хлипывая и вытирая слезящийся глаз, ответил:
   - Ты иди, Семушка, справляй свои государственные  дела,  а  я  его  сам
похороню. Это не твое молодое дело, это - дело стариковское. Я его  зарою,
лиходея, чин по чину, посижу, поплачу над его погибелью... Спаси  Христос,
что помог его вытянуть, один бы я  не  управился:  в  нем  же,  в  рогатом
мерине, не меньше трех пудов будет... Он же разъелся  на  даровых  харчах,
потому и утоп, дурак, а будь он полегче - перескочил  бы  через  колодезь,
как миленький! Не иначе - разжелудили его эти собаки так, что он  без  ума
летел через этот колодезь. Да и какого ума с него было, со старого дурака,
требовать? А ты мне, Семушка, жаль  моя,  боль  моя,  дай  на  четвертинку
водки, я его помяну вечером на сеновале. Домой, к старухе, мне идти  ни  к
чему: приду, а что от этого толку? Одно расстройство всех нервных  систем.
И опять баталия? А мне это  в  моих  годах  вовсе  ни  к  чему.  А  так  я
потихонечку выпью, помяну покойника, напою жеребцов и усну, факт.
   Давыдов, всеми силами пытаясь сдержать улыбку, вручил  Щукарю  десятку,
обнял его узенькие плечи.
   - А ты, дед, по нем не очень горюй. На худой конец мы тебе нового козла
купим.
   Горестно покачивая головой, дед Щукарь ответил:
   - Такого козла ни за какие деньги не купишь, не было и нет таких козлов
на белом свете! А мое горе при  мне  останется,  -  и  пошел  за  лопатой,
сгорбленный, жалкий, трогательно смешной в своем искреннем горе.
   На этом и кончился исполненный больших и малых событий день в  Гремячем
Логу.



29

   Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу и только что присел  к  столу
просмотреть недавно принесенные ему с почты газеты, как услышал тихий стук
в переплет оконной рамы. Давыдов приоткрыл окно. Нагульнов, поставив  ногу
на завалинку, приглушенно сказал:
   - Собирайся в дело! А ну-ка, пусти, я пролезу к тебе, расскажу...
   Смугловатое лицо его было бледно,  собрано.  Он  легко  перекинул  ногу
через подоконник, с ходу присел на табурет и стукнул кулаком по колену.
   - Ну, вот, я тебя  упреждал,  Семен,  по-нашему  и  вышло!  Доглядел  я
все-таки одного: пролежал битых  два  часа  возле  островновского  куреня,
гляжу - идет невысокенький, идет осторожко,  прислушивается,  стало  быть,
кто-то из них, из этих самых субчиков... Припоздал я в  секрет,  уже  дюже
стемнело. Припознился я, в поле ездил. А может, до него ишо  один  пришел?
Короче - пойдем, прихватим по пути Разметнова, ждать  тут  нечего.  Мы  их
возьмем там, у Лукича, свеженьких! А нет - так хоть этого одного заберем.
   Давыдов сунул руку под подушку постели, достал пистолет.
   - А как будем брать? Давай тут обговорим.
   Нагульнов, закуривая, чуть приметно улыбнулся:
   - Дело мне по прошлому знакомое. Так  вот,  слушай:  тот  невысокенький
стукнул в дверь, а вот так, как я тебе, в окно. Горенка у Якова  Лукича  в
курене есть, с одной окошкой во двор. Вот этот бандюга - в зипуне он или в
плащишке, не разобрал в потемках, - постучал в окно: кто-то, то ли  Лукич,
то ли сынок его Семен, чуть приоткрыл дверь, и он прошел в хату.  А  когда
подымался по порожкам - раз оглянулся, и когда входил в дверь - второй раз
глянул назад. Я-то, лежа за плетнем,  видал  все  это.  Учти,  Семен,  так
добрые люди не ходят,  с  такой  волчьей  опаской!  Предлагаю  такой  план
захвата: мы с тобой постучимся, а Андрей ляжет со двора  возле  окна.  Кто
нам откроет - будем видать,  но  дверь  в  горницу  я  помню,  она  первая
направо, как войдешь в сенцы. Гляди, будет она запертая, придется  с  ходу
вышибать ее. Мы двое входим, и ежели какой сигнет в окно на уход -  Андрей
его стукнет. Заберем этих ночных гостей живьем, очень даже просто! Я  буду
вышибать дверь, ты будешь стоять чуть  сзади  меня,  и  ежели  что,  какая
заминка выйдет - бей на звук из горницы без дальнейших разговоров!
   Макар посмотрел в глаза Давыдову чуть прищуренными глазами,  снова  еле
приметная усмешка тронула его твердые губы:
   - Ты эту игрушку в руках нянчишь, а ты обойму проверь и патрон в  ствол
зашли тут, на месте. Шагать отсюда будем через окно, ставню прикроем.
   Нагульнов  оправил  ремень  на  гимнастерке,  бросил  на  пол  цигарку,
посмотрел на носки пыльных сапог, на измазанные  в  пыли  голенища,  опять
усмехнулся:
   - Из-за каких-то гадов поганых весь вывалялся в пыли, как щенок: лежать
же  пришлось  плашмя  и  по-всякому,  ждать  дорогих  гостей...  Вот  один
явился... Но такая у меня думка, что их там двое или трое, не  больше.  Не
взвод же их там?
   Давыдов передернул затвор и, заслав в ствол патрон,  сунул  пистолет  в
карман пиджака, сказал:
   - Что-то ты, Макар, сегодня веселый? Сидишь у меня пять  минут,  а  уже
три раза улыбнулся...
   - На веселое дело идем, Сема, того и посмеиваюсь.
   Они вылезли в окно, прикрыли створки его и ставню, постояли. Ночь  была
теплая, от речки низом шла прохлада, хутор спал, кончились мирные  дневные
заботы. Где-то мыкнул теленок, где-то в конце в хутора взлаяли собаки,  по
соседству, потеряв счет часам, не ко времени прокричал одуревший спросонок
петух. Не обмолвившись ни одним словом, Макар и  Давыдов  подошли  к  хате
Разметнова. Макар согнутым указательным пальцем почти неслышно постучал  в
створку окна и, когда, выждав немного,  увидел  в  сумеречном  свете  лицо
Андрея, призывно махнул рукой, показал наган.
   Давыдов услышал голос из хаты, сдержанный, серьезный:
   - Понял тебя. Выхожу быстро.
   Разметнов почти тотчас же появился на крылечке хаты. Прикрывая за собой
дверь, с досадою проговорил:
   - И все-то тебе надо, Нюра! Ну, зовут в сельсовет по делу. Не на игрища
же зовут? Ну, и спи, и не вздыхай, скоро явлюсь.
   Втроем они стали, тесно сблизившись. Разметнов обрадованно спросил:
   - Неужто налапали?
   Нагульнов приглушенным шепотом рассказал ему о случившемся.
   ...Втроем они молча вошли во  двор  Якова  Лукича.  Разметнов  лег  под
теплый фундамент, прижавшись к нему  спиной.  Ствол  нагана  он  осторожно
уложил на колено. Он не хотел лишнего напряжения в кисти правой руки.
   Нагульнов первый поднялся  по  ступенькам  крыльца,  подошел  к  двери,
звякнул щеколдой.
   Было очень тихо во дворе и в доме Островного. Но  недобрая  эта  тишина
длилась  не  так  уж  долго,  -  из  сеней  отозвался  неожиданно   громко
прозвучавший голос Якова Лукича:
   - И кого это нелегкая носит по ночам?
   Нагульнов ответил:
   - Лукич, извиняй меня, что бужу тебя в позднюю пору, дело  есть,  ехать
нам с тобой в совхоз зараз надо. Неотложная нужда!
   Была минутная заминка и молчание.
   Нагульнов уже нетерпеливо потребовал:
   - Ну что же ты? Открывай дверь!
   - Дорогой товарищ Нагульнов, поздний гостечек, тут в  потемках...  Наши
задвижки... не сразу разберешься, проходите.
   Изнутри  щелкнул  железный  добротный   засов,   плотная   дверь   чуть
приоткрылась.
   С огромной силой Нагульнов толкнул левым плечом дверь,  отбросил  Якова
Лукича к стенке и широко шагнул в сенцы, кинув через плечо Давыдову:
   - Стукни его в случае чего!
   В ноздри Нагульнову ударил теплый  запах  жилья  и  свежих  хмелин.  Но
некогда было ему разбираться в запахах и ощущениях. Держа  в  правой  руке
наган, он левой быстро нащупал створку двери в горенку, ударом ноги  вышиб
эту запертую на легкую задвижку дверь.
   - А ну, кто тут, стрелять буду!
   Но выстрелить не успел: следом  за  его  окриком  возле  порога  грянул
плескучий взрыв ручной гранаты и, страшный в ночной тишине, загремел рокот
ручного пулемета. А затем - звон выбитой оконной рамы, одинокий выстрел во
дворе, чей-то вскрик...
   Сраженный, изуродованный осколками гранаты, Нагульнов умер мгновенно, а
ринувшийся в горницу Давыдов,  все  же  успевший  два  раза  выстрелить  в
темноту, попал под пулеметную очередь.
   Теряя сознание, он падал на спину, мучительно запрокинув голову,  зажав
в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей.


   Ох, и трудно же уходила жизнь  из  широкой  груди  Давыдова,  наискось,
навылет простреленной в четырех местах...  С  тех  пор  как  ночью  друзья
молча, спотыкаясь  в  потемках,  но  всеми  силами  стараясь  не  тряхнуть
раненого, на руках перенесли его домой, к нему еще ни  разу  не  вернулось
сознание, а шел уже шестнадцатый час его тяжкой борьбы со смертью...
   На  рассвете  на  взмыленных  лошадях  приехал  районный   врач-хирург,
молодой, не по возрасту серьезный человек. Он пробыл в горнице, где  лежал
Давыдов, не больше десяти минут, и за это  время  напряженно  молчавшие  в
кухне  коммунисты  гремяченской  партячейки  и  многие  любившие  Давыдова
беспартийные колхозники только раз услышали донесшийся из горницы глухой и
задавленный, как во сне, стон  Давыдова.  Врач  вышел  на  кухню,  вытирая
полотенцем руки, с подобранными рукавами, бледный, но внешне спокойный, на
молчаливый вопрос друзей Давыдова ответил:
   - Безнадежен.  Моя  помощь  не  требуется.  Но  удивительно  живуч!  Не
вздумайте его переносить с места, где лежит, и вообще трогать его  нельзя.
Если найдется в хуторе лед... впрочем не надо. Но  около  раненого  должен
кто-то находиться безотлучно.
   Следом за ним из горницы  появился  Разметнов  и  Майданников.  Губы  у
Разметнова  тряслись,  потерянный  взгляд  бродил  по   кухне,   не   видя
беспорядочно толпившихся хуторян. Майданников шел со склоненной головой, и
страшно резко обозначались на висках его вздувшиеся вены, а  две  глубокие
поперечные  морщины  повыше  переносья  краснели,  как  шрамы.   Все,   за
исключением Майданникова, толпою вышли на крыльцо, разбрелись по  двору  в
разные стороны. Разметнов стоял, навалившись  грудью  на  калитку,  свесив
голову, и только крутые волны шевелили на его спине лопатки; старик Шалый,
подойдя к плетню, в слепом, безрассудном бешенстве раскачивал покосившийся
дубовый стоян; Демка Ушаков, почти вплотную прижавшись к стене амбара, как
провинившийся школьник, ковырял ногтем обмытую дождями глину штукатурки  и
не вытирал катившихся по щекам слез. Каждый  из  них  по-своему  переживал
потерю друга, но было общим свалившееся на всех огромное мужское горе...
   Давыдов умер ночью. Перед смертью к нему  вернулось  сознание.  Коротко
взглянув на сидевшего у изголовья деда Щукаря, задыхаясь, он проговорил:
   - Чего же ты плачешь, старик? - но тут кровавая пена, пузырясь, хлынула
из его рта, и, только сделав несколько судорожных  глотательных  движений,
привалившись белой щекой к подушке, он еле  смог  закончить  фразу:  -  Не
надо... - и даже попытался улыбнуться.
   А потом тяжело, с протяжным стоном выпрямился и затих...
   ...Вот и  отпели  донские  соловьи  дорогим  моему  сердцу  Давыдову  и
Нагульнову,  отшептала  им  поспевающая  пшеница,  отзвенела   по   камням
безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака... Вот и
все!


   Прошло два месяца. Так же плыли над Гремячим Логом  белые,  теперь  уже
по-осеннему сбитые облака в высоком небе, выцветшем за жаркое лето, но уже
червленой позолотой покрылись  листья  тополей  над  гремяченской  речкой,
прозрачней  и  студеней  стала  в  ней  вода,  а  на  могилах  Давыдова  и
Нагульнова,  похороненных  на  хуторской  площади,  недалеко   от   школы,
появилась  чахлая,  взлелеянная  скупым  осенним  солнцем,  бледно-зеленая
мурава. И даже какой-то безвестный степной цветок, прижавшись к штакетнику
ограды, запоздало пытался утвердить свою жалкую  жизнь.  Зато  три  стебля
подсолнушка, выросшие  после  августовских  дождей  неподалеку  от  могил,
сумели подняться в две четверти ростом и уже  слегка  покачивались,  когда
над площадью дул низом ветер.
   Много воды утекло в гремяченской речке за два месяца. Многое изменилось
в хуторе. Похоронив своих друзей, заметно сдал и неузнаваемо изменился дед
Щукарь: он стал нелюдим, неразговорчив, еще более, чем прежде,  слезлив...
После похорон пролежал дома, не вставая с кровати, четверо суток, а  когда
поднялся, - старуха заметила, не скрывая своего страха, что у него  слегка
перекосило рот и как бы повело на сторону всю левую половину лица.
   - Да что же это с тобой подеялось?! -  в  испуге  воскликнула  старуха,
всплеснув руками.
   Немного косноязычно, но спокойно дед Щукарь  ответил,  вытирая  ладонью
слюну, сочившуюся с левой стороны рта:
   - А ничего такого особого. Вон какие молодые улеглись, а мне  давно  уж
там покоиться пора. Задача ясная?
   Но когда медленно пошел к столу,  оказалось,  что  приволакивает  левую
ногу. Сворачивая папироску, с трудом поднял левую руку.
   - Не иначе, старая, меня паралик стукнул, язви его! Что-то  замечаю,  я
не  такой  стал,  каким  был  недавно,  -  сказал  Щукарь,  с   удивлением
рассматривая не повинующуюся ему руку.
   Через неделю он несколько окреп, уверенней стала  походка,  без  особых
усилий мог владеть  левой  рукой,  -  но  от  должности  кучера  отказался
наотрез. Придя в правление колхоза, так и  заявил  новому  председателю  -
Кондрату Майданникову.
   - Отъездился я, милый Кондратушка, не под силу мне будет управляться  с
жеребцами.
   - Мы с Разметновым о тебе уже думали, дедушка, - ответил Майданников. -
А что, ежели тебе заступить в  ночные  сторожа  в  сельпо?  Построим  тебе
теплую будку к зиме, поставим в ней чугунку, топчан сделаем, а тебе в зиму
справим полушубок, тулуп, валенки. Чем будет не житье? И жалованье  будешь
получать, и работа легкая, а главное  -  ты  при  деле  будешь.  Ну,  как,
согласен?
   - Спаси Христос, это мне подходящее.  Спасибо,  что  не  забываете  про
старика. Один черт, я по ночам почти не сплю, а зараз и вовсе: Тоскую я по
ребятам,  Кондратушка,  и  сон  меня  вовсе  стал  обегать...  Ну,  пойду,
попрощаюсь с моими жеребцами - и домой. Кому же вы их препоручаете?
   - Старику Бесхлебнову.
   - Он крепкий старик, а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка
с Давыдовым, уняли у меня жизни... С ними-то, может, и я бы лишних год-два
прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете  маячить...  -
грустно проговорил дед Щукарь, вытирая глаза верхом старой фуражки.
   С этой ночи стал он сторожевать.
   Могилы  Давыдова  и  Нагульнова,  обнесенные  невысокой  оградой,  были
неподалеку, напротив лавчонки сельпо, и на другой  же  день,  вооружившись
топором и пилой, дед Щукарь  соорудил  возле  могильной  ограды  небольшую
скамеечку. Там он и стал просиживать ночи.
   - Все к моим родным поближе  мощусь...  И  им  со  мной  веселей  будет
лежать, и мне возле них коротать ночи приятственней. Детей у меня  с  роду
не было, Андрюшенька, а тут - как будто двух родных сынов сразу потерял...
И щемит проклятое сердце день и ночь, и никакого мне покою от него нету! -
говорил он Разметнову.
   А Разметнов - новый секретарь партячейки - делился своими опасениями  с
Майданниковым:
   - Ты примечаешь, Кондрат, как за это время  страшно  постарел  наш  дед
Щукарь? В тоску вдарился по ребятам и на себя ничуть не похожий  сделался.
Видать, скоро подомрет старик... У него уже  и  голова  трясется,  и  руки
чернотой взялись. Ей-богу, наделает  он  нам  горя!  Привыкли  к  нему,  к
старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе останется.
   Короче становились дни, прозрачнее - воздух. К  могилам  ветер  нес  со
степи уже не горький душок полыни,  а  запах  свежеобмолоченной  соломы  с
расположенных за хутором гумен.
   Когда шла молотьба, деду  Щукарю  было  веселее:  допоздна  гремели  на
гумнах веялки, глухо выстукивали по утрамбованной  земле  каменные  катки,
слышались людские понукающие  голоса  и  фырканье  лошадей.  А  потом  все
стихло. Длиннее и темнее стали ночи, и уже иные голоса зазвучали  в  ночи:
журавлиный стон в аспидно-черном поднебесье,  грустный  переклик  казарок,
сдержанный гогот гусей и посвист утиных крыльев.
   - Тронулась птица в теплые края, - вздыхал в  одиночестве  дед  Щукарь,
прислушиваясь к птичьему гомону, призывно падавшему с высоты.
   Однажды вечером, когда уже стемнело, к  Щукарю  тихо  подошла  женщина,
закутанная в черный платок, молча остановилась.
   - Кого  бог  принес?  -  спросил  старик,  тщетно  стараясь  разглядеть
пришедшую.
   - Это я, дедуня, Варя...
   Дед Щукарь, насколько мог проворно, поднялся со скамейки:
   - Касатушка моя, пришла-таки? А я уж думал, что ты  про  нас  забыла...
Ох, Варюха-горюха, как же он нас с тобой  осиротил!  Проходи,  милушка,  в
калитку, вот его могилка, с краю... Ты побудь  с  ним,  а  я  пойду  лавку
проведаю, замки проверю... Тут у меня всякие дела, сторожую, делов у  меня
хватает на мою старость... Хватает, моя добрая.
   Старик поспешно заковылял по площади и вернулся только через час.  Варя
стояла на коленях в изголовье  могилы  Давыдова,  но,  заслышав  деликатно
предупреждающее  покашливание  деда  Щукаря,  встала,  вышла  из  калитки,
качнулась, испуганно оперлась рукою об ограду. Молча  постояла.  Молчал  и
старик. Потом она тихо сказала:
   - Спасибо тебе, дедуня, что дал мне побыть тут, с ним, одной...
   - Не за что. Как же ты теперича будешь, милушка?
   - Приехала совсем. Нынче утром приехала, а сюда  пришла  поздно,  чтобы
люди не видали...
   - А как же с ученьем?
   - Бросила. Наши без меня не проживут.
   - Сема наш был бы недовольный, я так разумею.
   - А что же мне делать, дедуня миленький? - Голос Вари дрогнул.
   - Не советчик я тебе, милушка моя, гляди сама. Только ты его не обижай,
ведь он любил тебя, факт!
   Варя быстро повернулась и не пошла, а побежала  через  площадь,  давясь
рыданиями, она не в силах была даже попрощаться со стариком.
   А в непроглядно-темном небе до зари звучали стонущие и куда-то  зовущие
голоса журавлиных стай, и до зари, не  смыкая  глаз,  сидел  на  скамеечке
сгорбившийся дед Щукарь, вздыхал, крестился и плакал...


   Постепенно, изо дня в  день,  разматывался  клубок  контрреволюционного
заговора и готовившегося восстания на Дону.
   На третьи сутки после смерти Давыдова приехавшие из Ростова в  Гремячий
Лог сотрудники краевого  управления  ОГПУ  без  труда  опознали  в  убитом
Разметновым человеке, лежавшем во дворе у Островнова, давно разыскиваемого
преступника, бывшего подпоручика Добровольческой армии Лятьевского.
   Спустя три недели в совхозе неподалеку от Ташкента к пожилому,  недавно
поступившему на работу счетоводу по фамилии Калашников подошел неприметный
человек в штатском, наклонившись над столом, негромко сказал:
   - А вы уютно устроились, господин Половцев... Тихо! Давайте  выйдем  на
минутку, ступайте вперед!
   На крыльце их ожидал еще один человек в штатском, с седыми висками. Тот
не был так безукоризненно вежлив и сдержан, как  его  младший  товарищ,  -
завидев Половцева, он шагнул вперед, часто моргая, побледнев от ненависти,
сказал:
   - Гадина! Далеко ты уполз... Думал тут, в этой норе, от нас спрятаться?
Ну, подожди, я с тобой поговорю в Ростове! Ты у меня еще  попляшешь  перед
смертью...
   - Ой, как страшно! Ой, как я испугался! Я весь дрожу, как осиновый лист
дрожу от  ужаса!  -  иронически  проговорил  Половцев,  останавливаясь  на
крыльце и закуривая дешевую папиросу. А сам исподлобья смотрел на  чекиста
и смеющимися и ненавидящими глазами.
   Его обыскали  здесь  же,  на  крыльце,  и  он,  покорно  поворачиваясь,
говорил:
   - Послушайте, не трудитесь напрасно! Оружие при мне нет: зачем бы здесь
я таскал его с собой? Маузер у меня на квартире спрятан. Пошли!
   По пути на квартиру он говорил спокойно и  рассудительно,  обращаясь  к
чекисту с седыми висками:
   - Чем же ты,  наивный  человек,  думаешь  меня  запугать?  Пытками?  Не
выйдет, я ко всему готов и все вытерплю, да  и  пытать  меня  нет  смысла,
потому что, не таясь и ни чуть не лукавя, расскажу  все,  решительно  все,
что знаю? Даю честное слово офицера. Два раза  ты  меня  не  убьешь,  а  к
смерти  я  уже  давно  готов.  Мы  проиграли,  и  жизнь  для  меня   стала
бессмыслицей. Это не для красного словца, - я не позер и