
сменил гнев  на  милость,  в  картишки  с  нами  согласился  перекинуться,
поговорил толково, и вот уж я - весь тут! Голыми руками бери меня, и я  на
все согласный: и в карты играть, и стога метать.
   Горькое чувство недовольства  собою,  злую  досаду  испытывал  Давыдов,
внимательно слушавший Устина. А ведь, пожалуй, кое в чем он был прав, этот
не в меру бойкий казачок. Прав хотя бы уже в том,  что  нельзя  было  ему,
Давыдову, появившись в бригаде, начинать  объяснение  с  ругани  и  крика.
Потому-то у него, как намекнул Устин, и вышла на первых порах осечка.  Как
же получилось, что он не сдержался? И Давыдов, не кривя душой, должен  был
сознаться самому себе, что  незаметно  он  усвоил  грубую,  нагульновскую,
манеру обращения с людьми, разнуздался, как сказал бы Андрей Разметнов,  -
и вот результат: ему ехидно советуют брать пример с  каких-то  старушонок,
которые действуют осторожно,  вкрадчиво  и  без  всяких  осечек  неизменно
добиваются успеха в своих целях. Все яснее ясного! Надо бы и ему  спокойно
подъехать к стану,  спокойно  поговорить,  убедить  людей  в  неуместности
праздничных настроений, а он наорал на всех, и был момент, когда за  малым
не пустил в дело плеть. В одно ничтожное мгновение он мог  зачеркнуть  всю
свою работу по  созданию  колхоза,  а  потом,  чего  доброго,  и  положить
партбилет на стол райкома... Вот это была бы  уже  по-настоящему  страшная
катастрофа в его жизни!
   Только при одной мысли о том, что могло с ним  произойти,  если  бы  он
вовремя не взял себя в руки, Давыдов зябко передернул плечами, на  секунду
почувствовал, как по спине прополз знобящий холодок...
   Целиком погруженный в неприятные переживания, Давыдов упорно смотрел на
разбросанные по рядну карты и, почему-то  вдруг  вспомнив  свое  увлечение
игрою в "очко" в годы гражданской войны, подумал: "Перебор у  меня  вышел!
Прикупил к шестнадцати очкам не меньше десятка, факт!" Не очень-то  удобно
было ему сознаваться в  своей  несдержанности,  однако  он  нашел  в  себе
мужество и хотя и не без внутреннего сопротивления, но все же сказал:
   - Фактически я напрасно налегал на глотку, в этом ты  прав,  Устин!  Но
ведь обидно  стало,  что  вы  не  работаете,  как  ты  думаешь?  Да  и  ты
разговаривал со мною вовсе не шепотом.  А  договориться  нам  можно  было,
конечно, и без ругани. Ну, хватит об этом! Ступай, запрягай в  арбу  самых
резвых лошадей, а ты, Нечаев, другую подходящую пару - вот в эти дрожки.
   - Поедешь баб догонять? - не скрывая удивления, спросил Устин.
   - Точно. Попробую и женщин уговорить, чтобы поработали сегодня.
   - А подчинятся они тебе?
   - Там видно будет. Уговор - не приказ.
   -  Ну  что  ж,  помогай  тебе  боженька  и  матка  бозка  ченстоховска!
Слушай-ка, председатель, возьми и меня с собой! А?
   Давыдов, не колеблясь, согласился.
   - Поедем. Но ты помогать мне будешь уговаривать женщин?
   Устин сморщил в улыбке растрескавшиеся от жары губы.
   - Тебе помогать  будет  мой  заместитель,  я  его  с  собою  непременно
прихвачу!
   - Какой заместитель? - Давыдов недоумевающе взглянул на Устина.
   А тот молча и не спеша подошел к будке и вытащил из-под вороха  зипунов
новехонький длинный кнут с нарядным ременным махром на конце кнутовища.
   - Вот он и заместитель. Хорош? А уж до чего он у  меня  убедительный  -
страсть! Как засвистит, так сразу и уговорит и усватает. Не гляди,  что  я
левша!
   Давыдов нахмурился:
   - Ты мне это брось! Женщин я тебе и пальцем тронуть не  позволю,  а  на
твоей спине с удовольствием попробовал бы этого заместителя!
   Но Устин лишь насмешливо сощурился:
   - Хотел дед в свое удовольствие вареников попробовать, а собака  творог
съела... Я как инвалид гражданской войны льготу  имею,  а  бабы  от  порки
только жирнее да смирнее делаются,  по  своей  жене  знаю.  Кого  же  надо
пороть? Ясное дело -  баб!  Да  ты  чего  робеешь?  Мне  только  двух-трех
стегнуть следует, а остальных ажник ветром схватит, в один момент на  арбе
очутятся!
   Считая разговор оконченным, он достал валявшиеся  под  будкой  уздечки,
пошел на бугор ловить лошадей. За ним поспешили Нечаев и другие казаки, за
исключением одного Осетрова.
   - Ты, Тихон Гордеич, почему не идешь косить? - спросил Давыдов.
   - Хотел тебе за Устина словцо молвить. Можно?
   - Давай.
   - Не гневайся  ты  на  его,  дурака,  за-ради  бога!  Он  чисто  глупой
становится, когда  ему  шлея  под  хвост  попадает,  -  просяще  заговорил
Осетров.
   Но Давыдов прервал его:
   - Он вовсе не дурак, а открытый  враг  колхозной  жизни!  С  такими  мы
боролись и будем бороться без пощады!
   - Да какой же он враг? - в изумлении воскликнул Осетров. - Говорю тебе,
что он сам не свой становится, когда осерчает, вот и все! Я его с мальства
знаю, и, сколько помню, всегда он такой  нащетиненный.  Его,  подлеца,  до
революции старики наши  за  супротивность  несчетно  пороли  на  хуторских
сходах. Пороли так, что ни сесть ему, ни лечь - а с него как с гуся  вода!
Неделю поносит зад на отлете и опять за старое берется, никому  спуску  не
дает, у всех изъяны ищет, да ведь с какой  усердностью  ищет!  Скажи,  как
собака - блох! С чего ему быть врагом колхоза? Богатеньким  он  всю  жизнь
поперек горла стоял, а сам  живет  -  ты  бы  только  глянул!  Хата  набок
схилилась, вот-вот рухнется, в хозяйстве одна коровенка да пара  шелудивых
овчишек, денег сроду не было и нету. У  него  в  одном  кармане  блоха  на
аркане, а в другом - вошь на цепи, вот и все его  богатство!  А  тут  жена
хворая, детишки одолели, нужда заела... Может, через  это  он  на  всех  и
клацает зубами. А ты говоришь - враг. Пустобрех он, а не враг.
   - Он тебе не из родни? Почему ты за него вступаешься?
   - В том-то и дело, что родня, племянником мне доводится.
   - Того-то ты и стараешься?
   - А как же иначе, товарищ Давыдов? Шестеро ребят на его шее, и все  мал
мала меньше, а у него язык - как помело. Я ему до скольких разов  говорил:
"Прибереги язык, Устин! До плохого  ты  договоришься.  Вгорячах  ты  такое
ляпнешь, что сразу окажешься в Сибири, тогда начнешь  локоток  кусать,  да
поздно будет!" А он мне на это: "А в Сибири люди  на  четвереньках  ходят,
что ли? Меня и там ветром не продует, я - каленый!" Вот  и  возьми  такого
дурака за рупь двадцать! А при чем тут его дети? Их  воспитать  трудно,  а
посиротить по нынешним временам можно в два счета...
   Давыдов закрыл глаза и надолго задумался. Уж не свое ли  беспросветное,
темное, горькое детство вспоминал он в эти минуты?
   - Не гневайся на него за дурные слова, - повторил Осетров.
   Давыдов провел рукою по лицу и как будто очнулся.
   - Вот что, Тихон Гордеич, - медленно, раздельно заговорил  он.  -  Пока
Устина я не трону. Пусть  он  работает  в  колхозе  по  силе  возможности,
тяжелой работы мы ему давать не будем, что осилит, то пусть и делает. Если
у него к концу года будет нехватка в трудоднях, поможем: выделим на  детей
хлеба из общеколхозного фонда.  Понятно?  Но  ты  ему  скажи  от  меня  по
секрету: если он еще раз вздумает мне в бригаде воду мутить, людей сбивать
на разные гадости, то  ему  несдобровать!  Пусть  он  одумается,  пока  не
поздно! Шутить я с ним больше не намерен, так и скажи ему. Мне не  Устина,
а детишек его жалко!
   - Спасибо на добром слове, товарищ Давыдов! Спасибо и за то, что зла на
сердце супротив Устина не держишь. - Осетров поклонился Давыдову.
   А тот неожиданно рассвирепел:
   - Что ты мне кланяешься? Я тебе не икона! И  без  поклонов  обойдусь  и
сделаю, что сказал!
   - У  нас  со  старых  времен  так  ведется:  ежели  благодаришь,  то  и
кланяешься, - с достоинством ответил Осетров.
   - Ну, ладно,  старик,  ты  вот  что  скажи:  как  у  детишек  Устина  с
одежонкой? И сколько из них в школу ходит?
   - Зимою все как есть на печке сидят, на  баз  выйти  не  в  чем,  летом
бегают, лохмотья трясут. Кое-что из раскулаченного имущества им  перепало,
но ведь этим их наготу не  прикроешь.  А  из  школы  нынешнюю  зиму  Устин
последнего  парнишку  забрал:  ни  одеть,  ни  обуть  нечего.  Парнишка-то
большенький, двенадцати годков, ну и стыдится цыганское рванье носить...
   Давыдов яростно поскреб в затылке и вдруг круто повернулся  к  Осетрову
спиной.
   - Ступай косить.
   Голос у него был  глухой  и  звучал  неприятно...  Осетров  внимательно
посмотрел на понуро сгорбившуюся фигуру Давыдова, еще раз низко поклонился
и медленно зашагал к косарям.
   Немного  успокоившись,  Давыдов  долго   смотрел   вслед   удалявшемуся
Осетрову, думал: "Удивительный народ эти казачишки! Раскуси, попробуй, что
за фрукт этот Устин. Оголтелый враг или же попросту болтун  и  забияка,  у
которого что на уме, то и на языке? И вот, что ни день,  то  они  мне  все
новые кроссворды устраивают... Разберись в каждом из  них,  дьявол  бы  их
побрал. Ну что ж, буду разбираться! Понадобится, так не то что пуд - целый
мешок соли вместе с ними съем, но так или иначе, а  все  равно  разберусь,
факт!
   Размышления его прервал Устин. Он  подскакал  галопом,  ведя  в  поводу
вторую лошадь.
   - А на кой лад нам, председатель, в дрожки запрягать? Давай запрягем  в
другую арбу. Небось, не растрясутся  бабы  и  в  арбах,  ежели  согласятся
обратно ехать!
   - Нет, запрягай в дрожки, - сказал Давыдов.
   Он уже все успел обдумать и знал, на что ему могут пригодиться дрожки в
случае удачи.
   Минут через сорок быстрой езды они издали увидели пеструю толпу нарядно
одетых женщин, медленно поднимавшихся по летней дороге на  противоположном
склоне балки.
   Устин поравнялся с Давыдовым.
   - Ну, председатель, держись за землю! Зараз устроят  тебе  бабы  вторую
выволочку!..
   - Слепой сказал: "Посмотрим!" - бодро ответил Давыдов, погоняя  лошадей
вожжами.
   - Не робеешь?
   - А чего робеть? Их же только двенадцать или немного больше.
   - А ежели я им помогу? - спросил Устин, непонятно улыбаясь.
   Давыдов внимательно всматривался в его лицо и никак не мог  определить,
серьезно он говорит или шутит.
   - Как тогда обернется дело? - снова спросил Устин, но теперь он уже  не
улыбался.
   Давыдов решительно остановил своих лошадей, слез с  арбы  и  подошел  к
дрожкам. Опустив руку в правый карман пиджака, он вынул пистолет - подарок
Нестеренко - и положил его на колени Устину.
   - Возьми эту игрушку и спрячь от греха подальше. Если и  ты,  в  случае
чего, примкнешь к женщинам, боюсь, что не  выдержу  искушения  и  тебе  же
первому продырявлю голову.
   Он  легко  высвободил  кнутовище  из   потной   руки   Устина,   широко
размахнулся, кинул кнут далеко в сторону от дороги.
   - Теперь поехали! Погоняй  веселее,  Устин  Михайлович,  да  хорошенько
приметь место, куда упал твой кнут. На обратном пути мы его заберем, факт!
А пистолет вернешь мне, когда приедем на стан. Трогай!
   Нагнав женщин, Давыдов лихо объехал их стороной, поставил арбу  поперек
дороги. Устин остановил лошадей около арбы.
   -  Бабочки-красавицы,   здравствуйте!   -   с   наигранной   веселостью
приветствовал богомолок Давыдов.
   - Здорово, коли не шутишь, - ответила за всех самая бойкая из женщин.
   Давыдов соскочил с арбы, снял кепку и склонил голову:
   - Прошу вас от  имени  правления  колхоза  вернуться  на  работу.  Ваши
мужчины послали меня к вам. Они уже косят.
   - Мы к обедне идем, а не  на  игрища!  -  запальчиво  крикнула  пожилая
женщина с лоснящимся от пота красным лицом.
   Давыдов обеими руками прижал к груди скомканную кепку:
   - После покоса  молитесь,  сколько  вам  угодно,  а  сейчас  не  время.
Посмотрите - тучки находят, а у вас на покосе ни одной копны нет. Пропадет
же сено! Все погниет! А сено пропадет - и скот зимой пропадет. Да  вы  это
лучше меня знаете!
   - Где ты тучи увидал? -  насмешливо  спросила  молоденькая  девушка.  -
Небушко - как выстиранное!
   - Барометр на дождь показывает, а тучи  тут  ни  при  чем,  -  всячески
изворачивался Давыдов. - Вскоре непременно будет дождь! Поедемте,  дорогие
бабочки, а в то воскресенье сходите помолиться.  Ну,  какая  вам  разница?
Садитесь, прокачу с ветерком! Садитесь, мои дорогие, а то дело не ждет.
   Давыдов уговаривал своих  колхозниц,  не  жалея  ласковых  слов,