по  доброй  охоте  -
Нагульновым.
   Агафон Дубцов пробовал урезонить Лушку, но потерпел лютую неудачу.
   - В работе я справная, а плясать и любовь крутить мне никто не закажет.
Ты, дядя Агафон, не злуй дюже, укройся зипуном  и  спи.  А  ежели  завидки
берут и хошь сам участвовать в игрищах - приходи. Мы  и  рябых  принимаем.
Рябые на любовь, говорят, дюже злые! - хохоча издевалась Лушка.
   Тогда Агафон при первом же приезде в Гремячий обратился за  содействием
к Давыдову.
   - Диковинные порядки вы заводите, товарищ Давыдов! - негодующе  говорил
он. - Любишкину деда Щукаря в бригаду вперли, мне - Лушку Нагульнову... Вы
их для вредительства всаживаете или для чего? Приезжайте как-нибудь ночью,
поглядите, что на стану делается. Лушка всех ребят  мне  перебесила.  Всем
она улыбается, вроде посулы делает, ну, и  дерутся  за  нее,  как  молодые
кочета. А пляшут по ночам так, что ажник стон  стоит,  ажник  вчуже  ихних
пяток жалко: до того они, не щадя жизни, ими гоцают  обземь!  Точок  возля
будки выбили неподобный! Стожары истухают, а у нас на стану  шум,  как  на
ярмарке... Я в Харькове в германскую войну раненый лежал при госпитале,  и
вот по выздоровлении водили нас милосердные сестры опера слухать... И  вот
там идет страшная мешавень: кто дурным голосом воет, кто пляшет, а кто  на
скрипке наяривает. Ничего не поймешь! Такая музыка, что ажник за  воротник
хватает! Так и у нас: и песни дерут, и на музыках нажваривают, и пляшут...
Ну и чистая сабачья свадьба! Бесются до зари, а днем какая с  ним  работа!
Идет и на ходу спит, под быка ложится... Ты, товарищ Давыдов, либо удали с
бригады эту заразу Лушку, либо скажи ей, чтобы она себя соблюдала  подобно
мужней бабе.
   - Да я что тебе? - освирепел Давыдов. - Я что? наставник  ей?..  Катися
от меня к чертовой матери!.. Со всякой грязью  лезут...  Я  что,  ее  буду
поведению скромности учить? Плохо работает - гони из  бригады,  факт!  Что
это  за  привычка:  чуть  что  -  в  правление.  "Товарищ  Давыдов,   плуг
сломался!", "Товарищ Давыдов, кобыла заболела!" Или с этим делом:  женщина
хвостом трепет, а я, по-твоему, должен ее обучать? К черту! Плуг чинить  -
к  кузнецу!  По  лошадиной  части  -  к  ветеринару!  Когда  вы  научитесь
собственную инициативу проявлять? До каких это пор я вас буду  на  помочах
водить? Ступай!..
   Агафон ушел, крепко  недовольный  Давыдовым,  а  тот  после  его  ухода
выкурил две папиросы подряд,  с  громом  прихлопнул  дверь,  запер  ее  на
крючок.
   Рассказ Дубцова взволновал Давыдова. Не потому он озлился  и  накричал,
что бригадиры, не освоившие своих  обязанностей,  действительно  одолевали
его, обращаясь за разрешением всяческих мелочных хозяйственных вопросов, а
потому, что Лушка, по словам Дубцова, "всем улыбалась, посулы делала".
   После того шутливого разговора с Лушкой,  когда  он  столкнулся  с  ней
около правления и она,  тая  усмешку  под  ресницами  полуопущенных  глаз,
просила подыскать ей какого-нибудь "завалященького жениха", а  потом  сама
предложила себя в жены, Давыдов незаметно  для  самого  себя  изменился  в
отношении к ней. В последнее время все чаще ловил он  себя  на  мыслях  об
этой по существу вздорной и на редкость пустяковой бабенке. Если раньше он
относился к ней с легким  налетом  брезгливой  жалости  и  равнодушия,  то
теперь чувствовал совсем иное... И то, что Дубцов пришел с нелепой жалобой
на Лушку, послужило Давыдову лишь чисто внешним предлогом для ругани.
   Потянуло его к Лушке, да так не вовремя, как раз в  момент  наибольшего
напряжения в севе. Вновь возникшему чувству наверняка  способствовало  то,
что всю зиму Давыдов прожил на  "архиерейском  положении",  как  пошучивал
Андрей Разметнов, а может быть, и весна властно давила на  смертную  плоть
безупречного, справившегося со всеми хозяйственно-политическими кампаниями
председателя гремяченского колхоза.
   Все чаще по  ночам  он  беспричинно  просыпался,  курил,  страдальчески
морщился, вслушиваясь в певучие высвисты и  захлебывающееся  прищелкивание
соловьев, потом яростно захлопывал окошко, с головой  укутывался  байковым
одеялишком и до белой зорьки пролеживал,  не  смежив  глаз,  прижавшись  к
подушке широкой татуированной грудью.
   А весна 1930 года - стремительная и скороспелая - так много поселила  в
садах и левадах соловьев, что они гремучими раскатами заполняли не  только
глухую пустоту ночи, но и при дневном свете никак не могли угомониться. Не
хватало короткой вешней ночи на любовные  утехи  соловьев.  "В  две  смены
дуют, подлецы!" - шептал на заре Давыдов,  обуреваемый  нудным  томлением,
мужественно боровшийся с бессонницей.
   Лушка Нагульнова до конца сева была в бригаде, но как  только  бригада,
кончив пропашные, съехала с поля,  -  в  тот  же  день  вечером  пришла  к
Давыдову.
   Он, поужинав, лежал в своей комнатушке, читал "Правду". В сенях  тонко,
по-мышиному, кто-то поскреб дверь, а потом - тихий женский голос:
   - Можно взойтить?
   - Можно. - Давыдов вскочил с койки, накинул пиджак.
   Лушка вошла, тихо притворила за собой дверь. Черный полушалок старил ее
обветревшее, посмуглевшее лицо. Отчетливей проступали на щеках  обожженные
солнцем густые и мелкие веснушки. Но глаза под темным навесом  надвинутого
полушалка смеялись и искрились все ярче.
   - Проведать пришла...
   - Проходи, садись.
   Давыдов, удивленный  и  обрадованный  ее  приходом,  подвинул  табурет,
застегнул пиджак, сел на койку.
   Он  выжидающе  молчал,  чувствовал  себя  тревожно,  неловко.  А  Лушка
свободно прошла к столу, ловким и  незаметным  движением  подвернула  юбку
(чтобы не мялась), села.
   - Как поживаешь, колхозный председатель?
   - Ничего живу.
   - Не скучаешь?
   - Некогда скучать и не о чем.
   - А обо мне?
   Никогда не терявшийся Давыдов розовел и  хмурился.  Лушка  с  напускным
смирением опускала ресницы, а в углах губ неудержимо трепетала улыбка.
   - Выдумала черт знает что, - несколько неуверенно отвечал он.
   - Так уж и не скучал?
   - Да нет же, факт! У тебя дело есть ко мне?
   - Есть... Что же в газетах новенького пишут?  Что  слышно  про  мировую
революцию? - Лушка облокотилась, придала лицу  серьезное,  соответствующее
разговору выражение. Словно и не  было  на  губах  ее  недавней  бесовской
улыбки.
   - Разное пишут... Какое у тебя ко мне дело? - крепился Давыдов.
   Их разговор, вероятно, подслушивала  хозяйка.  Давыдов  сидел,  как  на
горячих угольях.  Совершенно  немыслимо,  прямо-таки  нетерпимо  было  его
положение! Хозяйка завтра разнесет по всему Гремячему, что бывшая Макарова
жена ходит по ночам к ее квартиранту, и -  пропала  ничем  не  запятнанная
репутация Давыдова! Жадные до сплетен бабы станут  неустанно  судачить  на
проулках  и  у  колодцев,  колхозники   при   встречах   будут   понимающе
посмеиваться.  Разметнов  начнет  ехидствовать  по  адресу  попавшегося  в
Пушкины сети товарища, а там дойдет и до района,  и  в  райполеводсоюзе  -
чего доброго - пришьют дело, скажут: "Потому-то он  и  сев  кончил  только
десятого, что к нему бабы бегали. Он, видно,  больше  любовными  делишками
занимался, чем севом!" А секретарь окружкома ведь недаром  говорил,  перед
тем как отправить двадцатипятитысячников по районам:  "Авторитет  рабочего
класса - авангарда революции  -  в  деревне  надо  держать  на  высочайшем
уровне. Вести себя,  товарищи,  надо  сугубо  осторожно.  Я  не  говорю  о
большом, но даже  в  бытовых  мелочах  надо  быть  предусмотрительными.  В
деревне выпьешь  на  копейку,  а  разговоров  будет  на  сто  политических
рублей..."
   Давыдов даже вспотел, вмиг передумал все последствия посещения Лушки  и
вольного разговора с ней. Налицо была явная угроза компрометации. А  Лушка
сидела, совершенно не замечая мучительных  переживаний  Давыдова.  И  тот,
малость прихрипнув от волнения, уже сурово переспросил:
   - Какое  дело-то?  Говори  и  уходи,  мне  некогда  с  тобой  пустяками
заниматься, ну, факт!
   - А ты помнишь, что говорил мне тогда? Я у Макара не спрашивалась, но я
и так знаю: супротив он...
   Давыдов привскочил, замахал руками:
   - Некогда мне! После! Потом!
   В этот момент он готов был смеющийся рот ее зажать ладонью, лишь бы она
замолчала.
   И она поняла, презрительно шевельнула бровями.
   - Эх ты! А ишо... Ну, ладно. Дайте  мне  газетку,  какая  поинтересней.
Окромя у меня делов к вам нету. Извиняйте, что побеспокоила...
   Ушла, и Давыдов вздохнул с облегчением. Но через минуту он уже сидел за
столом, ожесточенно вцепившись в волосы думал: "До чего же  я  сапог,  сил
нет! Подумаешь, велика важность, что сказали бы по этому поводу.  Что  же,
ко мне женщине нельзя прийти, что ли? Что я, монах,  что  ли?  Да  и  кому
какое дело? Она мне  нравится,  следовательно,  я  могу  с  ней  проводить
время... Лишь бы ущерба работе не было, а на остальное плевать!  А  теперь
она не придет, факт. Очень я с  ней  грубо,  да  и  заметила  она,  что  я
несколько испуган был... Прах тебя возьми, до чего глупо вышло!"
   Но опасения его были  напрасны:  Лушка  вовсе  не  принадлежала  к  той
категории людей, которые легко отступают от намеченных планов. А  в  планы
ее входило завоевание Давыдова. На самом деле, не  связывать  же  было  ей
свою жизнь с жизнью какого-нибудь гремяченского  парня?  Да  и  для  чего?
Чтобы до старости сохнуть у  печки-и  пропадать  в  степи  возле  быков  и
пахоты? А Давыдов бы простой,  широкоплечий  и  милый  парень,  совсем  не
похожий на зачерствевшего в делах и ожидании мировой революции Макара,  не
похожий на Тимофея... Был у него один малый изъян: щербатинка во  рту,  да
еще на самом видном месте  -  в  передке;  но  Лушка  примирилась  с  этим
недостатком в наружности  облюбованного  ею.  Она  за  свою  недолгую,  но
богатую опытом жизнь познала, что зубы при оценке мужчины - не главное...
   На  следующий  день  в  сумерках  она  снова  пришла,   на   этот   раз
разнаряженная и еще более вызывающая. Предлогом для посещения были газеты.
   - Принесла вашу газетку... Можно ишо взять? А книжек у вас нету? Мне бы
какую-нибудь завлекательную, про любовь.
   - Газеты возьми, а книжек нету, у меня не изба-читальня.
   Лушка, не ожидая приглашения, села и по-серьезному  начала  разговор  о
севе в третьей бригаде, о замеченных ею непорядках на  организовавшейся  в
Гремячем   Логу   молочной   ферме.   Она   с   наивной   бесхитростностью
приспособлялась к Давыдову, к тому кругу интересов, в котором  -  казалось
ей - он должен бы жить.
   Давыдов вначале недоверчиво  прислушивался  к  ней,  но  потом  увлекся
разговором, рассказал о своих планах по устройству молочной фермы, попутно
сообщил о появившихся за  границей  новейших  технических  достижениях  по
обработке молочной продукции, под конец не без огорчения сказал:
   - Денег нам надо уймищу. Надо купить несколько телок от  коров,  дающих
высокий удой, надо завести племенного бугая... Все это необходимо  сделать
как можно скорее. Ведь правильно постановленное молочное  хозяйство  будет
давать огромный доход! Факт, что на этом деле колхоз поправит свой бюджет.
Ну, что у них там есть сейчас? Старенький  сепаратишко,  которому  ломаный
грош цена, который ни черта не может пропустить весенний удой,  и  все.  А
бидонов ни одного нет, и молоко по старинке сливают в корчаги. Что это  за
дело? Вот ты говоришь, что у них молоко прокисает, а почему прокисает?  Уж
наверное, сливали в грязную посуду.
   - Корчажки плохо выжаривают, через это и прокисает.
   - Ну, вот я же и говорю, что плохо содержат посуду. Ты возьмись за  это
дело и приведи его в порядок. Что необходимо сделать  -  делай,  правление
всегда поможет. А этак что же?  Молоко  всегда  будет  погибать,  если  за
посудой нет надзора, если доярки будут так доить, как вот я недавно видел:
садиться под корову, вымя ей не обмывает, сосцы все в грязи, в навозе... и
руки у самой доярки фактически немытые. Она, может  быть,  до  этого  черт
знает за что бралась и лезет под корову с грязными руками. Времени у  меня
не было взяться за это дело. А уж я возьмусь! И  ты,  вместо  того,  чтобы
пудрами пудриться да красоту наводить взялась бы похозяйствовать по ферме,
а? Назначим тебя заведующей, поедешь на курсы, поучишься, как надо  научно
заведывать, и будешь квалифицированной женщиной.
   - Нет уж, пущай без меня хозяйствуют, - вздохнула Лушка, -  там  и  без
меня есть кому в порядок все произвести. А заведующей быть я не хочу. И на
курсы ехать не хочу. Дюже колготы много. Я  работать  люблю  легко,  чтобы
просторней жилося, а так что же?.. Работа, она дураков любит.
   - Опять ты всякие глупости говоришь! -  досадливо  сказал  Давыдов,  но
убеждать не стал.
   Вскоре Лушка засобиралась домой. Давыдов  пошел  ее  проводить.  Шагали
рядом по темному проулку, долго молчали, потом  Лушка,  необычайно  быстро
познавшая все заботы Давыдова, спросила:
   - На кубанку ездил нынче глядеть?
   - Ездил.
   - Ну, как?
   - Плохо! Если на этой неделе не будет дождя... боюсь, что не взойдет. И
ты понимаешь, как все это, прах его дери, слаживается? Старичишки, которые
приходили ко мне за разрешением молебствовать, будут злорадствовать, факт!
"Ага, - скажут, - не разрешил молебен отслужить - и дождя бог не  дал!"  А
бог их тут совершенно ни при чем, раз барометр  закостенел  на  переменном
положении. Но они-то укрепятся в своей  глупой  вере.  Прямо  беда,  факт!
Отчасти мы и сами несколько промахнулись... Надо бы плюнуть на  бахчи,  на
часть пропашных и поскорее посеять пшеницу, вот в чем промах вышел!  И  то
же самое с мелионопусом: фактически доказывал этой дубине - Любишкину, что
в наших  условиях  эта  порода  по  всем  агрономическим  данным  наиболее
подходяща... - Давыдов снова оживился и, попав на своего "конька", говорил
бы долго и с увлечением, но Лушка прервала его с явным нетерпением:
   - Да брось ты - о хлебе! Давай лучше сядем, посидим,  -  и  указала  на
голубой при лунном свете гребень канавы.
   Подошли. Лушка подобрала юбки, хозяйственно предложила:
   - Ты бы пинжак свой постелил, а то я боюсь юбку вымазать.  Она  у  меня
праздничная...
   И когда сели рядом на разостланном пиджаке,  приблизила  к  усмешливому
лицу Давыдова свое, ставшее строгим, странно похорошевшее лицо, сказала:
   - Хватит про хлеб и про колхоз! Зараз не об этом  надо  гутарить...  Ты
чуешь, как пахнет молодой лист на тополе?..
   ...На этом и  кончились  колебания  Давыдова,  тянувшегося  к  Лушке  и
боявшегося, что связь с ней уронит его авторитет...
   После, когда он встал и из-под ног  его,  шурша,  покатилась  в  канаву
сухая осыпь глины, Лушка все еще лежала на спине,  раскинув  руки,  устало
смежив глаза. С минуту  молчали.  Потом  она  приподнялась  с  неожиданной
живостью, охватила руками свои согнутые в коленях  ноги  и  затряслась  от
приступа беззвучного смеха. Смеялась так, как будто ее щекотали.
   - Ты... чему это? - недоумевающе и обиженно спросил Давыдов.
   Но Лушка так же  неожиданно  оборвала  смех,  вытянула  ноги  и,  гладя
ладонями бедра и  живот,  раздумчиво  сказала,  голосом  чуть  охрипшим  и
счастливым:
   - То-то и легко же мне зараз!..
   - Перо вставить - так полетишь? - озлобился Давыдов.
   - Не-е-ет, это ты напрасно...  напрасно  злуешь.  Живот  у  меня  зараз
какой-то  бестягостный  стал...  какой-то  порожний  и  легкий,   того   и
засмеялась. А что же мне, чудак, плакать надо было,  что  ли?  Сядь,  чего
вскочил?
   Давыдов нехотя повиновался. "Как же теперь быть  с  ней?  Придется  это
как-нибудь фактически оформить, а то неудобно и перед Макаром и  вообще...
Вот не было печали, так черти накачали!" - думал он, искоса поглядывая  на
зеленоватое при лунном свете лицо Лушки.
   А та, не касаясь руками земли, гибко привстала, - улыбаясь, щуря глаза,
спрашивала:
   - Хорошая я? А?
   - Как тебе сказать... - неопределенно отвечал  Давыдов,  обнимая  узкие
Пушкины плечи.



40

   На другой день после того, как над Гремячем Логом  спустился  проливной
дождь, Яков  Лукич  верхом  выехал  в  Красную  дуброву.  Ему  нужно  было
собственноручно отметить дубы, подлежащие порубке, так как назавтра  почти
вся третья бригада должна была  выехать  в  дуброву,  чтобы  приступить  к
заготовке леса, надобного для плотин.
   Выехал Яков Лукич с утра. Лошадь  его,  виляя  подвязанным  по-хозяйски
хвостом, шла неторопко.  Ее  раскованные  передние  ноги  разъезжались  по
скользкой жирной грязи. Но Яков Лукич ни разу не поднял плети: ему  некуда
было  спешить.  Он  покуривал,   уронив   на   луку   поводья,   оглядывал
раскинувшуюся округ Гремячего Лога степь, где каждый ярок, каждая  балочка
и сурчина с детства были знакомы и родны его  сердцу,  любовался  рыхлыми,
набухшими влагой пашнями, омытыми, наклоненными ливнем хлебами, с  великой
досадой и огорчением думал:  "Напророчил  дождя,  черт  щербатый!  Взойдет
кубанка! Скажи, как все одно и бог за эту окаянную власть! То, бывало, все
неурожаи да недороды, а то с  двадцать  первого  года  прямо-таки  ломучие
хлеба! Вся природность стоит за Советскую власть, этак когда же  дождешься
износу ей? Нет, ежели союзники не пособют пихнуть коммунистов, сами мы  ни
хрена ничего не сделаем. Никакие половцевы не устоят, какого бы ума они ни
были. Сила солому ломит, куда  же  супротив  силы  попрешь?  А  ишо  народ
проклятый, вредный пошел... Один про одного доказывают  да  всякие  доносы
делают.  Лишь  бы  ему,  сукиному  сыну,  жить,  а  там  хучь  в  поле   и
полын-травушка не расти. Скудные времена!  И  куда  оно  через  год-другой
взыграет, небось сам черт не знает... Но я-то, как видно,  в  урочный  час
зародился, иначе не кончилось бы мое дело с Половцевым  так  благополучно.
Быть бы бычку на оборочке! Ну, и слава богу, что  все  оно  так  пришло  в
порядок и чистоту. Погодим ишо, что оно будет дальше.  Зараз  не  пришлось
расстаться с Советской властью - может, ишо понадежней дело зачнется!"
   На стеблях раскрылатившихся под солнцем  трав,  на  ростках  возмужалых
хлебов дрожала нанизанная стеклярусом роса. Ветер с запада отряхал  ее,  и
капельки срывались, радужно,  посверкивали,  падали  на  пахнущую  дождем,
желанную и ласковую землю.
   По колеям дороги еще стояла не впитанная почвой дождевая влага, но  над
Гремячим Логом уже поднимались выше тополей розовые утренние туманы, и  на
матовой синеве небес, словно начисто вымытый ливнем,  тускнел  застигнутый
рассветом серебряный месяц.
   Месяц был чеканно-тонкий, пологий,  суливший  обильные  дожди,  и  Яков
Лукич, взглянув на него, окончательно утвердился в мысли: "Быть урожаю!"
   В дуброву приехал он около полудня. Конишку стреножил и пустил пастись,
а сам вытащил из-за пояса небольшой плотницкий топор, пошел делать  натесы
на дубах той деляны, которую отвел гремяченскому колхозу лесничий.
   На краю отножины  натесал  штук  шесть  дубов,  подошел  к  очередному.
Высокий, прогонистый дуб, мачтового роста и редкостной строевой  прямизны,
горделиво   высился   над   низкорослыми,   разлапистыми,   караичами    и
вязами-перестарками. На  самой  маковке  его,  в  темной  глянцево-зеленой
листве угрюмо чернело воронье гнездо. Судя  по  толщине  ствола,  дуб  был
почти ровесником Якова Лукича, и тот, поплевывая  на  ладони,  с  чувством
сожаления и грусти взирал на обреченное дерево.
   Сделал надтес, надписал  на  обнаженной  от  коры  боковине  чернильным
карандашом "Г.К." и, откинув ногой  сырую,  кровоточащую  древесным  соком
щепу, сел покурить. "Сколько годов жил ты, браток! Никто над тобой был  не
властен, и вот подошла пора помереть.  Свалют  тебя,  растелешат,  отсекут
топорами твою красу - ветки и отростки, и повезут к пруду, сваей вроют  на
месте плотины... - думал Яков Лукич, снизу вверх посматривая на  шатристую
вершину дуба. - И будешь ты гнить в колхозном пруду, покуда не сопреешь. А
потом взломной водой по весне уволокет тебя куда-нибудь в исход балки, - и
все тебе