о доброго - заклюют до
смерти. Вот  глупая  смерть-то  будет,  факт!"  -  думал  он,  с  надеждой
устремляя глаза на бугор. Но не схватывалась на шляху пыльца,  взвихренная
конскими копытами, не показывались рассыпанные лавой всадники. В  безлюдье
пустовал бугор, простираясь до дальнего кургана  на  горизонте...  Так  же
пустынны были улицы. Все собрались возле амбаров, оттуда доносилось  тугое
громыхание множества голосов.
   Пока дошли до правления, Давыдова избили  столь  изрядно,  что  он  еле
держался на ногах. Он уже не шутил, а все чаще спотыкался на  ровном,  все
чаще хватался за голову и, бледнея, глухо просил:
   - Хватит! Убьете ведь. По голове не надо... Нету у меня ключей! До ночи
буду водить, а ключей нету... Не отдам!
   - А-а-а-а, до ночи?!  -  стонали  разъяренные  бабы  и  снова  пиявками
присасывались к обессилевшему Давыдову, царапали, били и даже кусали.
   Возле  самого  двора  колхозного  правления  Давыдов  сел  на   дорогу.
Парусиновая рубаха его была в крови, короткие городские штаны (с  бахромой
внизу  от  ветхости)  разорваны  на  коленях,   из   распахнутого   ворота
высматривала смуглая татуированная  грудь.  Он  тяжело  и  сопом  дышал  и
выглядел жалко.
   - Иди, су-ки-и-ин ты сын!.. - Игнатенкова старуха топала ногами.
   - За вас же, сволочей!.. - неожиданно звонко сказал Давыдов и повел  по
сторонам странно посветлевшими глазами. - Для вас же делаем!.. И  вы  меня
же убиваете... Ах, сво-ло-чи! Не дам ключей. Понятно? Факт, не дам! Ну?
   - Бросьте вы его!.. - закричала подбежавшая девка. - Казаки  уже  замки
посбили и хлеб делют!
   Бабы кинули Давыдова около правленческих ворот, побежали к амбарам.
   Встал он с огромнейшим усилием, зашел во двор, вынес на крыльцо цебарку
со степлившейся водой, долго пил, а  потном  стал  лить  воду  на  голову.
Кряхтя, смыл кровь с лица и шеи, вытерся висевшей на перильце  попонкой  и
присел на порожек.
   Во дворе не было ни души.  Где-то  потревоженно  кудахтала  курица.  На
крыше скворечни выщелкивал, запрокинув голову, вороной жаворонок. Со степи
слышно  было,  как  посвистывали  суслики.  Негустая  ступенчатая  грядина
лиловых облачков застилала солнце, но, несмотря на это, в  воздухе  висела
такая томящая духота, что даже воробьи, купавшиеся посреди  двора  в  куче
золы, лежали недвижно, вытянув шейки, изредка трепыхая крохотными веерками
распущенных крылышек.
   Заслышав глухой, мягкий грохот копыт, Давыдов поднял голову:  в  ворота
на полном карьере влетел оседланный вислозадый буланый конишка.  Он  круто
повернулся, взрыл задними ногами землю, с храпом околесил двор,  роняя  со
стегнов на жаркую землю большие,  пышные  шмотья  мыла.  Возле  конюшенных
дверей остановился, обнюхал помост.
   Нарядная, отделанная серебром  уздечка  на  нем  была  оборвана,  концы
поводов болтались,  седло  сбилось  на  самую  холку,  а  лопнувшие  ремни
нагрудника свисали до земли, касаясь  исчерна-лиловых  раковин  копыт.  Он
тяжело носил боками, раздувал розовые ноздри; в золотистой челке его  и  в
спутанных космах гривы понастряли комья бурых прошлогодних репьев.
   Давыдов с удивлением смотрел на коня.  В  это  время  тягуче  скрипнула
дверь сеновала и наружу просунулась голова деда Щукаря. Немного  погодя  и
сам он вышел, с  величайшими  предосторожностями  отворив  дверь,  пугливо
озираясь по сторонам.
   Сенная труха густо крыла мокрую от пота  рубаху  Щукаря,  в  клочкастой
бороденке торчали обзерненные головки пырея, пересохшие травяные  былки  и
листья, желтая осыпь донника. Лицо деда Щукаря было вишнево-красно, печать
безмерного испуга лежала на нем, по вискам  на  бороду  и  щеки  стремился
пот...
   - Товарищ Давыдов! - просящим шепотом заговорил он, на цыпочках подойдя
к крыльцу, - схоронитесь вы, за-ради  господа  бога!  Уж  раз  зачали  нас
громить, значится дело вот-вот подходит  к  смертоубийству.  До  чего  вас
розмозжили - лица не призначишь! Я в сене спасался... Духотища там -  мочи
нету, весь я потом изошел, но зато спокойнее для  души,  ей-богу!  Давайте
перегодим трошки эту смуту, вместе схоронимся,  а?  Одному  как-то  ужасно
пребывать... Ну, какой  нам  интерес  смерть  принимать,  за-ради  чего  -
неизвестно. Вы послухайте, как бабы гудут, как шершеня, в рот им клеп! Вот
и Нагульнова, как видно, ухандокали. Ить это его конь  прибег...  На  этом
маштачке он в станицу ноне бегал. Он утром под ним спотыкнулся в  воротах,
а я ишо тогда ему сказал: "Вернись, Макар, примета дюже плохая!" Но ить он
разве ж когда послухает знающего человека? Сроду нет!  Все  на  свой  хряп
норовит, вот и убили. А коли воротился бы,  то  мог  бы  за  мое  почтение
прихорониться.
   - Так, может быть, он теперь дома? - нерешительно спросил Давыдов.
   - До-о-ма? А почему конь порожнем прибег и храпит, как мертвежину чует?
Мне эти приметы довольно даже известные! Ясное  дело:  возвернулся  он  из
района, видит, что возле амбаров  хлеб  громят,  ну  сказал  суперечь,  не
стерпело его горячее сердце, ну и убили человека...
   Давыдов молчал. Около амбаров по-прежнему стон стоял  от  многоголосого
говора, слышался скрип арб и такающий перестук бричечных колес.
   "Хлеб увозят... - подумал Давыдов. - А действительно, что же с Макаром?
Неужели убили? Пойду!" Он поднялся.
   Дед Щукарь, думая, что  Давыдов  решил  схорониться  вместе  с  ним  на
сеновале, засуетился:
   - Пойдемте, пойдемте от греха! А то ишо кого-нибудь черт занесет  сюда,
узрят нас с вами и наведут нам трубу. Это они в один секунд  сработают!  А
на сеновале очень даже прекрасно. Дух от сена легкий, веселый,  я  бы  там
месяц пролежал, кабы харчишки водилися. Только вот козел меня искоренил...
Убил бы вредителя, до смерти! Прослыхал я, бабы колхоз  громят  и  вас  за
хлеб дерзают: "Ну, - говорю сам  себе,  -  пропадешь  ты,  Щукарь,  ни  за
понюшку табаку!" Ить бабы все до  одной  знают,  что  только  мы  с  вами,
товарищ Давыдов, со дня революции на платформе  и  что  мы  и  сочинили  в
Гремячем колхоз и Титка раскулачили. Кого им перво-наперво  надо  убивать?
Ясное дело - меня и вас! "Плохие наши дела, - думаю, - надо хорониться,  а
то Давыдова убьют и до меня доберутся, а кто же тогда про смерть  товарища
Давыдова следователю будет показывать?" В один секунд  пыхнул  я  в  сено,
зарылся с головой, лежу, дыхать резко и то опасаюсь. И вот  слышу,  кто-то
лезет по сену, поверх меня... Лезет и, натурально, чихает от  пыли.  "Мать
родимая! - думаю. - Не иначе, меня ищут, не иначе, за моей душой лезут". А
оно все лезет себе и лезет, и вот уже на живот мне наступает... Лежу! Душа
с телом от страха растается, а я лежу как прооклятый, затем, что мне,  ну,
рази же некуда податься! И вот оно наступает мне прямо на морду.  Я  рукой
цап - копыто, и все в шерсте! Волосья на мне все наежинились, и ажник кожа
начала от тела отставать... Никак не воздохну от страху!  Я  что  подумал,
ущупамши шерстяное копыто? "Черт!"  -  думаю.  На  сеновале  -  страшенная
темень, а всякая нечисть темноту уважает. "Значится, - думаю, -  зараз  он
меня зачнет кузюкать и защелыкчет до смерти...  Уж  лучше  пущай  бы  бабы
исказнили". Да-а-а-а, страху принял  -  нет  числа!  Будь  на  моем  месте
другой, трусого десятка парень, энтот в один секунд мог бы окочуриться  от
разрыва  сердца  и  внутренностей.  От   скорого   страха   это   завсегда
разрывается. А я толечко похолодал трошки, а сам лежу. И вот чую,  что  уж
дюже козлиным духом воняет... Заметило мне, что раскулаченный Титков козел
на сеновале проживает, вовзят забыл про него,  проклятущего!  Взглянул,  а
это так и есть он, Титков козел,  по  сену  лазит,  шалфей  ищет,  полынок
грызет... Ну, уж тут я, конешно, привстал и  зачал  его  утюжить.  Извозил
его, как миленького, и за бороду и по-всякому! "Не лазь,  бородатый  черт,
по сену, когда в хуторе бунт идет! Не топчись без толку, вонючий  дьявол!"
Так осерчал, что хотел его там же смерти предать за  то,  что  он  хучь  и
животина, но должон разуметь, что и к чему и когда можно без толку по сену
командироваться, а когда надо тихочко притаиться и сидеть...  Вы  куда  же
это, товарищ Давыдов?..
   Давыдов, не отвечая, прошел мимо сеновала, направился к воротам.
   - Куда вы?.. - испуганно зашептал дед Щукарь.
   Выглянув в полуотворенную  калитку,  он  увидел,  как  Давыдов,  словно
подталкиваемый  в  спину  порывистым  ветром,  идет   по   направлению   к
общественным амбарам неверным, но быстрым шагом.



34

   Сбочь дороги - могильный  курган!  На  слизанной  ветрами  вершине  его
скорбно шуршат голые ветви прошлогодней полыни и донника, угрюмо никнут  к
земле бурые космы татарника, по  скатам,  от  самой  вершины  до  подошвы,
стелются пучки желтого пушистого ковыля. Безрадостно тусклые, выцветшие от
солнца и непогоди, они простирают над древней, выветрившейся  почвой  свои
волокнистые былки, даже  весною,  среди  ликующего  цветения  разнотравья,
выглядят  старчески  уныло,  отжившие,  и  только  под  осень   блещут   и
переливаются гордой  изморозной  белизной.  И  лишь  осенью  кажется,  что
величаво приосанившийся курган караулит степь, весь  одетый  в  серебряную
чешуйчатую кольчугу.
   Летом, вечерними зорями, на вершину его слетает из  подоблачья  степной
беркут. Шумя крылами, он упадет на курган, неуклюже  ступнет  раза  два  и
станет чистить изогнутым клювом коричневый веер вытянутого крыла, покрытую
ржавым пером хлупь, а потом дремотно застынет, откинув голову, устремив  в
вечно  синее  небо  янтарный,  окольцованный  черным  ободком  глаз.   Как
камень-самородок,  недвижный  и  изжелта-бурый,  беркут   отдохнет   перед
вечерней ловитвой и снова легко оторвется от  земли,  взлетит.  До  заката
солнца еще не раз серая тень его царственных крыл перечеркнет степь.
   Куда унесут его знобящие осенние ветры? В голубые предгорья Кавказа?  В
Муганскую степь ли? В Персию ли? В Афганистан?
   Зимою же, когда могильный курган - в горностаевой мантии снега,  каждый
день в голубино-сизых  предрассветных  сумерках  выходит  на  вершину  его
старый сиводуший лисовин. Он стоит  долго,  мертво,  словно  изваянный  из
желто-пламенного каррарского мрамора; стоит, опустив на лиловый снег рыжее
ворсистое правило, вытянув навстречу ветру заостренную, с дымной  черниной
у пасти, морду. В этот момент только агатовый  влажный  нос  его  живет  в
могущественном мире слитных запахов, ловя жадно  разверстыми,  трепещущими
ноздрями и пресный, все обволакивающий запах снега,  и  неугасимую  горечь
убитой морозами полыни, и сенной веселый душок конского помета с  ближнего
шляха, и несказанно волнующий еле ощутимый  аромат  куропатиного  выводка,
залегшего на дальней бурьянистой меже.
   В запахе куропаток так много плотно ссученных оттенков,  что  лисовину,
для того чтобы насытить нюх, надо сойти с кургана и проплыть,  не  вынимая
из звездно  искрящегося  снега  ног,  волоча  покрытое  сосульками,  почти
невесомое брюшко по верхушкам бурьяна, саженей пятьдесят. И только тогда в
крылатые черные ноздри его хлынет обжигающая нюх  пахучая  струя:  терпкая
кислота свежего птичьего помета и сдвоенный запах пера. Влажное от  снега,
соприкасающееся с травой перо лучит воспринятую от травы горечь полынка  и
прогорклый душок чернобыла, это - сверху, а от синего пенька, до  половины
вонзающегося в мясо, исходит запах теплой и солонцеватой крови...
   ...Точат заклеклую насыпную землю кургана суховеи, накаляет  полуденное
солнце, размывают ливни, рвут крещенские морозы,  но  курган  все  так  же
нерушимо властвует над степью, как и много сотен лет назад,  когда  возник
он над прахом убитого и с  бранными  почестями  похороненного  половецкого
князя, насыпанный одетыми в запястья смуглыми руками жен,  руками  воинов,
родичей и невольников...
   Стоит курган на гребне в восьми  верстах  от  Гремячего  Лога,  издавна
зовут его казаки Смертным, а предание поясняет, что под курганом когда-то,
в старину, умер раненый казак, быть может тот самый, о котором в старинной
песне поется:

   ...Сам огонь крысал шашкой вострою,
   Разводил, раздувал полынь-травушкой.
   Он грел, согревал ключеву воду,
   Обливал, обмывал раны смертные:
   "Уж вы, раны мои, раны, кровью изошли,
   Тяжелым-тяжело к ретиву сердцу пришли!.."

   ...Верст двадцать от станицы Нагульнов проскакал  наметом  и  остановил
своего буланого маштака лишь около Смертного  кургана.  Спешился,  ладонью
сгреб с конской шеи пенное мыло.
   Необычная для начала весны раскохалась теплынь.  Солнце  калило  землю,
как в мае. Над волнистым окружном горизонта, дымное, струилось  марево.  С
дальнего степного пруда ветер нес  гусиный  гогот,  разноголосое  кряканье
уток, стенящий крик куликов.
   Макар разнуздал коня, привязал  повод  уздечки  к  его  передней  ноге,
ослабил подпруги. Конь жадно потянулся к молодой  траве,  попутно  обрывая
выгоревшие метелки прошлогоднего пырея.
   Над курганом с тугим и дробным свистом пронеслась стайка  свиязей.  Они
снизились над прудом. Макар бездумно следил  за  их  полетом,  видел,  как
свиязи камнями попадали в пруд, как вскипела распахнутая  ими  вода  возле
камышистого островка. От плотины тотчас же поднялась станица потревоженных
казарок.
   Степь мертвела в  безлюдье.  Макар  долго  лежал  у  подножия  кургана.
Вначале он слышал, как неподалеку фыркал, переступал конь, звякая удилами,
а потом конь сошел в лог, где богаче была травяная поросль, и стала вокруг
такая тишина, какая бывает лишь позднею глухою осенью в  покинутой  людьми
отработанной степи.
   "Приеду домой, попрощаюсь с Андреем и с  Давыдовым,  надену  шинель,  в
какой пришел с польского фронта, и застрелюсь. Больше  мне  нету  в  жизни
привязы! А революция от этого не пострадает. Мало ли за ней  народу  идет?
Одним меньше, одним больше... - равнодушно, словно о  ком-то  постороннем,
думал Макар, лежа на животе, рассматривая в упор спутанные ковыльные нити.
- Давыдов, небось, будет говорить  на  моей  могиле:  "Хоть  Нагульнова  и
исключили  из  партии,  но  он  был  хорошим  коммунистом.  Его   поступок
самоубийства мы не одобряем, факт,  но  дело,  за  которое  он  боролся  с
мировой контрреволюцией, мы доведем до конца!" И с необыкновенной яркостью
Макар представил себе, как довольный, улыбающийся Банник будет  похаживать
в толпе, оглаживать свои белесые усы, говорить:  "Один  натянулся,  ну,  и
слава богу! Собаке - собачья смерть!"
   - Так нет же, гадючья кровь! Не застрелюсь! Доведу  вас,  подобных,  до
точки! - скрипнув зубами, вслух сказал Макар  и  вскочил  на  ноги,  будто
ужаленный. Мысль о Баннике  перевернула  его  решение,  и  он,  разыскивая
глазами коня, уже думал: "Ни черта! Сначала вас всех угроблю, а посля уж и
я выйду в расход! Торжествовать  вам  над  моею  смертью  не  придется!  А
Корчжинский, что же, его слово - остатнее, что ли? Отсеемся -  и  махну  в
окружком.  Восстановят!  В  край  поеду,  в  Москву!..  А  нет  -  так   и
беспартийным буду сражаться с гадами!"
   Посветлевшими глазами оглядел он распростертый окрест его мир. Ему  уже
казалось, что положение его вовсе не  такое  непоправимое  и  безнадежное,
каким представилось несколько часов назад.
   Торопливо направился в лог, куда ушел конь. Потревоженная  его  шагами,
из бурьянов на сувалке поднялась щенная  волчица,  Мгновение  она  стояла,
угнув лобастую голову, осматривая человека, потом  заложила  уши,  поджала
хвост и потрусила в падину. Черные оттянутые сосцы ее вяло  болтались  под
впалым брюхом.
   Едва Макар стал подходить к коню, как  тот  норовисто  махнул  головой.
Повод, привязанный к ноге, лопнул.
   - Тррр! Васек!  Васек!  Тррр,  стой!  -  вполголоса  уговаривал  Макар,
пытаясь сзади подойти к  взыгравшему  маштаку,  ухватиться  за  гриву  или
стремя.
   Помахивая головой, буланый прибавлял шагу,  косился  на  седока.  Макар
побежал рысью, но конь не допустил его, взбрыкнул и ударился через шлях по
направлению к хутору стремительным гулким наметом.
   Макар выругался, пошел следом за  ним.  Версты  три  шагал  бездорожно,
направляясь  к  видневшейся  около  хутора  зяби.  Из  некоей  поднимались
стрепета и спарованные куропатки, вдали, на  склоне  балки,  ходил  дудак,
сторожа покой залегшей самки. Охваченный непоборимым  стремлением  соития,
он  веером  разворачивал  куцый  рыжий  хвост  с  белесо-ржавым   подбоем,
распускал крылья, чертя ими сухую  землю,  ронял  перья,  одетые  у  корня
розовым пухом...
   Великая плодотворящая работа вершилась  в  степи:  буйно  росли  травы,
поднимались  птицы  и  звери,  лишь  пашни,  брошенные   человеком,   немо
простирали к небу свои дымящиеся паром, необсемененные ланы...
   Макар шагал по высохшей комкастой зяби в  ярости  и  гневе.  Он  быстро
нагибался, хватал и растирал в ладонях землю. Черноземный прах, в  хрупких
волокнах  умерщвленных  трав,  был  сух  и  горяч.  Зябь   перестаивалась!
Требовалось, не медля ни часу, пустить по заклеклой дернистой  верхушке  в
три-четыре следа бороны, разодрать железными  зубьями  слежалую  почву,  а
потом  уже  гнать  по  рыхлым  бороздам  сеялки,  чтобы  падали   поглубже
золотистые зерна пшеницы.
   "Припозднились! Загубим  землю!  -  думал  Макар,  с  щемящей  жалостью
оглядывая  черные,  страшные  в  своей  наготе,  необработанные  пашни.  -
День-два - и пропала зябь. Земля ить как  кобыла:  течка  у  ней  -  спеши
покрывать, а пройдет эта пора - и на  дух  не  нужен  ей  жеребец.  Так  и
человек земле... Все, окромя нас, людей, - чистое в этих делах. И животина
всякая, и дерево, и земля  пору  знают,  когда  им  надо  обсеменяться,  а
люди... а мы - хуже и грязней самой паскудной животины! Вот не едут  сеять
через то, что собственность в них на  дыбки  встала...  Проклятые!  Прийду
зараз и всех выгоню на поля! Всех, до одного!"
   Он все убыстрял шаги,  кое-где  переходя  на  рысь.  Из-под  шапки  его
катился пот, рубаха на спине потемнела, губы пересохли,  а  на  щеках  все
ярче проступал нездоровый, плитами, румянец...



35

   Он вошел в хутор, когда дележ семенного хлеба  был  в  полном  разгаре.
Любишкин со своей бригадой все еще был в поле. Около амбара шла давка.  На
весы в спешке кидали мешки с зерном, непрерывно подъезжали подводы, казаки
и бабы несли хлеб в чувалах, в мешках, в завесках, рассыпанное зерно густо
устилало землю и амбарные сходцы...
   Нагульнов сразу понял, в чем  дело.  Расталкивая  хуторян,  пробился  к
весам.
   Вешал и отпускал хлеб бывший колхозник Батальщиков  Иван,  ему  помогал
мухортенький Аполлон Песковатсков. Ни Давыдова, ни Разметнова,  ни  одного
из бригадиров не было около амбаров. На секунду  лишь  в  толпе  мелькнуло
растерянное лицо завхоза Якова Лукича, но и тот скрылся где-то  за  плотно
сбитыми арбами.
   - Кто дозволил хлеб разбирать? - крикнул Макар, оттолкнул Батальщикова,
становясь на весы.
   Толпа молчала.
   - Кто тебя уполномочил хлеб вешать? - не снижая голоса, спросил Макар у
Батальщикова.
   - Общество...
   - Где Давыдов?..
   - Я за ним не ходил!
   - Правление где? Правление дозволяло?
   Демид Молчун, стоявший  возле  весов,  улыбнулся,  вытер  рукавом  пот.
Громовитый бас его прозвучал уверенно и простодушно:
   - Мы сами, без правления дозволили. Сами берем!
   - Сами?.. Вот как?! - Нагульнов в  два  прыжка  очутился  на  приклетке
амбара, ударом кулака сшиб стоявшего на  порожке  парня,  резко  захлопнул
дверь и крепко прислонился к ней спиною. - Расходись! Хлеб не  даю!  Всех,
кто сунется к амбару, объявляю врагами Советской власти!..
   - Ого!  -  насмешливо  сказал  Дымок,  помогавший  кому-то  из  соседей
нагружать хлебом бричку.
   Появление  Нагульнова  было  для  большинства  неожиданностью.  До  его
отъезда в районный центр по Гремячему упорные ходили слухи, что Нагульнова
будут судить за избиение Банника, что его снимут с должности  и  наверняка
посадят... Банник, с утра еще прослышавший об отъезде Макара, заявил:
   - Нагульнову бо