по ночам не будет  просыхать  от  слез,  -  тогда  она  становится
настоящей девкой! Поняла, дурочка?
   Давыдов лежал в будке, закинув за голову руки, и сон не шел к нему: "Не
знаю я людей в колхозе, не знаю, чем они дышат, - сокрушенно думал  он.  -
Сначала раскулачивание, потом  организация  колхоза,  потом  хозяйственные
дела, и присмотреться к людям, узнать их поближе  -  времени  не  хватило.
Какой же из меня руководитель, к черту, если я людей  не  знаю,  не  успел
узнать? А надо всех узнать, не так-то уж их много. И не  так-то  все  это,
оказывается, просто... Вон каким боком повернулся Аржанов. Все его считают
простоватым, но он не прост, ох, не  прост!  Дьявол  его  сразу  раскусит,
этого бородатого лешего: он с детства залез  в  свою  раковину  и  створки
захлопнул, вот и проникни к нему в душу, - пустит он тебя, как бы не  так!
И Яков Лукич -  тоже  замок  с  секретом.  Надо  взять  его  на  прицел  и
присмотреться к нему как следует. Ясное дело, что он кулак в  прошлом,  но
сейчас работает добросовестно, наверное  побаивается  за  свое  прошлое...
Однако гнать  его  из  завхозов  придется,  пусть  потрудится  рядовым.  И
Атаманчуков непонятен, смотрит на меня, как палач на приговоренного.  А  в
чем дело? Типичный середняк, ну, был в белых, так кто  из  них  не  был  в
белых! Это  не  ответ.  Крепенько  надо  мне  обо  всем  подумать,  хватит
руководить вслепую, не зная, на кого можно по-настоящему  опереться,  кому
по-настоящему можно доверять. Эх, матрос, матрос! Узнали бы ребята в цеху,
как ты руководишь колхозом, - драли бы они тебя до белых косточек!"
   Возле будки,  под  открытым  небом,  улеглись  спать  женщины-погонычи.
Сквозь  дремоту  Давыдов  слышал  тонкий  Варин  голос  и  баритонистый  -
Куприяновны.
   - Что ты ко мне жмешься, как телушка к корове? - смеясь и задыхаясь  от
удушья, говорила стряпуха. -  Хватит  тебе  обниматься.  Слышишь,  Варька?
Отодвинься, ради Христа, от тебя жаром пышет, как от  печки!  Ты  слышишь,
что я тебе говорю? На беду я с тобой легла рядом... Горячая ты  какая.  Ты
не захворала?
   Тихий смех Вари был похож на воркованье горлинки.
   Сонно улыбаясь, Давыдов представил их лежащими рядом, подумал, засыпая:
"Какая милая девчонка, большая уже, невестится, а по уму -  ребенок.  Будь
счастлива, милая Варюха-горюха!"
   Он проснулся, когда уже рассвело. В будке никого не  было,  снаружи  не
доносились мужские голоса, все  пахари  находились  уже  в  борозде,  один
Давыдов отлеживался на просторных нарах. Он  проворно  приподнялся,  надел
портянки и сапоги - и тут увидел  возле  изголовья  выстиранную,  искусно,
мелким швом зашитую тельняшку и свою чистую  парусиновую  рубаху.  "Откуда
могла тут взяться рубаха? Приехал я сюда безо всего, фактически помню. Как
же здесь очутилась рубаха? Чертовщина какая-то!" - недоумевал  Давыдов  и,
чтобы окончательно убедиться в том, что это не сон,  даже  потрогал  рукою
прохладную парусину.
   Только когда он, натянув тельняшку, вышел из будки, все стало для  него
понятным:  Варя,  одетая  в  нарядную   голубую   кофточку   и   тщательно
разутюженную черную юбку, мыла возле бочки ноги, свежая,  как  это  раннее
утро, и улыбалась ему румяными губами, и так же, как и вчера,  безотчетной
радостью сияли ее широко поставленные серые глаза.
   - Выдохся за вчерашний день,  председатель?  Проспал?  -  спросила  она
смеющимся высоким голосом.
   - Ты где была ночью?
   - Ходила в хутор.
   - Когда же ты вернулась?
   - А вот толечко что пришла.
   - Рубаху ты мне принесла?
   Она молча кивнула головой, и в глазах ее мелькнула тревога:
   - Может, я что не так сделала? Может, мне не надо было заходить на твою
квартиру? Но я подумала, что полосатая рубаха ненадежная...
   - Молодец, Варюха! Спасибо тебе за все  сразу.  Только  по  какому  это
случаю ты так разнарядилась? Батюшки! Да у нее и перстенек на пальце!
   В смущении поворачивая простенькое  серебряное  колечко  на  безымянном
пальце, она пролепетала:
   - На мне же все грязное было, как прах. Вот я и сходила мать  проведать
и переменить одежу... -  И  вдруг,  преодолев  смущение,  озорно  блеснула
глазами: - Хотела ишо туфли надеть, чтобы ты на меня хоть  разок  за  весь
день взглянул, да по пашне, с быками, в туфлях недолго проходишь.
   Давыдов рассмеялся:
   - Теперь я с тебя глаз сводить не буду, быстроногая  моя  ланюшка!  Ну,
иди, запрягай быков, а я только умоюсь и приду.
   В этот день Давыдову почти не пришлось работать. Не успел умыться,  как
пришел Кондрат Майданников.
   - Ты же на два дня отпросился, почему так рано  вернулся?  -  улыбаясь,
спросил Давыдов.
   Кондрат махнул рукой:
   - Скучно там. Жена поднялась.  Лихорадка  ее  трясла.  Ну,  а  мне  что
делать? Повернулся - и ходу сюда... А где же Варька?
   - Пошла быков запрягать.
   - Стало быть, я пойду пахать, а ты  жди  гостей.  Сам  Любишкин  восемь
плугов гонит, я обогнал их на  полдороге.  И  Агафон,  как  Кутузов,  едет
впереди всех верхом на  белой  кобыле.  Да,  есть  и  ишо  новость:  вчера
вечером, в потемках уже, в Нагульнова стреляли.
   - Как - стреляли?!
   - Обыкновенно стреляли, из винтовки. Какой-то  черт  вдарил.  Он  сидел
возле открытого окна, при огне, ну, по нем и  вдарили.  Пуля  возле  виска
прошла, кожу осмолила, только и всего. Но головой он немножко дергает,  то
ли от контузии, то ли от злости, а так - живой  и  здоровый.  Приехали  из
районной милиции, ходят, нюхают, но только это дело дохлое...
   - Завтра придется распрощаться с вами, пойду в хутор, - решил  Давыдов.
- Подымает враг голову, а, Кондрат?
   - Что ж, это хорошо,  пущай  подымает.  Поднятую  голову  рубить  легче
будет, - спокойно сказал Майданников и начал переобуваться.



8

   После  полуночи  по  звездному  небу  тесно,  плечом  к  плечу,   пошли
беспросветно густые тучи, заморосил по-осеннему нудный,  мелкий  дождь,  и
вскоре стало в степи очень темно, прохладно и тихо, как в глубоком,  сыром
погребе.
   За час до рассвета подул ветер, тучи, толпясь, ускорили свое  движение,
отвесно падавший дождь стал косым, от испода туч до самой земли накренился
на восток, а потом так же неожиданно кончился, как и начался.
   Перед  восходом  солнца  к  бригадной  будке  подъехал   верховой.   Он
неторопливо спешился, привязал повод уздечки к  росшему  неподалеку  кусту
боярышника, все так же неторопливо разминаясь на ходу, подошел к стряпухе,
возившейся  возле  вырытой  в  земле   печурки,   негромко   поздоровался;
Куприяновна не ответила на его  приветствие.  Она  стояла  на  коленях  и,
упираясь в землю локтями и мощной грудью, склонив голову набок,  изо  всей
силы дула на обуглившиеся щепки, тщетно стараясь развести  огонь.  Влажные
от дождя и обильно выпавшей росы щепки не загорались, в  натужно  багровое
лицо женщины клубами бил дым, серыми хлопьями летела зола.
   - Тьфу, будь ты трижды проклята такая стряпня! - задыхаясь от  кашля  и
дыма, с  сердцем  воскликнула  раздосадованмая  стряпуха.  Она  откинулась
назад, подняла голову и руки, чтобы  поправить  выбившиеся  из-под  платка
волосы, и только тогда увидела перед собой приезжего.
   - Щепки на ночь надо в будку убирать, кормилица-поилица! У тебя ветру в
ноздрях не хватит, чтобы мокрые дровишки разжечь. А ну-ка,  дай  я  помогу
тебе, - сказал он и легонько отстранил женщину.
   - Вас  тут,  наставников,  много  по  степи  шляется,  попробуй-ка  сам
разожги, а я погляжу, сколь богато у тебя  ветра  в  ноздрях,  -  ворчливо
проговорила Куприяновна, а сама  охотно  отодвинулась,  стала  внимательно
разглядывать незнакомого человека.
   Приезжий был невысок ростом и неказист с  виду.  На  нем  ловко  сидела
сильно поношенная бобриковая куртка, туго перетянутая  солдатским  ремнем;
аккуратно заштопанные и залатанные  защитного  цвета  штаны  и  старенькие
сапоги, по самый верх голенищ  покрытые  серой  коркой  грязи,  тоже,  как
видно, дослуживали сверхсрочную службу у своего  владельца;  и  совершенно
неожиданным  контрастом  в  его  убогом  убранстве  выглядела  щегольская,
отличного серебристого каракуля кубанка, мрачно надвинутая на самые брови.
Но смуглое лицо приезжего было добродушно, простецкий курносый нос потешно
морщился, когда незнакомец улыбался, а карие глаза смотрели на белый  свет
со снисходительной и умной усмешкой.
   Он присел на корточки, достал из внутреннего кармана куртки зажигалку и
большой плоский флакон с притертой пробкой. Через минуту мелкие  дровишки,
щедро обрызганные бензином, горели весело и жарко.
   - Вот так, кормилица,  надо  действовать  -  сказал  приезжий,  шутливо
похлопывая стряпуху по мясистому плечу. - А этот флакончик, так уж и быть,
дарю тебе на вечную память. Чуть чего отсыреет растопка - плесни  из  него
на щепки, и все будет в порядке. Получай подарок, а  как  только  наваришь
хлебова - чтобы угостила меня! Полную миску и покруче!
   Пряча  флакон  за   пазуху,   Куприяновна   благодарила   с   приторной
ласковостью:
   -  Вот  уж  спасибо  тебе,  добрый  человек,  за  подарочек!   Кондером
постараюсь угодить. А для чего ты с собой этот пузырек возишь?  Ты  не  из
ветинаров? Не по коровьей части знахарь?
   - Нет, я не коровий лекарь, - уклончиво ответил приезжий. -  А  где  же
пахари? Неужели спят еще?
   - Какие за быками к пруду пошли, какие уже гнутся на дальней пашне.
   - Давыдов тут?
   - В будке. Зорюет, бедненький. Вчера наморился за день, он ведь у нас в
работе заклятой, да и лег поздно.
   - Что же он допоздна делал?
   - Чума его знает, тут-таки с пахоты вернулся поздно, а  тут  нужда  его
носила озимые хлеба глядеть, какие ишо при  единоличной  жизни  посеянные.
Ходил ажник в вершину лога.
   - Кто же хлеба разглядывает в потемках? - Незнакомец  улыбнулся,  морща
нос и пытливо вглядываясь в круглое лоснящееся лицо стряпухи.
   - Туда-то он дошагал, считай, засветло, а оттуда припозднился. Чума его
знает, чего он припозднился, может, соловьев слушал.  А  что  эти  соловьи
вытворяют у нас тут, в Терновой балке, - уму непостижимо! Так поют, так на
всякие лады распевают, что никакой сон на ум не идет!  Чисто  выворачивают
душу, проклятые птахи! Иной раз так-то  лежу,  лежу,  да  и  обольюсь  вся
горькими слезами...
   - С чего же бы это?
   - Как же это "с чего"? То младость свою  вспомнишь,  то  всякие  разные
разности, какие смолоду  приключались...  Бабе,  милый  человек,  немножко
надо, чтобы слезу из нее выжать.
   - А Давыдов-то один ходил хлеба проведывать?
   - Он у нас пока без поводырей ходит, слава богу - не слепой. Да ты  что
есть за человек? По какому делу приехал? - вдруг насторожилась Куприяновна
и строго поджала губы.
   - Дельце есть к товарищу Давыдову, - опять уклончиво ответил  приезжий.
- Но мне не к спеху, подожду, пока он проснется, пусть трудяга поспит себе
на здоровье. А пока  дрова  разгорятся  -  мы  с  тобой  посидим  малость,
потолкуем о том, о сем.
   - А картошку когда же я начищу на такую ораву, ежели буду с тобой  лясы
точить? - спросила Куприяновна.
   Но разбитной незнакомец и тут нашелся: он достал из кармана  перочинный
нож, попробовал лезвие его на ногте большого пальца.
   - Тащи сюда картошку,  я  помогу  почистить.  У  такой  привлекательной
стряпухи согласен всю жизнь в помощниках быть, лишь бы она  мне  по  ночам
улыбалась... Хотя бы вот так, как сейчас.
   Еще  более  покрасневшая  от  удовольствия,  Куприяновна  с  притворной
сокрушенностью покачала головой:
   - Жидковатый ты собой, жалкий  мой!  Стать  у  тебя  жидкая  по  мне...
Кой-когда ночушкой я, может, и улыбнулась бы тебе,  да  ты  все  равно  не
разглядишь, не увидишь...
   Приезжий удобно устроился на дубовом чурбаке, прищурил глаза, глядя  на
смеющуюся стряпуху.
   - Я по ночам вижу, как филин.
   - Да не потому не увидишь, что не разглядишь,  а  потому,  что  вострые
твои глазыньки слезами нальются...
   - Вот ты, оказывается, какая штука, - негромко рассмеялся  приезжий.  -
Гляди, толстуха, как бы ты первая слезой не умылась! Я только днем добрый,
а по ночам таким толстым пощады не даю. Хоть не проси и не плачься!
   Куприяновна  фыркнула,  но  взглянула  на  отважного   собеседника   со
сдержанным одобрением.
   - Гляди, милок, хвалюн нахвалится, а горюн нагорюется.
   - А это мы к утру итоги подобьем: кому горевать, а кому зоревать  и  во
сне потягиваться. Давай картошку, сорока, нечего бездельничать!
   Покачиваясь, Куприяновна принесла из-за будки полное ведро картошки  и,
все еще посмеиваясь, уселась против приезжего на низком  табурете.  Глядя,
как под смуглыми и проворными пальцами незнакомца спиралями  сворачивается
тонкая картофельная кожура, она удовлетворенно сказала:
   - Да ты не только на язык востер, но и  на  дело.  Хорош  помощничек  у
меня!
   Приезжий быстро орудовал ножом, молча - и только спустя несколько минут
спросил:
   - Ну, как Давыдов? По душе пришелся казакам или нет?
   - Пришелся, ничего. Он геройский парень и простой, вроде тебя. А такие,
из каких фасон наружу не просится, нашему народу нравятся.
   - Простой, говоришь?
   - Дюже простой!
   - Значит, вроде глуповатого? - Приезжий лукаво взглянул из-под кубанки.
   - А ты самого себя за глупого считаешь? - съехидничала Куприяновна.
   - Не сказал бы...
   - Дак чего же ты Давыдова дуришь? Вы же с ним дюже сходственные...
   И снова приезжий промолчал, улыбаясь  про  себя,  редко  взглядывая  на
словоохотливую стряпуху.
   На  востоке  шире  стала  сокрытая  тучей  багряная  полоса  солнечного
восхода. Поднявшийся  на  крылья,  отдохнувший  за  ночь  ветер  донес  из
Терновой балки гремучие раскаты соловьиного пения. И тогда приезжий  вытер
о штанину лезвие перочинного ножа, попросил:
   - Иди буди Давыдова. Зимой будет отсыпаться.
   Давыдов вышел из будки босиком. Был он заспан и хмур. Мельком  взглянул
на приезжего, хрипло спросил:
   - С пакетом из райкома? Давай.
   - Без пакета, но из райкома. Обуйся; товарищ Давыдов, поговорить надо.
   Почесывая широкую татуированную грудь, Давыдов снисходительно посмотрел
на приезжего:
   - Чует мое сердце, что  твоя  милость  -  уполномоченный  райкома...  Я
сейчас, товарищ!
   Он быстро оделся, натянул на босые ноги сапоги, наскоро ополоснул  лицо
водой, крепко пахнущей дубовым бочонком, и немножко церемонно раскланялся:
   - Председатель колхоза имени Сталина Семен Давыдов.
   Приезжий шагнул вплотную к Давыдову, обнял его широкую спину.
   - Вот как официально ты представляешься! А я - секретарь  райкома  Иван
Нестеренко. Вот и познакомились, а теперь  пойдем  походим,  поговорим  по
душам, товарищ председатель колхоза. Ну, как, много еще осталось пахать?
   - Порядком...
   - Стало быть, хозяин что-то недоучел?
   Нестеренко взял Давыдова под руку, тихонько увлекая к пахоте.  Давыдов,
косясь на него, сдержанно сказал:
   - Ошибся. - И вдруг неожиданно для самого себя загорячился: -  Да  ведь
пойми, дорогой секретарь, я в сельском хозяйстве  -  телок  телком.  Я  не
оправдываюсь, но ошибся не я один... Дело-то новое...
   - Я вижу и понимаю, давай спокойнее.
   - Не один я ошибся, а все ребята, на кого опираюсь, промазали вместе со
мной. Не так расставил силенки. Понимаешь?
   - Понимаю. И страшного тут не очень много. Не такое уж  страшное  дело,
исправите на ходу. Подкрепление уже получили людьми и  тяглом?  Хорошо.  А
что касается расстановки  сил,  равномерного  распределения  этих  сил  по
бригадам - учти на будущее, хотя бы на время  сенокоса,  и  особенно  -  в
уборку хлебов. Надо заранее все как следует продумать.
   - Ясно, факт!
   - Ну, а теперь пойдем,  покажи,  где  ты  пахал,  где  твой  гон.  Хочу
посмотреть,  как  ленинградский  рабочий  класс  хозяйничает  на   донской
земле...  Секретарю  парткома  на  Путиловский  не  придется  мне  писать,
жаловаться на твое нерадение, а?
   - Это уж сам суди.
   Маленькой, но сильной рукой Нестеренко еще крепче сжал локоть Давыдова.
Глядя  сбоку  на  простое,  открытое   лицо   секретаря,   Давыдов   вдруг
почувствовал себя так легко и свободно, что улыбка  невольно  тронула  его
твердые губы. Что-то давненько никто из партийного начальства не говорил с
ним так дружески просто и по-человечески хорошо...
   - Качество проверить хочешь, товарищ Нестеренко? И это всерьез?
   - Что ты, что ты! Просто посмотреть, полюбопытствовать, на что способен
рабочий класс, когда он не у станка, не  у  верстака,  а  на  земле.  Если
хочешь знать, я  -  исконный  ставропольский  хлебороб,  и  мне  любопытно
поглядеть, чему тебя научили  казаки.  А  может  быть,  тебя  какая-нибудь
казачка учила пахать и огрехи делать? Смотри,  не  поддавайся  зловредному
влиянию гремяченских казачек! Из  них  есть  такие  штучки,  что  и  тебя,
бывалого  моряка,  черт  знает  чему  научат...  Запросто  собьют  с  пути
истинного! Или какая-нибудь уже сбила?
   Нестеренко говорил с веселой  непринужденностью,  будто  и  не  выбирая
слов, но Давыдов сразу же почувствовал некий, прикрытый шутливостью  намек
- и весь внутренне подобрался. "Знает что-нибудь про Лушку или  закидывает
удочку наудачу?" - не без тревоги подумал он.  Однако  поддержал  шутливый
тон разговора:
   - Это  если  женщина  собьется  с  пути  или  заплутается,  то  кричит:
"Ау-у-у!" А мужчина, настоящий мужчина, ищет дорогу молча, факт!
   - А ты, видно, настоящий мужчина?
   - А ты как думал, товарищ секретарь?
   - А я думаю так: настоящие мужчины мне больше по душе, чем  крикуны,  и
если ты, Давыдов, ненароком собьешься с пути, то, не поднимая шума,  шепни
мне на  ухо.  Как-нибудь  я  помогу  тебе  выбраться  на  твердую  дорогу.
Договорились?
   - Благодарю на добром слове, -  уже  серьезно  сказал  Давыдов,  а  сам
подумал:  "Вот  чертов  сын!  Все  пронюхал..."  Чтобы   не   подчеркивать
серьезности своей последней фразы, добавил: - Удивительно добрый секретарь
у нас, прямо на редкость!
   Нестеренко с ходу остановился, повернулся лицом к Давыдову  и,  сдвинув
на затылок свою роскошную кубанку, морща в улыбке нос, сказал:
   - Потому и добрый, что смолоду сам не всегда по прямой дороге  ходил...
Бывало идешь, идешь, как на параде шаг чеканишь, а  потом  и  собьешься  с
ноги, вильнешь черт его знает куда, одним словом - куда-нибудь в  сторону,
ну и прешь по чертополоху, пока  добрые  люди  опять  молодого  дурака  на
дорогу  не  выведут.  Понятно  тебе,  матросик,  откуда  у  меня   доброта
зародилась? Но я не ко всем, без разбора, добрый...
   - Говорят, чти конь хоть и о четырех ногах, а спотыкается, -  осторожно
вставил Давыдов.
   Но Нестеренко холодно посмотрел на него:
   - Если хороший конь споткнется раз-другой, ему можно простить, но  есть
такие кони, которые спотыкаются на каждом шагу. Как ты его ни учи,  как  с
ним ни бейся, а он подряд все кочки норовит пересчитать носом. Для чего же
такого одра и на конюшне держать? Долой его!
   Давыдов,  незаметно  усмехаясь,  молчал.   До   того   прозрачно   было
иносказание, что пояснений не требовалось...
   Они медленно шли к пахоте, и  так  же  медленно,  прячась  за  огромную
лиловую тучу, вставало за их спиной солнце.
   - Вот мой гон, - указал Давыдов, с  нарочитой  небрежностью  кивнув  на
ровную, уходящую вдаль пахоту.
   Неуловимым  движением  головы  стряхнув  кубанку   до   самых   бровей,
Нестеренко вразвалочку зашагал поперек сырой пахоты. Давыдов  следовал  за
ним немного поодаль и видел, как секретарь, будто бы вынимая  попавшую  за
голенище бурьянинку, не раз и не два промерил глубину вспашки. Давыдов  не
выдержал:
   - Да ты уж меряй не таясь! Ну что ты дипломатию со мной разводишь?
   - Сделал бы вид, что не замечаешь, - на ходу буркнул Нестеренко.
   У   противоположной   стороны   гона   он   остановился,   с    обидной
снисходительностью заговорил:
   - Вообще - ничего, но пахота неровная, как будто подросток  пахал:  где
поглубже, где помельче малость, а где и вовсе глубоко. Скорее всего -  это
от н