Давыдов сказал:
   - Спасибо тебе, Федот Демидович, за то, что привел меня куда  надо.  Ты
заходи ко мне, проведывай, а то я скучать по тебе буду.  Я  ведь  одинокий
живу...
   - Ладно, как-нибудь зайду, - снисходительно пообещал Федотка.
   Повернувшись на одной ноге, он свистнул по-разбойничьи, в  два  пальца,
очевидно созывая друзей, и дал такого стрекача, что в облачке пыли  только
черные пятки замелькали.
   Не заходя на подворье Дамасковых, Давыдов пошел в правление колхоза.  В
полутемной комнате, где обычно происходили заседания правления, Яков Лукич
и кладовщик играли в шашки. Давыдов присел к столу, написал на  листке  из
записной книжки: "Завхозу Островнову Я.Л. Отпустите за счет моих трудодней
учительнице Л.С.Егоровой муки пшеничной, размольной 32  кг,  пшена  8  кг,
сала  свиного  5  кг".  Расписавшись,  Давыдов   подпер   кулаком   крутой
подбородок, задумчиво помолчал, потом спросил у Островнова:
   - Как живет эта девчонка, учительница наша, Егорова Людмила?
   - С хлеба на квас, - передвинув шашку, коротко отозвался Островнов.
   - Был я сейчас в школе, насчет ремонта интересовался,  посмотрел  и  на
учительку... Худая, прозрачная какая-то, сквозит как осенний лист,  значит
- недоедает! Чтобы  сегодня  же  отправили  ее  хозяйке  все,  о  чем  тут
написано, факт! Завтра проверю, Слышишь?!
   Оставив на столе распоряжение, Давыдов прямиком пошел к Шалому.


   Как только он вышел, Яков Лукич смешал  на  доске  шашки,  через  плечо
показал пальцем на дверь:
   - Каков кобелина? Спервоначалу - Лушка Нагульнова, потом окрутил Варьку
Харламову, а зараз уже переметнулся к учительнице. И  всех  своих  сучонок
кормит за счет колхоза... Распроценит он наше  хозяйство,  все  пойдет  на
баб!
   - Харламовой он ничего не выписывал, а учительнице - за  свой  счет,  -
возразил кладовщик.
   Но Яков Лукич снисходительно улыбнулся:
   - С Варькой он, небось, деньгами рассчитывается, за то, что учительница
получит, колхоз расплатится. А Лушке  сколько  харчей  я  по  его  тайному
приказу перетаскал? То-то и оно!
   До самой смерти Тимофея Рваного Яков Лукич в  изобилии  снабжал  его  и
Лушку продовольствием из колхозной кладовой, а кладовщику говорил:
   - Давыдов мне строго-настрого приказал выдавать Лушке  харчей,  сколько
ее душеньке потребуется, да ишо  и  пригрозил:  "ежели  ты  или  кладовщик
сбрехнете хучь одно слово - не миновать вам Сибири!" Так  что  ты,  милый,
помалкивай, давай сала, меду, муки, на весах не вешая.  Не  наше  с  тобой
дело судить начальство.
   И кладовщик отпускал все, что требовал Островнов, и по  его  же  совету
ловко обвешивал бригадиров, чтобы скрыть недостачу в продуктах.
   Почему же теперь Якову Лукичу было не воспользоваться удобным случаем и
еще лишний раз не очернить Давыдова?
   Изнывая от  безделья,  Островнов  и  кладовщик  долго  еще  "перемывали
косточки" Давыдова, Нагульнова и Разметнова.
   А тем временем Давыдов и Шалый уже действовали:  чтобы  в  сарае  Фрола
Рваного стало светлее, Давыдов взобрался на крышу, вилами  снял  солому  с
двух прогонов, спросил:
   - Ну как, старина, виднее теперь?
   - Хватит разорять крышу! Зараз тут светло, как  на  базу,  -  отозвался
изнутри сарая Шалый.
   Давыдов прошел по поперечной балке несколько шагов, легко  спрыгнул  на
мягкую, перегнойную землю.
   - Откуда начнем, Сидорович?
   - Хорошие плясуны танцуют всегда от печки, а нам с тобой начинать поиск
надо от стенки, - пробасил старый кузнец.
   Вооружившись наскоро сделанными в кузнице щупами -  толстыми  железными
прутьями с заостренными концами, - они пошли рядом вдоль  стены,  с  силой
опуская  щупы  в  землю,  медленно  продвигаясь  к  веялке,   лежавшей   у
противоположной стены. За несколько шагов до веялки щуп Давыдова почти  по
самую рукоятку мягко вошел в землю, глухо звякнул, коснувшись металла.
   - Вот и нашли твой клад, - усмехнулся Шалый, берясь за лопату.
   Но Давыдов потянул лопату к себе.
   - Дай-ка я начну, Сидорович, я помоложе.
   На метровой глубине он обрыл кругом массивный сверток.  В  промасленный
брезент  был  тщательно  завернут  станковый  пулемет  "максим".  Из   ямы
вытаскивали  его  вдвоем,  молча  развернули   брезент,   так   же   молча
переглянулись и молча закурили.
   После двух затяжек Шалый сказал:
   - Всурьез собирались Рваные щупать Советскую власть...
   - А ты смотри, как по-хозяйски сохранили  "максима":  ни  ржавчины,  ни
пятнышка, хоть сейчас заправляй ленту! А ну, дай-ка я поищу в яме,  может,
еще что нащупаем...
   Через полчаса  Давыдов  бережно  разложил  возле  ямы  четыре  цинки  с
пулеметными лентами, винтовку, початый ящик винтовочных патронов и  восемь
ручных гранат с капсюлями, завернутыми в полусопревший  кусок  клеенки.  В
яме, уходившей под каменную стену, валялся  и  пустой  самодельный  чехол.
Судя по длине его, в нем когда-то хранилась винтовка.
   До заката солнца Давыдов и Шалый разобрали в кузнице пулемет, тщательно
прочистили, смазали. А в  сумерках,  в  предвечерней  ласковой  тишине  за
Гремячим Логом пулемет зарокотал -  воинственно  и  грозно.  Одна  длинная
очередь, две коротких, еще одна длинная, и опять - тишина над хутором, над
отдыхающей после дневного жара степью, пряно  пахнущей  увядшими  травами,
нагретым черноземом.
   Давыдов поднялся с земли, тихо сказал:
   - Хорошая машинка! Машинка хоть куда!
   В ответ ему гневно забасил Шалый:
   - Зараз же пойдем к Островнову, возьмем щупы  и  весь  его  баз  и  все
забазья излазим! И в доме у него учиним поголовный обыск,  хватит  в  зубы
ему заглядывать.
   - Ты с ума спятил, старик! - холодно отозвался Давыдов. -  Кто  же  это
нам разрешит производить самочинные обыски и будоражить весь  хутор?  Нет,
ты просто спятил с ума, факт!
   - Ежели у Рваного мы пулемет нашли, то у Островнова где-нибудь на гумне
трехдюймовка зарыта! И не я с ума сошел, а ты оказываешься умным  дураком,
вот что я тебе скажу начистоту! Погоди, придет время, откопает Лукич  свою
пушку да как шарахнет по твоей квартире прямой наводкой, тогда будет  тебе
факт!
   Давыдов расхохотался, хотел обнять старика, но  тот  круто  повернулся,
плюнул с  великим  ожесточением  и,  не  прощаясь,  бормоча  ругательства,
зашагал к хутору.



18

   В последнее время, впрочем как и всегда, деду  Щукарю  положительно  во
всем не везло, ну, а уж этот день выдался целиком сотканным из  больших  и
малых  огорчений  и  даже  несчастий,  так  что  к  исходу  суток,  вконец
измученный обильно выпавшими на его  долю  испытаниями,  Щукарь  стал  еще
более суеверен, чем когда бы то ни было прежде... Нет, все же нельзя  было
ему так опрометчиво соглашаться с Давыдовым  и  отважиться  на  поездку  в
станицу, коль с утра приметы оказывались явно дурные...
   От двора правления колхоза дед Щукарь  шагом  проехал  не  больше  двух
кварталов, а затем остановил жеребцов среди дороги и, не слезая с линейки,
понуро сгорбившись, застыл в глубокой задумчивости... Да и на  самом  деле
было ему о чем подумать: "Перед светом снилось мне, будто  пегий  волк  за
мной гонялся. А почему пегий? И почему обязательно за мной ему  надо  было
гоняться? Будто, окромя меня, мало  людей  на  белом  свете!  Ну  и  пущай
гонялся бы за кем-нибудь другим, за молодым и резвым, а я  бы  со  стороны
поглядывал, а  то,  изволь  радоваться,  и  во  сне  я  должен  за  других
отдуваться! А мне эти  игрушки  вовсе  ни  к  чему.  Проснулся,  а  сердце
стукотит, чуть из грудей не выскочит,  тоже  мне  удовольствие  от  такого
приятного  сна,  пропади  он  пропадом!  И  опять  же,  почему  этот  волк
окончательно пегий, а не натурально серый? К добру это? То-то и есть,  что
не к добру. Примета - дрянь, стало быть, и поездка выйдет  мне  боком,  не
иначе с каким-нибудь дрянцом. А въяве что было? То  картуз  не  найду,  то
кисет, то зипун... Приметы то же  самое  не  из  важных...  Не  надо  было
покоряться Давыдову, и с места не надо было трогаться!" - уныло  размышлял
дед Щукарь, а сам рассеянно оглядывал пустынную улицу, разномастных телят,
лежавших в холодке под прикрытием плетня,  копошившихся  в  дорожной  пыли
воробьев.
   Он уже совсем было решил поворачивать назад,  но  вспомнил  о  недавнем
столкновении с Давыдовым и изменил решение. Тогда, так же как  и  сегодня,
удрученный плохими приметами, он наотрез отказался ехать в первую бригаду,
ссылаясь на приснившийся ему отвратительный сон, и  вдруг  обычно  добрые,
даже ласковые глаза Давыдова потемнели, стали холодными и колючими. Щукарь
испугался, умоляюще моргая, сказал: "Семушка, жаль ты моя! Повынай  ты  из
глаз иголки! У тебя глаза зараз  стали,  как  у  цепного  кобеля,  злые  и
вострые. А ты же знаешь, как я не уважаю этих проклятых  насекомых,  какие
на цепях сидят и на добрых людей рычат и брешут. За-ради чего нам с  тобой
охлаждаться?  Поедем,  черт  с  тобой,  раз  уж  ты  такой  супротивный  и
настойчивый. Только ежли какая оказия случится с нами в дороге - я  ни  за
что не отвечаю!"
   Выслушав деда, Давыдов рассмеялся, и мгновенно глаза его стали  прежние
- с доброй веселинкой. Он похлопал тяжелой ладонью по сухой и гулкой спине
Щукаря, сказал: "Вот это настоящий  разговор,  факт!  Поехали,  старик,  я
отвечаю перед твоей старухой за твою полную  сохранность,  а  за  меня  не
беспокойся".
   Вспомнив все это,  дед  Щукарь  улыбнулся,  уже  без  колебаний  тронул
жеребцов вожжами. "Поеду в станицу! Хрен с ними, с этими  приметами,  а  в
случае чего случится - пущай Давыдов отвечает,  а  я  отвечать  за  всякую
пакость, какая может приключиться со мной в дороге, не  намеренный!  Да  и
Давыдов парень хороший ко мне, нечего его во зло вводить".
   Над хутором после утренней стряпни все еще стлался горьковатый кизячный
дымок, легкий ветер шевелил над дорогой пресный запах цветущей  лебеды,  а
от скотиньих базов, мимо которых проезжал дед Щукарь,  тянуло  знакомым  с
детства запахом коровьего навоза и парного  молока.  Подслеповато  щурясь,
привычным движением оглаживая свалявшуюся  бороденку,  старик  посматривал
вокруг - на милые его сердцу картины незамысловатой хуторской жизни;  один
раз, пересилив лень, даже кнутом взмахнул,  чтобы  прогнать  из-под  колес
линейки сцепившихся в азартной драке воробьев,  но,  проезжая  мимо  двора
Антипа  Грача,  уловил  запах  свежеиспеченного  хлеба,  дразнящий  аромат
подгорелых капустных листьев, на которых гремяченские бабы обычно выпекают
хлебы, и тут только вспомнил, что не ел со вчерашнего  полудня,  и  ощутил
такой голод, что беззубый рот его сразу наполнился слюной, а под  ложечкой
засосало томительно и нудно.
   Круто повернув жеребцов в переулок, дед Щукарь  направил  их  к  своему
двору с намерением чего-либо пожевать перед поездкой в станицу. Еще издали
он увидел, что из трубы его хатенки  не  струится  дымок,  и  с  довольной
улыбкой подумал: "Отстряпалась моя старуха, зараз отдыхает. Живет за  мной
- прямо как какая-нибудь великая княгиня. Ни печали ей, ни  тому  подобных
воздыханий..."
   Очень немного надо было Щукарю для того, чтобы от неудовлетворенности и
грустных размышлений сразу  же,  без  передышки,  перейти  к  добродушному
самодовольству. Такова уж была  его  непосредственная  в  своей  детскости
натура. Лениво пошевеливая вожжами, он размышлял: "А через  чего  она  так
живет, вроде птахи небесной? Ясное дело -  через  меня!  Не  зря  я  зимой
телушку прирезал, видит бог - не зря! Вон  как  без  телушки  моя  старуха
кохается, на красоту! Отстряпалась - и  на  боковую.  А  то  вышла  бы  из
телушки корова, вставай чуть свет, дои ее, проклятую, прогоняй в табун,  а
она днем забзыкает, от оводов кинется спасаться и явится,  как  миленькая,
домой. Опять же прогоняй ее, да корму ей в зиму  готовь,  да  баз  за  ней
вычищай, да сарай ей крой камышом или соломой... Морока! Вот  и  овечек  я
всех порастряс, ишо правильней сделал! Прогони их на попас и болей об них,
клятых, душой: как бы они от гурта не  отбились  да  как  бы  их  волк  не
порезал. А мне об такой пакости душой болеть вовсе не к чему,  за  длинную
жизню и так наболелся предостаточно, она и душонка стала, небось,  вся  на
дырьях, как старая портянка. Опять же и поросенка нету в хозяйстве, и  это
правильно!  Спрашивается,  а  на  черта  он  мне  сдался  этот  поросенок?
Перво-наперво, у меня от сала изжога приключается, когда я его  переем,  а
во-вторых - чем бы я его теперича оправдал, ежли у меня муки в  запасе  не
более двух пригоршней? Он бы тут зараз с голоду околевал и  душу  из  меня
вынал бы своим визгом... А потом свинья - это квелая животина: то чума  ее
повалит, то разные тому подобные рожи у  них  приключаются.  Заведи  такую
погань и жди, что не нынче, так завтра она подохнет. Опять  же  вонища  от
нее на весь двор, не продыхнешь, а без нее у меня кругом - чистое дыхание,
травкой пахнет, огородными овощами и тому подобной дикой коноплей.  Люблю,
грешник, чистый воздух! Да будь он трижды проклят, этот поросенок или хотя
бы свинья, чтобы я с ними муку мученическую принимал! Ходят по  двору  две
чистенькие курочки и с ними аккуратненький петушок,  вот  на  наш  век  со
старухой и хватит этой живности, пущай молодые богатеют, а нам очень  даже
все это богачество ни к чему. Да и Макарушка меня одобряет, говорит:  "Ты,
дед, чистым пролетарьятом стал и хорошо сделал, что  отказался  от  мелкой
собственности". Ну, я ему на это с сердечным вздохом ответствовал: "Может,
оно и приятно числиться пролетарьятом, но  только  всею  жизню  сидеть  на
квасу да на пустых щах я несогласный. Бог с ним и с пролетарьятом, а  ежли
не будут на трудодни давать мясца или, скажем, сала, чтобы щи затолочь, то
я к зиме очень даже просто могу протянуть ноги. А тогда какой же мне  прок
будет от пролетарского звания? Погляжу  к  осени,  во  что  мой  трудодень
взыграет, а то я сразу подамся опять в мелкие собственники".
   Дед Щукарь задумчиво сощурился и уже вслух проговорил:
   - Грехи наши тяжкие с такой неустроенной жизней! Все идет по-новому  да
все с какой-то непонятиной, с вывертами, как у хорошего плясуна...
   Он привязал  жеребцов  к  плетню,  открыл  ветхую  калитку  и  подлинно
хозяйской, медлительной и степенной, походкой пошел к крыльцу по  заросшей
подорожником стежке.
   В кухне было полутемно, дверь в горницу закрыта. Дед Щукарь положил  на
лавку плоскую, как блин, замасленную фуражку и кнут, с которым по  милости
Трофима привык не расставаться ни на минуту, огляделся и на всякий  случай
окликнул:
   - Старуха! Ты живая?
   Из горницы послышался слабый голос:
   - Только что живая... Лежу с вечера, головы не  поднимаю.  Все  у  меня
болит, моченьки нету, а зябну так, что и под шубой никак не согреюсь... Не
иначе - лихоманка ко мне прикинулась... А ты чего явился, старый?
   Щукарь распахнул дверь в горницу, стал на пороге.
   - В станицу еду зараз, заехал что-нибудь перекусить на дорогу.
   - За какой нуждой едешь-то?
   Щукарь, важничая, разгладил бороденку и словно бы нехотя ответил:
   - Сурьезная командировка предстоит, за землемером еду. Товарищ  Давыдов
говорит: "Уж ежли ты, дедушка, его мне не представишь, то, окромя тебя,  и
никто не представит". Землемер-то один на весь район,  а  мне  он  человек
знакомый, этот самый Шпортной, из уважения ко мне он непременно поедет,  -
пояснил Щукарь. И тотчас же перешел на сугубо деловой  тон:  -  Собирай-ка
что-нибудь поесть, время не терпит.
   Старуха еще пуще застонала:
   - Ох, головушка горькая! Чем же я тебя кормить  буду?  Я  же  нынче  не
стряпалась и печку не затопляла. Пойди сорви огурчиков на  грядке,  кислое
молоко в погребу есть, вчера соседка принесла.
   Дед Щукарь выслушал свою благоверную  с  нескрываемым  презрением,  под
конец возмущенно фыркнул:
   - Свежие огурчики да на них кислое молоко? Ты начисто  одурела,  старая
астролябия! Ты что же - хочешь, чтобы я весь свой авторитет  растерял?  Ты
же знаешь, что я на живот ужасно слабый, а от такой  пищи  меня  в  дороге
окончательно развезет, и что я тогда в  станице  должен  делать?  Штаны  в
руках носить? А мне от жеребцов  и  шагу  отойти  нельзя,  тогда  что  мне
остается делать? Лишаться последнего авторитета прямо на улице? Покорнейше
благодарю! Пользуйся  сама  своими  огурчиками  и  придавливай  их  кислым
молоком, а я на такой рыск не  пойду!  Должность  моя  нешуточная,  самого
товарища Давыдова вожу и рысковать  твоими  огурчиками  мне  не  пристало.
Понятно тебе, старая апробация?
   Ветхая деревянная кровать подозрительно заскрипела под старухой, и  дед
Щукарь тотчас же насторожился. Он не успел закончить свое внушение, как со
старухой его мгновенно произошла удивительная перемена: она бодро вскочила
с кровати, подбоченилась, исполненная  негодования  и  решимости.  Недавно
расслабленный голос ее приобрел почти металлическое звучание,  когда  она,
лихо сбив на сторону помятый головной платок, заговорила:
   - А ты что же, старый пенек, хотел, чтобы я тебя щами с мясом  кормила?
Или, может, блинцов с каймаком  тебе  забажалось?  Откуда  я  всего  этого
наберу, ежели у тебя в кладовке ничего нету, окромя мышей да и те с голоду
дохнут! И  до  каких  пор  ты  будешь  меня  разными  неподобными  словами
паскудить? Какая я  тебе  астролябия  да  пробация?  Научил  тебя  Макарка
Нагульнов разные непотребные книжки читать,  а  ты,  дурак,  и  рад?  Я  -
честная жена и честно прожила с тобой, сопля  неубитая,  весь  свой  бабий
век, а ты меня под старость не знаешь как назвать?!
   Дело принимало неожиданный и зловещий для Щукаря оборот,  потому  он  и
решил несколько отступить в глубь кухни и, проворно пятясь,  примирительно
сказал:
   - Ну, будет, будет тебе, старая! И вовсе это не  ругательные  слова,  а
по-ученому  вроде  ласковые.  Это  все  едино:  что  душенька   моя,   что
астролябия... По-простому  сказать  -  "милушка  ты  моя",  а  по-книжному
выходит "апробация". Истинный бог, не брешу, так в толстой  книжке,  какую
мне Макарушка читать подсудобил, и написано, своими глазами  читал,  а  ты
черт-те  чего  подумала.  Вот  что   означает   твоя   полная   ликвидация
неграмотности! Учиться надо, вот как я  учусь,  тогда  и  ты  любое  слово
смогешь из себя выкинуть, не хуже меня, факт!
   Такова была сила убедительности в голосе Щукаря,  что  старуха  остыла,
но, все еще пытливо всматриваясь в мужа, вздохнула:
   - Поздно мне учиться, да и ни к чему. Оно и тебе бы,  старый  хорь,  на
своем языке надо гутарить, а то и так над тобой, как над  истым  дурачком,
народ смеется.
   - Со смеха люди бывают, -  заносчиво  сказал  дед  Щукарь,  но  спорить
дальше не стал.
   В небольшую миску с кислым молоком он долго и  тщательно  крошил  кусок
черствого хлеба, ел медленно, истово, а сам посматривал в окно, думал:  "А
на какого лешего  мне  спешить  в  станицу?  Это  когда  человек  затеется
помирать и надо его причащать да соборовать  -  тогда  надо  поспешать.  А
Шпортной - землемер, а не поп, и Давыдов помирать вовсе не  собирается,  с
какого же пятерика я буду горячку пороть? На тот свет все успеем, у смерти
в очереди пока ишо никто не стоял... Так что  зараз  я  выеду  из  хутора,
сверну в какую-нибудь балочку,  чтобы  меня  ни  один  черт  не  видал,  и
отосплюсь, сколь мне понадобится, а жеребцы тем часом травки  пощипают.  К
вечеру я прибуду в бригаду Дубцова,  Куприяновна  непременно  меня  ужином
покормит, ну и холодком, ночушкой, приеду в станицу. А ежели, не дай  бог,
Давыдов об этом прознает - я ему так-таки напрямик и выложу:  "Изничтожьте
вашего треклятого козла Трофима - тогда и я в дороге спать не  буду.  Всею
ночь он возле меня джигитует по сену, какой же тогда могет быть у человека
сон? Одно расстройство!"
   Повеселевший от приятной  перспективы  побывать  в  гостях  у  Дубцова,
Щукарь заулыбался, но старуха и тут ухитрилась испортить ему настроение:
   - И чего ты жуешь, как параличный? Послали тебя, так ты не копайся, как
жук в наво