сколько  там  все-таки  платят,  в  артистах?
Сдельно или как? Словом, какое там жалованье идет на личность?  Лопатой  и
копейки гресть можно, но мне они вовсе ни к чему, хотя и  копейка  деньгой
считается у скупого человека.
   - От выходки и от развязки платят: как будешь себя на народе держать, -
заговорщицки прошептал Антип. - Чем ты развязней  и  суетней  будешь,  тем
больше тебе жалованья припадает. Они, брат, только и знают,  что  жрут  да
пьют, да по разным городам разъезжают. Легкая у них жизня,  птичья,  можно
сказать.
   - Пойдем,  Антипушка,  на  баз,  покурим,  -  предложил  Щукарь,  сразу
утративший к собранию всякий интерес.
   Они вышли из класса, с трудом пробираясь сквозь  густую  толпу  народа.
Присели возле плетня на согретую солнцем землю, закурили.
   - А что, Антипушка, доводилось  тебе  когда-нибудь  видать  этих  самых
артистов?
   - Сколько  хошь.  Когда  на  действительной  служил  в  городе  Гродно,
нагляделся на них вдоволь.
   - Ну, и как они?
   - Обыкновенно.
   - Сытые из себя?
   - Как кормленые борова!
   Щукарь вздохнул:
   - Значит, харч у них зиму и лето не переводится?
   - По завязку!
   - А куда же надо ехать, чтобы к ним прибиться?
   - Не иначе в Ростов, ближе их не водится.
   - Не так-то и далеко... Что же ты мне раньше про этот легкий  заработок
не подсказал? Я, может, уже давным-давно там на должность устроился бы? Ты
же знаешь, что я на легкий труд, хотя бы на артиста, ужасный способный,  а
тяжело работать в хлеборобстве не могу из-за моей грызной  болезни.  Лишил
ты меня скоромного куска! Тупая мотыга ты,  а  не  человек!  -  в  великой
досаде проговорил Щукарь.
   - Да ведь как-то разговора об этом не заходило, - оправдывался Антип.
   - Надо бы тебе давно наставить меня на ум, и, гляди, я давно бы  уже  в
артистах прохлаждался. А как только к старухе на побывку приезжал бы,  так
тебе - бац на стол - пол-литра водки за добрый совет!  И  я  сытый,  и  ты
пьяный, вот он и был бы порядочек... Эх, Антип, Антип!.. Програчевали мы с
тобой выгодное дело! Нынче же мне надо посоветоваться со старухой, а  там,
может, в зиму я и тронусь на заработки. Давыдов меня  отпустит,  а  лишние
деньжонки мне в хозяйстве сгодятся: коровку приобрету, овечек  подкуплю  с
десяток, поросеночка,  вот  оно  дело-то  и  завеселеет...  -  без  удержу
размечтался вслух дед Щукарь и, поощряемый сочувственным молчанием Антипа,
продолжал: - А жеребцы, признаться, мне надоскучили, да и зимняя  езда  не
по мне. Трухлявый я стал, зябкий на мороз, словом - обнищал  здоровьишком.
Час посидишь в санях, а от холоду в нутре кишка к кишке примерзает. А  ить
так недолго и заворот кишок получить, ежели там от мороза  все  слипнется,
или воспаление нервного седалища, как у покойного Харитона было. А мне это
вовсе ни к чему! Мне ишо много делов предстоит, и  до  коммунизма  я  хучь
пополам разорвусь, а дотянусь!
   Антипу надоело забавляться с доверчивым по-детски стариком, и он  решил
положить конец шутке:
   - Ты, дед, дюже подумай, допрежь чем записываться в артисты...
   - Тут и думать нечего, - самонадеянно заявил  дед  Щукарь.  -  Раз  там
даровая деньга идет, к зиме и я там буду. Эка  трудность  -  добрых  людей
веселить и рассказывать им разные разности!
   - Иной раз не захочешь любых денег...
   - Это почему же такое? - насторожился Щукарь.
   - Бьют их, этих артистов...
   - Бью-у-ут? Кто же их бьет?
   - Народ бьет, какой за билеты деньги платит.
   - А за что бьют?
   - Ну, не угодит артист каким-нибудь словом, не придется народу на  вкус
или побаска его покажется скучной, вот и бьют.
   - И... это самое... здорово бьют или так, просто шутейно, стращают?
   - Какой там черт шутейно! Бьют иной раз так, что с представления  сразу
везут его, беднягу, в больницу, а иной раз и на кладбище. На моих глазах в
старое время одному артисту в цирке ухо  откусили  и  заднюю  ногу  пяткой
наперед вывернули. Так и пошел домой, разнесчастный человек...
   - Постой, погоди! Как это - заднюю ногу? Да  он,  что  же,  об  четырех
ногах был, что ли?
   - Там всякие бывают... Там всяких для потехи держат. Но  я  тут  ошибку
понес, я хотел сказать: левую,  переднюю,  словом,  левую  ногу  вывернули
напрочь, так и пошел он задом наперед, и не поймешь, в  какую  сторону  он
шагает. То-то и орал, горемыка! На весь  город  слышно  было!  Гудел,  как
паровоз, у меня ажник волос на голове вдыбки подымался!
   Щукарь  долго,  испытующе  глядел  в  серьезное  и  даже  помрачневшее,
очевидно, от неприятных воспоминаний лицо Антипа,  под  конец  уверовал  в
подлинность сказанного и негодующе спросил:
   - А где же полиция была, язви ее душу?! Чего же она  глядела  на  такое
пришествие?
   - Полиция сама участвовала в битье. Я  сам  видал,  как  полицейский  в
левой руке свисток держит,  свистит  в  него,  а  правой  артиста  по  шее
ссланивает.
   - Это, Антипушка, при царе так  могло  быть,  а  при  Советской  власти
милиции драться не положено.
   - Обыкновенных граждан милиция, конечно, не  трогает,  а  артистов  все
равно бьет, ей это разрешается. Так заведено спокон веков, тут  уж  ничего
не поделаешь.
   Дед Щукарь подозрительно сощурил глаз:
   - Брешешь ты, чертов Грач! Что-то я  тебе  веры  никак  не  даю...  Ну,
откуда ты сможешь знать, что и зараз артистам выволочку делают? В  городах
ты тридцать лет не был, дальше хутора и носа  не  кажешь,  откуда  ты  все
могешь знать?
   - У меня же родной племянник в Новочеркасском живет, он  и  сообщает  в
письмах про городскую жизню, - завершил Антип.
   - Разве что племянник...  -  снова  заколебался  дед  Щукарь  и  тяжело
завздыхал,  посумрачнел  лицом.  -  Вот  какая   заковычка,   Антипушка...
Оказывается, рысковая это штука, артистом быть... И на самом деле -  ежели
там до смертоубийства доходит народ,  то  это  мне  вовсе  ни  к  чему.  К
едрене-фене с такой веселой жизней!
   - Вот я тебя на всякий случай и упреждаю.  Ты  сначала  посоветуйся  со
старухой, а тогда уже и устраивайся.
   - Старуха тут ни при чем, - сухо ответил дед  Щукарь.  -  Не  ей  же  в
случае чего будут бока мять. Чего же я с ней буду советоваться?
   - Тогда решай сам. - Антип поднялся с земли, затоптал цигарку.
   - Мне спешить некуда, до зимы ишо далеко, да,  признаться,  и  жеребцов
бросать жалко, и старуха одна заскучает... Нет, Антипушка,  пущай,  видно,
артисты эти без меня обходятся. Будь они прокляты, эти  легкие  заработки!
Да и не такие уж они легкие, ежели всурьез  подумать.  Ежели  тебя  каждый
день будут молотить чем попадя, а милиция, вместо того чтобы  заступиться,
сама будет кулаки на тебе пробовать, - покорнейше благодарю!  Кушайте  эти
вареники сами! Меня сызмальства кто только не забижал! И гуси, и бугаи,  и
кобели, и чего только со мной не случалось. Даже до того дошло,  что  дитя
подкинули. Это как, по-твоему, приятность? Да чтобы меня на старости лет в
артистах убили или какой-нибудь телесный член мне  вывернули  наоборот,  -
покорнейше благодарю! Не желаю, и все тут!  Пойдем,  Антипушка,  лучше  на
собрание, там дело надежное,  веселое,  а  артисты  пущай  сами  про  себя
думают. Они, видать, все молодые, черти, здоровые. Их почем зря  лупят,  а
они, небось, от этого только толстеют. А мое дело стариковское. Даром, что
там харч богатый, а ежели меня как следует отдубасить разика два, то  я  и
душу богу отдам. На черта же мне этот скоромный кусок нужен в таком  разе?
Эти дураки, какие бедных артистов бьют, у меня его из глотки живьем вынут.
Не желаю быть в артистах, и  больше  ты  меня  не  сманивай  туда,  черный
дьявол, и не расстраивай окончательно и бесповоротно! Ты  вот  только  что
рассказал походя, как артисту ухо откусил какой-то безумный дурак,  и  как
ему ногу вывернули, и как его били, а у меня  уже  и  уши  болят,  и  ноги
ломит, и все кости ноют, будто меня самого били, кусали за уши и волочили,
как хотели... Я на эти зверские рассказы ужасный  нервный,  все  одно  как
контуженный. Так что ты иди, за-ради бога, пока  один  на  собрание,  а  я
трошки отдохну тут, успокою себя, настрою свои  нервы,  а  тогда  и  пойду
Дубцову отлуп давать. А зараз я не  могу,  Антипушка,  выступать,  у  меня
мелкая зыбь  по  спине  идет  и  в  коленях  какое-то  дрожание,  какая-то
трясучка, чума ее забери, встать твердо на ноги не позволяет...
   Щукарь начал свертывать новую папироску.  И  на  самом  деле  руки  его
дрожали, со свернутого желобком  клочка  газетной  бумаги  сыпался  крупно
покрошенный табак-самосад, лицо слезливо морщилось.  Антип  с  притворной,
жалостью поглядел на старика:
   - Не знал я, дедушка, что ты такой чувствительной души, а то бы я  тебе
не рассказывал про горькую жизню артистов...  Нет,  дедок,  не  гож  ты  в
артисты! Сиди на печке и не гоняйся за длинным рублем. Да и  старуху  тебе
оставлять надолго негоже, пожалеть ее старость надо...
   - То-то она возликует, когда скажу ей, что из-за нее я отказался  ехать
в артисты! Благодарностев мне от нее будет - несть конца!
   Дед  Щукарь  умильно  улыбался,  покачивал   головой,   предвкушая   то
удовольствие, какое получит сам и доставит своей старухе, сообщив ей столь
приятную новость. Но над ним уже нависала гроза...
   Не знал старик о том, что верный его  друг,  Макар  Нагульнов,  полчаса
назад снарядил одного из парней к Щукаревой старухе со строгим  наказом  -
немедленно явиться в школу и под любым предлогом увести старика домой.
   - А легка на поминке твоя старая! - улыбаясь  уже  в  открытую,  сказал
Антип Грач и довольно крякнул.
   Дед Щукарь поднял голову. Словно мокрой губкой кто-то стер с  его  лица
блаженную улыбку! Прямо на него  шла  старуха,  нахмуренная,  решительная,
исполненная начальственной строгости.
   - Язви ее... - растерянно  прошептал  дед  Щукарь.  -  Откуда  же  она,
окаянная, взялась? То лежала хворая, головы не подымала, а  то  вот  тебе,
сама собой жалует. И за какой чумой ее несет нелегкая?
   - Пошли домой,  дед,  -  голосом,  не  терпящим  возражений,  приказала
старуха своему благоверному.
   Дед Щукарь, сидя на земле, словно околдованный, смотрел  на  нее  снизу
вверх, смотрел, как кролик на удава.
   - Собрание ишо не  кончилось,  милушка,  и  мне  выступать  надо.  Наше
хуторское начальство усердно просило меня  выступить,  -  наконец-то  тихо
проговорил он и тут же икнул.
   - Обойдутся без тебя. Пошли! Дома дела есть.
   Старуха была почти на голову выше мужа и вдвое тяжелее его. Она властно
взяла старика за руку, одним движением легко поставила его  на  ноги.  Дед
Щукарь пришел в себя, гневно топнул ногой:
   - А вот и не пойду! Не имеешь никакого права лишать  меня  голоса!  Это
тебе не старый режим!
   Не говоря больше ни слова, старуха повернулась, крупно зашагала к дому,
и, влекомый ею, изредка упираясь, семенил рядом дед Щукарь. Весь  вид  его
безмолвно говорил о слепой покорной судьбе.
   Вслед ему смотрел и беззвучно смеялся Антип Грач. Но, уже поднимаясь по
ступенькам крыльца, он подумал: "А ведь,  не  дай  бог,  подомрет  старик,
скучно без него в хуторе станет!"



23

   Как только в школе не стало деда Щукаря, собрание приняло  совсем  иной
характер: по-деловому, не прерываемые внезапными взрывами смеха, зазвучали
выступления колхозников, обсуждавших кандидатуру Дубцова, а после того как
неожиданно для всех выступил  кузнец  Ипполит  Шалый,  -  на  собрании  на
несколько минут впервые установилась словно бы предгрозная тишина...
   Уже все кандидатуры подавших  заявления  о  вступлении  в  партию  были
всесторонне обсуждены; уже все трое открытым голосованием были единогласно
приняты кандидатами в члены партии с шестимесячным  испытательным  стажем,
когда слова попросил старик Шалый. Он поднялся с парты, стоявшей  вплотную
к окну, прислонился широкой спиной к оконной притолоке, спросил:
   - Можно мне задать один вопросик нашему завхозу Якову Лукичу?
   - Задавай хоть два,  -  разрешил  сразу  весело  насторожившийся  Макар
Нагульнов.
   Яков  Лукич  нехотя  повернулся  к  Шалому.  На  лице  у  него  застыло
напряженное, ожидающее выражение.
   - Вот люди вступают в партию, хотят не возле нее жить, а в  ней  самой,
вместе с ней делить и горе  и  радость,  -  приглушенным  басом  заговорил
Шалый, не сводя выпуклых черных глаз с Якова Лукича. - А почему ты, Лукич,
не  подаешь  в  партию?  Хочу  я  у  тебя  крепко  спросить:   почему   ты
отстаиваешься в сторонке? Или тебя вовсе не касается, что партия как  рыба
об лед бьется, тянет нас к лучшей жизни? А ты - что? А ты от жарких  делов
норовишь в холодке отсидеться, ждешь, когда тебе кусок добудут, разжуют  и
в рот положат, так, что ли? Как это так у  тебя  получается?  Интересно  у
тебя получается и очень даже  наглядно  для  народа...  Для  всего  хутора
наглядно, ежели хочешь знать!
   - Я себе сам кусок зарабатываю и у тебя ишо не просил, - живо отозвался
Островнов.
   Но Шалый властно повел рукой, будто  отстраняя  этот  никчемный  довод,
сказал:
   - Хлеб себе на пропитание можно добывать по-разному: надень сумку через
плечо, иди христарадничать, и то с голоду не помрешь.  Но  не  об  этом  я
держу речь, и ты, Лукич, не вертись, как уж под вилами, ты  понимаешь,  об
чем я говорю!  Раньше,  в  единоличной  жизни,  ты  на  работу  был  злой,
по-волчьему, без упуска, хватался за любое дело, лишь  бы  копейку  лишнюю
тебе где-нибудь сшибить, а зараз ты работаешь спустя рукава, как все  одно
для отвода глаз... Ну, не об этом речь, ишо не  пришла  пора  отчитываться
тебе перед миром за свою легкую работу и кривую жизню,  подойдет  время  -
отчитаешься! А зараз скажи: почему ты в партию не подаешь?
   - Не такой уж я грамотный, чтобы в  партии  состоять,  -  тихо  ответил
Островнов, так тихо, что, кроме сидевших рядом с ним,  никто  в  школе  не
расслышал, что он сказал.
   Сзади кто-то требовательно крикнул:
   - Громче гутарь! Не  слыхать,  что  ты  там  под  нос  себе  бормочешь!
Повтори, что сказал!
   Яков Лукич долго молчал, будто и не слышал обращенной к нему просьбы. В
наступившей выжидательной тишине слышно было, как разноголосно, но  дружно
квакают лягушки на темной и сонной речке, как где-то далеко,  наверное  на
старой ветряной мельнице, стоявшей за хутором, тоскует сыч  да  трещат  за
окнами, в зеленых зарослях акаций, ночные свиристелки.
   Молчать  и  дольше  было  неудобно,  и  Островнов  значительно   громче
повторил:
   - Не дюже грамотный я для партии.
   - Завхозом быть - грамотный, а в партии - нет? - снова спросил Шалый.
   -  Там  хозяйство,  а  тут  политика.  Ежели  ты  в  этой  разнице   не
разбираешься,  то  я  разбираюсь,  -  уже  отчетливо   и   звучно   сказал
оправившийся от неожиданности Яков Лукич.
   Но Шалый не унимался, с усмешкой проговорил:
   - А наши коммунисты и хозяйством и политикой занимаются, и -  понимаешь
ты, какое диковинное дело, - ведь выходит у них! Одно другому вроде  бы  и
не помеха. Что-то крутишь ты,  Лукич,  не  то  гутаришь...  Правду  хочешь
околесть, вот и крутишь!
   - Нечего мне крутить и ни к чему, - глухо отозвался Островнов.
   - Нет, крутишь! Из-за каких-то своих  потаенных  думок  не  желаешь  ты
подавать в партию... А может, я ошибку несу, так ты меня поправь,  поправь
меня!
   Собрание длилось  уже  больше  четырех  часов.  В  школе,  несмотря  на
вечернюю прохладу, было нестерпимо душно,  Тускло  светили  в  коридоре  и
классах несколько настольных ламп, но от них, казалось, было  еще  душнее.
Однако мокрые от пота люди сидели не шевелясь, молча и напряженно следя за
неожиданно  вспыхнувшим  словесным  поединком  между  старым  кузнецом   и
Островновым, чувствуя, что за  всем  этим  кроется  что-то  недосказанное,
тяжелое, темное...
   - А какие у меня могут быть скрытые думки? Раз ты все на свете наскрозь
видишь, так ты и скажи, - предложил Островнов,  снова  обретая  утраченное
было спокойствие и уже переходя от обороны к наступлению.
   - Ты сам, Лукич, возьми и скажи про себя. С какой стати и чего  ради  я
буду за тебя гутарить?
   - Нечего мне с тобой говорить!
   - А ты не со мной, ты с народом... с народом поговори!
   - Окромя тебя, никто с меня ничего не спрашивает.
   - Хватит с тебя и меня одного. Стало  быть,  не  хочешь  говорить?  Ну,
ничего, подождем, не нынче, так завтра все одно заговоришь!
   - Да чего ты ко мне привязался, Ипполит? Ты сам-то почему не  вступаешь
в партию? Ты за себя скажи, а меня нечего исповедовать, ты не поп!
   - А кто тебе сказал, что я не вступаю в партию? - не  меняя  положения,
медленно, подчеркнуто растягивая слова, спросил Шалый.
   - Не состоишь в партии - значит, не вступаешь.
   И тут Шалый, крякнув, оттолкнулся плечом от  оконной  притолоки,  перед
ним дружно расступились хуторяне, и он развалисто,  не  спеша,  зашагал  к
столу президиума, на ходу говоря:
   - Раньше не вступал - это да, а зараз вступлю. Ежели ты, Яков Лукич, не
вступаешь, стало быть, мне надо вступать. А вот ежели бы  ты  нынче  подал
заявление, то я бы воздержался. Нам с тобой в одной партии не жить! Разных
партий мы с тобой люди...
   Островнов промолчал, как-то неопределенно улыбаясь, а Шалый  подошел  к
столу, встретил  сияющий,  признательный  взгляд  Давыдова  и,  протягивая
заявление, кое-как нацарапанное  на  восьмушке  листа  старой  пожелтевшей
бумаги, сказал:
   - А вот поручателей-то у меня и нету. Как-то надо  вылазить  из  такого
положения... Кто из вас, ребятки, за меня поручится? А ну-ка, пишите.
   Но Давыдов уже писал рекомендацию - размашисто и торопливо. Потом ручку
взял у него Нагульнов.
   Единогласно был принят кандидатом в члены партии и Ипполит Шалый. После
голосования ему, встав с мест, начали аплодировать коммунисты гремяченской
ячейки, а за ними поднялись и все  присутствовавшие  на  собрании,  редко,
неумело, гулко хлопая мозолистыми, натруженными ладонями.
   Шалый  стоял,  растроганно  моргая.  Он   как   бы   заново   оглядывал
повлажневшими глазами издавна знакомые лица хуторян.  Но  когда  Разметнов
шепнул ему на ухо: "Ты бы, дядя Ипполит, сказал народу что-нибудь  этакое,
чувствительное..." - старик упрямо мотнул головой.
   - Нечего на ветер слова кидать! Да и нету  у  меня  в  загашнике  таких
слов... Видишь, как хлопают? Стало быть, им и так все  понятно,  без  моих
лишних слов.
   Но разительная перемена во внешнем облике произошла за эти минуты не  с
кем-либо из  вновь  принятых  в  партию,  а  самим  секретарем  партячейки
Нагульновым. Таким Давыдов еще  никогда  не  видел  его:  Макар  широко  и
открыто  улыбался.  Поднявшись  за  столом  во  весь  рост,  он   немножко
нервически  оправлял  гимнастерку,  бесцельно  касался   пальцами   пряжки
солдатского ремня, переступал с ноги на ногу, а самое главное -  улыбался,
показывая густые, мелкие зубы. Всегда плотно сжатые губы  его,  дрогнув  в
уголках, вдруг расползались в какой-то по-детски  трогательной  улыбке,  и
так необычна была она на аскетически суровом лице Макара,  что  первый  не
выдержал Устин Рыкалин. Это он в величайшем изумлении воскликнул:
   - Гляньте, люди добрые, Макар-то наш похоже что улыбается! Первый раз в
жизни вижу такую диковину!..
   И Нагульнов, не пряча улыбки, отозвался:
   - Нашелся один! Приметил! А чего бы мне  и  не  улыбаться?  Приятно  на
душе, вот и улыбаюсь. Не куплено. А и кто мне воспретит? Дорогие гражданы,
хуторцы, считаю открытое партийное собрание  закрытым.  Повестка  собрания
вся вычерпана.
   Еще как-то более подобравшись, распрямив и без того  крутые  плечи,  он
шагнул из-за стола, сказал позвучневшим голосом:
   - Прошу - как секретарь ячейки -  подойти  ко  мне  дорогих  товарищей,
принятых в нашу великую Коммунистическую партию. Хочу  вас  проздравить  с
великой честью! - И, уже сжав губы и став обычным  Макаром,  негромко,  но
по-командирски повелительно бросил: - Ко мне!
   Первым подошел Кондрат  Майданников.  Сидящим  сзади  было  видно,  что
мокрая от пота рубаха его