с
коммунистами-большевиками,   заклятыми   врагами   христианской   веры   и
угнетателями российского народа. Обязуюсь беспрекословно  слушаться  своих
начальников и командиров. Обязуюсь все свое достояние принести  на  алтарь
православного отечества. В чем и подписуюсь".



4

   Тридцать два человека - гремяченский актив и  беднота  -  дышали  одним
дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале  так,
как не слушают и самого искусного сказочника.
   - Я, товарищи, сам - рабочий Краснопутиловского завода. Меня послала  к
вам наша  Коммунистическая  партия  и  рабочий  класс,  чтобы  помочь  вам
организовать колхоз и уничтожить кулака как  общего  нашего  кровососа.  Я
буду говорить коротко. Вы должны все соединиться  в  колхоз,  обобществить
землю, весь свой инструмент и скот. А зачем в колхоз? Затем, что жить  так
дальше, ну, невозможно же! С хлебом трудности оттого, что кулак его  гноит
в земле, у него с боем хлеб приходится брать! А вы и рады бы сдать,  да  у
самих маловато. Середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не  прокормишь.
Надо больше сеять. А  как  ты  с  сохой  или  однолемешным  плугом  больше
посеешь? Только трактор и может выручить. Факт! Я не знаю, сколько  у  вас
на Дону вспахивают одним плугом за осень под зябь...
   - С ночи до ночи держись за чапиги  -  и  десятин  двенадцать  до  зимы
подымешь.
   - Хо! Двенадцать? А ежели крепкая земля?
   - Чего вы там толкуете? - пронзительный бабий голос. - В плуг надо три,
а то и четыре пары добрых быков, а откель они у нас? Есть, да и  то  не  у
каждого, какая-то пара зас... а то все больше на быках,  у  каких  сиськи.
Это у богатых, им и ветер в спину...
   - Не об этом речь! Взяла  бы  подол  в  зубы  да  помолчала,  -  чей-то
хриповатый басок.
   - Ты с понятием! Жену учи, а меня нечего.
   - А трактором?..
   Давыдов выждал тишины, ответил:
   -  А  трактором,  хотя  бы  нашим  путиловцем,  при  хороших,   знающих
трактористах можно за сутки в две смены вспахать тоже двенадцать десятин.
   Собрание ахнуло. Кто-то потерянно проронил:
   - Эх... мать!
   - Вот это - да! На таком  жеребце  бы  попахаться...  -  завистливый  с
высвистом вздох.
   Давыдов вытер ладонью пересохшие от волнения губы, продолжал:
   -  Вот  мы   на   заводе   делаем   трактора   для   вас.   Бедняку   и
середняку-одиночке  купить  трактор  слабо:  кишка  тонка!  Значит,  чтобы
купить, нужно коллективно соединиться  батракам,  беднякам  и  середнякам.
Трактор такая машина, вам известная, что гонять его на малом куске земли -
дело убыточное, ему большой гон надо. Небольшие артели -  тоже  пользы  от
них, как от козла молока.
   - Ажник того меньше! - веско бухнул чей-то бас из задних рядов.
   - Значит, как  быть?  -  продолжал  Давыдов,  не  обращая  внимания  на
реплику.  -  Партия  предусматривает   сплошную   коллективизацию,   чтобы
трактором зацепить и вывести вас из нужды. Товарищ Ленин перед смертью что
говорил? Только в колхозе трудящемуся крестьянину  спасение  от  бедности.
Иначе ему - труба. Кулак-вампир его засосет в доску... И вы  должны  пойти
по указанному пути совершенно твердо. В союзе с рабочими колхозники  будут
намахивать всех кулаков и врагов. Я правильно говорю. А затем  перехожу  к
вашему товариществу. Калибра оно мелкого, слабосильное, и дела  его  через
это очень даже плачевные. А тем самым и льется вода на мельницу... Словом,
никакая не вода, а один убыток от него!  Но  мы  должны  это  товарищество
переключить в колхоз и оставить  костью,  а  вокруг  этой  кости  нарастет
середняцкое...
   - Погоди, перебью трошки! - Поднялся конопатый и неправый глазами Демка
Ушаков, бывший одно время членом товарищества.
   - Проси слово, тогда и гутарь, - строго внушал ему Нагульнов,  сидевший
за столом рядом с Давыдовым и Андреем Разметновым.
   - Я и без просьбов скажу, - отмахнулся Демка и скосил  глаза  так,  что
казалось, будто он одновременно смотрит и на президиум и на собравшихся. -
А через что, извиняюся, превзошли в убыток и Советской власти  в  тягость.
Черезо  что,  спрашиваю  вас,  жили   вроде   нахлебников   у   кредитного
товарищества? Через любушку-председателя ТОЗа! Через Аркашку Менка!
   - Брешешь, как элемент! - петушиный тенорок из задних рядов. И Аркашка,
работая локтями, погребся к столу президиума.
   - Я докажу! - У побледневшего Демки глаза  съехались  к  переносью.  Не
обращая внимания на то, что  Разметнов  стучит  мослаковатым  кулаком,  он
повернулся к Аркашке. -  Не  открутишься!  Не  через  то  превзошли  мы  в
бедность своим колхозом, что мало нас, а через свою мену. А за "элемент" я
тебя припрягу по всей строгости.  Бугая  на  моциклетку,  не  спрошаючись,
сменял? Сменял! Яйцеватых курей кто выдумал менять на...
   - Опять же брешешь! - на ходу оборонялся Аркашка.
   - Трех валухов и нетелю за тачанку не ты уговорил сбыть? Купец, в  с...
носом! То-то! - торжествовал Демка.
   - Остепенитесь! Что вы, как кочета, сходитесь! - уговаривал  Нагульнов,
а мускул щеки уже заходил у него ходуном под покрасневшей кожей.
   - Дайте мне слово по порядку, - просил пробившийся к столу Аркашка.
   Он уже было забрал в  горсть  русую  бородку,  собираясь  говорить,  но
Давыдов отстранил его:
   - Кончу я, а  сейчас,  пожалуйста,  не  мешай...  Так  вот,  я  говорю,
товарищи: только через колхоз можно...
   - Да ты нас не агитируй! Мы с потрохами в колхоз пойдем, - перебил  его
красный партизан Павел Любишкин, сидевший ближе всех к двери.
   - Согласны с колхозом!
   - Артелем и батьку хорошо бить.
   - Только хозяйствовать умно надо.
   Крики заглушил  тот  же  Любишкин:  он  встал  со  стула,  снял  черную
угрюмейшую папаху и - высокий, кряж в плечах - заслонил дверь.
   - Чего ты, чудак, нас за Советскую власть агитируешь?  Мы  ее  в  войну
сами на ноги тут становили, сами и подпирали плечом, чтоб не хитнулась. Мы
знаем, что такое колхоз, и пойдем в него.  Дайте  машины!  -  он  протянул
порепавшуюся ладонь. - Трактор - штука, слов нет, но мало вы, рабочие,  их
наделали, вот за это мы вас поругиваем! Не за что нам  ухватиться,  вот  в
чем беда. А на быках - одной рукой погонять, другой слезы утирать -  можно
и без колхоза. Я  сам  до  колхозного  переворота  думал  Калинину  письмо
написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то  новую  жизнь.  А  то
первые годы, как при старом режиме, - плати налоги, живи как знаешь. А РКП
для чего? Ну, завоевали, а потом что? Опять за старое, ходи за  плугом,  у
кого есть что в плуг запрягать. А у  кого  нечего?  С  длинной  рукой  под
церкву? Либо с деревянной иглой под мост портняжить,  воротники  советским
купцам да кооперативщикам пристрачивать? Землю дозволили богатым в  аренду
сымать, работников им дозволили нанимать. Это так  революция  диктовала  в
восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли!  И  когда  говоришь:  "За  что  ж
боролись?", - то  служащие,  какие  пороху  не  нюхали,  над  этим  словом
надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты  нам
зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину  давай  в  долг
или под хлеб, да не букарь там али запашник, а добрую машину! Трактор, про
какой рассказывал, давай! Это я за что получил? - Он  прямо  через  колени
сидевших на лавках зашагал к  столу,  на  ходу  расстегивая  рваную  мотню
шаровар. А подойдя, заголил подол рубахи, прижал его подбородком к  груди.
На смуглом животе и  бедре  покорно  обнажились  стянувшие  кожу  страшные
рубцы. - За что получил ошкамелки кадетского гостинца?
   - Черт бессовестный! Ты бы уж вовсе штаны-то спустил!  -  возмущенно  и
тонко крикнула сидевшая рядом с Демкой Ушаковым вдовая Анисья.
   - А ты бы хотела? - Демка презрительно скосил на нее глаза.
   - Молчи, тетка  Анисья!  Мне  тут  стыду  нету  свои  ранения  рабочему
человеку показать. Пущай глядит! Затем, что ежели дальше  так  жить,  мне,
один черт, нечем будет всю эту музыку прикрывать! Они  уж  и  зараз  такие
штаны, что одно звание. Мимо девок днем уж не ходи, напужаешь до смерти.
   Позади  заигогокали,  загомонили,  но  Любишкин  повел  кругом  суровым
глазом, и опять стало слышно, как с тихим треском горит в лампе фитиль.
   - Видно, воевал я с кадетами за то,  чтобы  опять  богатые  лучше  меня
жили? Чтобы они ели сладкий кусок, а я хлеб с луком? Так, товарищ рабочий?
Ты, Макар, мне не мигай! Я раз в году говорю, мне можно.
   - Продолжай. - Давыдов кивнул головой.
   - Продолжаю. Я сеял нонешний год три  десятины  пшеницы.  У  меня  трое
детишков, сестра калека и хворая жена. Сдал я свой план хлеба, Разметнов?
   - Сдал. Да ты не шуми.
   - Нет, буду шуметь! А кулак Фрол Рваный, за... его душу!..
   - Но-но! - Нагульнов застучал кулаком.
   - Фрол Рваный свой план сдал? Нету?
   - Так его суд оштраховал, и хлеб взяли,  -  вставил  Разметнов,  блестя
отчаянными глазами и с видимым наслаждением слушая Любишкина.
   "Тебя бы сюда, тихохода!" - вспомнил Давыдов секретаря райкома.
   - Он опять на энтот год будет Фролом Игнатичем! А весной  опять  придет
меня наймать! - и кинул под ноги Давыдову черную папаху.  -  Чего  ты  мне
говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его
машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то  все
разговоры да разговоры "кулака унистожить", а он растет из года в год, как
лопух, и солнце нам застит.
   - Отдай  нам  Фролове  имущество,  а  Аркашка  Менок  на  него  ероплан
выменяет, - ввернул Демка.
   - Ох-ха-ха-ха!..
   - Это он враз.
   - Будьте свидетелями на оскорбление!
   - Тю! Слухать не даешь, цыц!
   - Что на вас, черти, чуру нету?
   - А ну, тише!..
   Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум.
   - В этом и есть  политика  нашей  партии!  Что  же  ты  стучишь,  ежели
открыто? Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт!
И ты, товарищ партизан, напрасно шапку под стол  бросил,  она  еще  голове
будет нужна. Аренды земли и найма батраков теперь не  может  быть!  Кулака
терпели мы из нужды: он хлеба больше,  чем  колхозы,  давал.  А  теперь  -
наоборот. Товарищ Сталин точно подсчитал эту арифметику и сказал:  уволить
кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам... О машинах ты все плакал.
Пятьсот миллионов целковых дают колхозам на поправку, это как?  Слыхал  ты
об этом? Так чего же ты бузу трешь? Сначала надо колхоз родить, а потом уж
о машинах беспокоиться. А ты хочешь вперед хомут купить, а  по  хомуту  уж
коня покупать. Чего же ты смеешься? Так, так!
   - Пошел Любишкин задом наперед!
   - Хо-хо...
   - Так мы же с дорогой душой в колхоз!
   - Это он насчет хомута... подъехал...
   - Хоть нынче ночью!
   - Записывай зараз!
   - Кулаков громить ведите.
   - Кто записывается в колхоз, подымай руки, - предложил Нагульнов.
   При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то,  обеспамятев,
поднял лишнюю.
   Духота выжила Давыдова из пальто и пиджака. Он расстегнул ворот рубахи,
улыбаясь, выжидал тихомирья.
   - Сознательность у вас хорошая, факт! Но  вы  думаете,  что  войдете  в
колхоз, и все? Нет, этого мало! Вы, беднота, - опора Советской власти. Вы,
едрена зелена, и сами в колхоз должны идти и тянуть  за  собой  качающуюся
фигуру середняка.
   - А как ты его потянешь, ежели он  не  хочет?  Что  он,  бык,  что  ли,
взналыгал и веди? - спросил Аркашка Менок.
   - Убеди! Какой же ты боец за  нашу  правду,  ежели  не  можешь  другого
заразить? Вот собрание завтра будет. Сам голосуй "за"  и  соседа-середняка
уговори.  Сейчас  мы  приступаем  к   обсуждению   кулаков.   Вынесем   мы
постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как?
   - Подписуемся!
   - Под корень их!
   - Нет, уж лучше с корнем, а не под корень,  -  поправил  Давыдов.  И  к
Разметнову:  -  Огласи  список  кулаков.  Сейчас  будем  утверждать  их  к
раскулачиванию.
   Андрей достал из папки лист, передал Давыдову.
   - Фрол Дамасков. Достоин он такой пролетарской кары?
   Руки поднялись дружно. Но при подсчете голосов Давыдов обнаружил одного
воздержавшегося.
   - Не согласен? - Он поднял покрытые потной испариной брови.
   - Воздерживаюсь, - коротко отвечал не  голосовавший,  тихий  с  виду  и
неприметного обличья казак.
   - Почему такое? - выпытывал Давыдов.
   - Потому как он - мой сосед, и я от него много добра видал.  Вот  и  не
могу на него руки подымать.
   - Выйди  с  собрания  зараз  же!  -  приказал  Нагульнов  вздрагивающим
голосом, приподнимаясь словно на стременах.
   - Нет, так нельзя, товарищ Нагульнов! - строго прервал его  Давыдов.  -
Не уходи, гражданин! Объясни свою линию. Кулак  Дамасков,  по-твоему,  или
нет?
   - Я этого не понимаю. Я неграмотный и прошу уволить меня с собрания.
   - Нет, ты уж нам объясни, пожалуйста: какие милости от него получил?
   - Все время он мне пособлял, быков давал, семена ссужал...  мало  ли...
Но я не изменяю власти. Я - за власть...
   - Просил он тебя за него стоять?  Деньгами  магарычил,  хлебом?  Да  ты
признайся, не боись! - вступил в разговор Разметнов. - Ну, говори: что  он
тебе сулил? - и неловко от стыда за человека и за свои  оголенные  вопросы
улыбнулся.
   - А может, и ничего. Ты почем знаешь?
   - Брешешь, Тимофей! Купленный ты человек  и,  выходит,  подкулачник!  -
крикнул кто-то из рядов.
   - Обзывайте как хотите, воля ваша...
   Давыдов спросил, будто нож к горлу приставил:
   - Ты за Советскую власть  или  за  кулака?  Ты,  гражданин,  не  позорь
бедняцкий класс, прямо говори собранию: за кого ты стоишь?
   - Чего с ним вожжаться! - возмущенно перебил Любишкин. - Его за бутылку
водки совсем с гуньями можно  купить.  На  тебя,  Тимофей,  ажник  глазами
больно глядеть!
   Не голосовавший Тимофей Борщев под конец с деланным смирением ответил:
   - Я - за власть. Чего привязались? Темность моя попутала... -  но  руку
при вторичном голосовании поднимал с видимой неохотой.
   Давыдов коротко  черканул  в  блокноте:  "Тимофей  Борщев  затуманенный
классовым врагом. Обработать".
   Собрание единогласно утвердило еще четыре кулацких хозяйства.
   Но когда Давыдов сказал:
   - Тит Бородин. Кто "за"?  -  собрание  тягостно  промолчало.  Нагульнов
смущенно переглянулся  с  Размет-новым.  Любишкин  папахой  стал  вытирать
мокрый лоб.
   - Почему тишина? В  чем  дело?  -  Давыдов,  недоумевая,  оглядел  ряды
сидевших людей и, не встретившись ни с  кем  глазами,  перевел  взгляд  на
Нагульнова.
   - Вот в чем, - начал тот  нерешительно.  -  Этот  Бородин,  по-улишному
Титок мы его зовем, вместе с нами в восемнадцатом году добровольно ушел  в
Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался  стойко.  Имеет  раны  и
отличие - серебряные  часы  за  революционное  прохождение.  Служил  он  в
Думенковом отряде. И ты понимаешь, товарищ  рабочий,  как  он  нам  сердце
полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство,  возвернувшись
домой... И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения. Работал день и
ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних  холстинных  штанах  зиму  и  лето
исхаживал. Нажил три  пары  быков  и  грызь  от  тяжелого  подъема  разных
тяжестев, и все ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по  три.
Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил  пятисильный  паровой  двигатель  и
начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрет
и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки  да
за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать. Мы  вызывали
его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным  стыдом,  говорили:
"Брось, Тит, не становись нашей дорогой Советской власти поперек путя!  Ты
же за нее, страдалец, на фронтах против белых был..." - Нагульнов вздохнул
и развел руками. - Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает
его собственность!  Опять  его  призовем,  вспоминаем  бои  и  наши  обчие
страдания,  уговариваем,  грозим,  что  в  землю  затопчем  его,  раз   он
становится поперек путя, делается буржуем и не  хочет  дожидаться  мировой
революции.
   - Ты короче, - нетерпеливо попросил Давыдов.
   Голос Нагульнова дрогнул и стал тише.
   - Об этом нельзя короче. Эта боль такая, что с  кровью...  Ну,  он,  то
есть Титок, нам отвечает: "Я сполняю приказ Советской  власти,  увеличиваю
посев. А работников имею по закону: у меня баба в женских болезнях. Я  был
ничем и стал всем, все у меня есть, за это я  и  воевал.  Да  и  Советская
власть не на вас, мол, держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы -
портфельщики, я вас в  упор  не  вижу".  Когда  о  войне  и  наших  вместе
перенесенных трудностях мы ему  говорим,  у  него  иной  раз  промеж  глаз
сверканет слеза, но он не дает ей  законного  ходу,  отвернется,  насталит
сердце и говорит: "Что было, то быльем поросло!" И мы  его  лишили  голосу
гражданства. Он было помыкнулся туда и сюда, бумажки  писал  в  край  и  в
Москву. Но я так понимаю, что в центральных учреждениях сидят  на  главных
постах старые революционеры и они понимают: раз предал - значит,  враг,  и
никакой к тебе пощады!
   - А ты все же покороче...
   - Зараз кончаю. Его и там не восстановили, и он до  се  в  таком  виде,
работников, правда, расчел...
   - Ну, так  в  чем  дело?  -  Давыдов  пристально  всматривался  в  лицо
Нагульнова.
   Но тот прикрыл глаза короткими сожженными солнцем ресницами, отвечал:
   - Потому собрание и молчит. Я только  объяснил,  какой  был  в  прошлом
дорогом времени Тит Бородин, нынешний кулак.
   Давыдов сжал губы, потемнел:
   - Чего ты нам жалостные рассказы преподносишь? Был партизан - честь ему
за это, кулаком стал, врагом сделался - раздавить! Какие  тут  могут  быть
разговоры?
   - Я не из жалости к нему. Ты, товарищ, на меня напраслину не взводи!
   - Кто за то, чтобы Бородина раскулачить? - Давыдов обвел глазами ряды.
   Руки не сразу, вразнобой, но поднялись.
   После собрания Нагульнов позвал Давыдова к себе ночевать.
   - А завтра уж квартиру вам найдем, - сказал он, ощупью выходя из темных
сеней Совета.
   Они шли рядом  по  хрусткому  снегу.  Нагульнов,  распахнув  полушубок,
негромко заговорил:
   - Я, дорогой товарищ рабочий, легче дышу, как услыхал, что сплошь  надо
стянуть в колхоз хлеборобскую собственность.  У  меня  к  ней  с  мальства
ненависть. Все зло через нее, правильно писали  ученые  товарищи  Маркс  и
Энгельс. А то и при Советской власти люди, как свиньи у  корыта,  дерутся,
южат, пихаются из-за этой проклятой заразы. А раньше что было, при  старом
режиме? Страшно вздумать! Мой отец был  зажиточным  казаком,  имел  четыре
пары быков и пять лошадей. Посев у нас был огромный, шестьдесят, семьдесят
и до ста десятин. Семья была большая, рабочая. Сами управлялись.  Да  ведь
вздумать: трое женатых братов у меня было. И вот  вонзился  в  память  мне
такой  случай,  через  чего  я  и  восстал  против  собственности.  Как-то
соседская свинья залезла к нам в  огород  и  потравила  несколько  гнездов
картошки. Мать увидала ее, ухвати в кружку вару из чугуна и  говорит  мне:
"Гони ее, Макарка, а я стану за калиткой". Мне тогда было лет  двенадцать.
Ну, конечно, погнал я эту несчастную свинью. Мать на нее и плескани варом.
Так у ней щетина и задымилась. Время  летняя,  завелись  у  свиньи  черви,
дальше - больше, издохла свинья. Сосед злобу затаил. А через неделю у  нас
в степи сгорело двадцать три копны пшеницы. Отец уж  знал,  чьих  это  рук
дело, не стерпел, подал в суд. Да такая  промеж  них  завелась  вражда,  -
зрить один одного не могут! Чуть подопьют - и драка. Лет пять сутяжились и
дошли до смертного случая... Соседского сына на масленую нашли  на  гумнах
убитого. Кто-то вилами пронзил ему грудь в скольких местах. И кой по чем я
догадался, что это моих братов дело. Следствие было, убийцев  не  нашли...
Составили акт, что погиб по пьяной лавочке... А я с той поры ушел от  отца
в работники. Попал на войну. И вот лежишь,  бывало,  бьет  п