игаде обычай такой:
пороть брехунов вожжами.
   Дед Щукарь тяжело вздохнул, погладил ладонью левую ногу.
   - Ты меня, Агафоша, не пужай. Я нынче и так был до смерти выпужанный...
Ну, так вот как оно дело было. Весной призывает меня  Давыдов  и  говорит:
"Бери, дедушка, два мешка овса у кладовщика, себе выписывай харчишек и дуй
на жеребцах прямым ходом в конец Сухого лога. Там наши кобылки пасутся,  и
ты туда в аккурат явишься со своими женихами. Пасет табун  глухой  Василий
Бабкин. Разобьете табун на два косяка, с одним будет Василий, с  другим  -
ты. Только за призводителей ты будешь в ответе, ты их подкармывать овсецом
будешь". А я, признаться, не знал, что такое призводитель, слова такого не
слыхал. Вот тебе и возникший вопрос. Жеребец - знаю, кобыла -  знаю,  само
собою  знаю,  что  за  штука  мерин.  Я  и  спрашиваю:  "А  что  такое   -
призводитель?" Он ответствует: "Кто, дескать, призводит потомство,  тот  и
есть  призводитель".  Спрашиваю  дальше:  "А  бугая  тоже  можно  называть
призводителем?" Он поморщился  и  говорит:  "Само  собою".  Я  ишо  дальше
спрашиваю: "А мы с тобой тоже призводители?" Он засмеялся и говорит: "Тут,
дед, каждый из нас сам за себя отвечает". Одним  словом,  получается  так:
будь ты хоть воробей, хоть какая-нибудь скотиняка, хоть человек,  но  ежли
ты мужеского пола, - ты и есть самый настоящий, без подмесу, призводитель.
"Очень приятно", - думаю про себя. Опять же вопрос. "А кто хлеб призводит,
это как, призводитель он или кто такой?" - спрашиваю у него. А он вздохнул
и говорит: "Отсталый ты человек, дедушка". Я ему и говорю на это:  "Скорее
всего ты отсталый, Семушка, потому что я на сорок лет раньше тебя родился,
а ты тут приотстал". На этом вопрос мы и порешили.
   Свистящим шепотом Куприяновна спросила:
   - Выходит, что и ты, дедуня, производитель?
   - А кто же я, по-твоему? - с гордостью ответил Щукарь.
   - О господи! - простонала Куприяновна и больше ничего не могла сказать,
потому что зарылась лицом в  передник,  и  в  тишине  слышался  только  ее
сдавленный хрип.
   - Ты, дед, не обращай на нее внимания, ты гни  свою  линию,  -  ласково
сказал Кондрат Майданников и отвернулся от костра.
   - Я на этих баб всею жизню не обращаю никакого внимания, а обращал бы -
может, я бы до таких древних годов ни хрена не дожил, -  уверенно  ответил
Щукарь.
   И продолжал:
   - Ну, хорошо, прибыл  я  к  табуну,  гляжу  вокруг  себя,  и  глаза  не
нарадуются! Кругом такой ажиотаж, что век бы оттуда не  уезжал!  Лазоревые
цветки по степи, травка молодая, кобылки пасутся, солнышко  пригревает,  -
одним словом, полный тебе ажиотаж!
   - А что это такое За слово ты сказал? - поинтересовался Бесхлебнов.
   - Ажиотаж-то? Ну, это когда кругом тебя красота. "Жи"  означает:  живи,
радуйся на белый свет, ни печали тебе, ни воздыханий. Это - ученое  слово,
- с непоколебимой уверенностью ответил Щукарь.
   - А откуда ты  их  нахватался,  этих  слов?  -  продолжал  допытываться
любознательный Бесхлебнов.
   - У Макарушки Нагульнова. Мы же с ним огромадные приятели, ну вот он по
ночам англицкий язык изучивает, а я при нем нахожусь. Дал он мне  толстую,
как Куприяновна, книжку, называется она - словарь. Не  букварь,  по  каким
детишки учатся, а словарь для пожилых. Дал  и  говорит:  "Учись,  дед,  на
старости годов пригодится". Вот я и учусь помаленьку. Только  ты  меня  не
перебивай, Акимушка, а то я в один момент с мысли  собьюсь.  Я  вам  потом
расскажу про этот словарь. Так вот, прибыл я к месту назначения со  своими
призводителями, только ничего толку не вышло, ни из моих призводителей, ни
из ажиотажа... Скажу вам, добрые люди: кто этого Ваську глухого близко  не
знает, тот на своем веку лишних десять лет проживет.
   Это, то есть, такой пень, что Демид Молчун,  ежли  сравнять  их,  самый
разговорчивый человек у нас в Гремячем Логу. Что я из-за его молчания муки
в степи принял - несть числа! Не с кобылами же мне разговаривать? А Васька
молчит сутками напролет, только жрет с хрустом,  а  остальное  время  либо
молчаком спит, либо лежит под ватолой, как гнилая колода, и  то  же  самое
молчит. Редко-редко глазами похлопает и опять молчит. Вот какой вопрос  он
мне задал, вовсе не разрешимый. Одним словом, прожил я там трое суток, как
на кладбище, в гостях у покойников, и уже начал сам с собою разговаривать.
Э-э-э, думаю, так дело не пойдет! Так  недолго  и  умом  тронуться  такому
компанейскому человеку, как я.
   Уж на что я терпеть ненавижу, когда мой Макарушка Нагульнов на  годовые
праздники, то есть на Первое мая и на Седьмое ноября, начнет длинные  речи
про мировую революцию запузыривать  и  всякие  непонятные  слова  из  себя
выкидывать, а и того бы я в тот  момент  сутки  напролет  слушал  бы,  как
соловья в саду или кочетиное пение в полуночный час.  А  что  вы  думаете,
гражданы, об этом кочетином пении? Это, братцы мои, не хуже, чем в церкви,
когда  поют  "со  святыми  упокой"  или  ишо   какую-нибудь   трогательную
хреновину...
   - Ты нам про любовь без харчей рассказывай, а не  про  то,  как  кочета
поют, - нетерпеливо прервал рассказчика учетчик бригады.
   - Вы, гражданы, не волнуйтесь, дойдет дело и до разных и тому  подобных
любовей, это не вопрос.  Так  вот,  про  этого  Ваську  глухого.  Было  бы
полбеды, ежли бы он только в молчанку играл, а он  к  тому  же  ишо  такой
обжористый оказался, что никакого сладу с ним не было.  Наварим  каши  или
галушков из пресного теста, и что же получается? Я - раз  ложкой  зачерпну
из чугунка, а он - пять раз. Орудует своей огромадной ложкой, как дышло на
паровозе: туда-сюда, туда-сюда, из чугунка в рот, из рота в чугунок,  я  -
глядь, а каши уже на самом донышке. Встаю голодный, а  он  раздуется,  как
бычий пузырь, ляжет кверху пузом и тогда зачнет икать на всю  степь.  Часа
два поикает, нечистая, сила, и переходит на храп. А храпит, проклятый сын,
так, что даже кобылы, какие поблизости от нашего шалаша, пужаются и  бегут
куда глаза глядят. Спит до ночи, спит не хуже, чем сурок зимой.
   Вот какая горькая была там моя жизнь. И голодный, как кобель бездомный,
и от скуки поговорить, ну, разу не с кем... На  второй  день  подсел  я  к
Ваське, сложил руки трубой и шумлю ему в самое ухо и во всю  мочь:  "Ты  с
чего глухой сделался, с войны или с золотухи в детских годах?"  А  он  мне
ишо резче шумит: "С войны! Красные в девятнадцатом году из четырехдюймовой
пушки с бронепоезда положили возле меня снаряд. Коня под мной убило, а я с
той  поры  оказался  сконтуженный  и  начисто  оглох".  Я  дальше  у  него
спрашиваю: "А с чего ты, Василий, жрешь так,  как,  скажи,  ты  вовсе  без
памяти? Это у тебя тоже от контузии?" А он мне в ответ: "Тучки  находят  -
хорошо. Дождя зараз край как надо!" Вот и поговори с таким балдахином...
   - Ты когда про  любовь  зачнешь  рассказывать?  -  нетерпеливо  спросил
Дубцов.
   Щукарь досадливо поморщился:
   - Далась вам эта любовь, будь она трижды проклята! Я этой  самой  любви
всею жизнею избегал, ежли бы покойный мой папаша не принудил - я бы  и  не
женился вовек, а зараз, изволь радоваться, рассуждай про нее. Тоже  вопрос
нашли... А ежли хотите знать,  вот  что  получилось  тогда  из  любви  без
харчей...
   Прибыл я к месту назначения, разбили табун на два косяка, а женихи  мои
на кобылок и не глядят, только травку стригут зубами безо всякой устали...
Круглый ноль внимания на своих невест! Вот это, думаю,  дело!  Вот  это  я
влип в срамоту со своими призводителями. Я и овса даю им в полную меру,  а
они, один черт, и не поглядывают на кобылок.
   День не глядят и второй - тоже.  Мне  уже  возле  этих  бедных  кобылок
ходить неловко, иду мимо и отворачиваюсь от стыда,  не  могу  им  в  глаза
глядеть, да и баста! Сроду никогда не краснел, а  тут  краснеть  научился:
как только подхожу к косяку, чтобы гнать его на водопой  к  пруду,  и  вот
тебе, пожалуйста, начинаю краснеть, как девка...
   Господи боже мой, сколько я  за  трое  суток  стыда  принял  со  своими
призводителями - несть числа! Вопрос  оказался  вовсе  не  разрешимый.  На
третий день на моих глазах делается такая картина:  молоденькая  кобыленка
заигрывает с моим призводителем, - я его Цветком  кличу,  -  с  гнедым,  у
какого прозвездь во лбу и левая задняя нога  в  белом  чулке.  И  вот  она
вокруг него вьюном вьется, и  так  и  сяк  поворачивается,  и  зубами  его
легочко похватывает, и всякую любовь к нему вытворяет,  а  он  ей  положит
голову на спину, глаза зажмурит и этак  жалостно  вздыхает...  Вот  вам  и
Цветок, хуже и не бывает. А я весь от злости трясусь,  соображаю:  что  же
обо мне  наши  кобылки  думают?  Небось,  скажут:  "Привел,  старый  черт,
каких-то вахлаков", - а может, и кое-что похуже скажут...
   И потеряла бедная кобылка всякое терпение, повернулась к  моему  Цветку
задом да как даст ему со всей силой обеими задними ногами по боку, у  него
аж в нутре что-то екнуло. А тут и я подбег  к  нему,  сам  плачу  горькими
слезьми, а сам кнутом его охаживаю по спиняке, шумлю:  "Ежли  ты  зовешься
призводителем, так нечего и себя и меня на старости годов срамотить!"
   Он же, милый мой страдалец,  отбег  сажен  десять,  остановился  и  так
жалобно заиржал, что меня прямо за сердце схватило, и тут уже  я  заплакал
от жалости к нему. Подошел без кнута, глажу его по храпу, а он  и  мне  на
плечо голову положил и вздыхает...
   Взял я его за гриву, веду к шалашу, а сам говорю: "Поедем, мой  Цветок,
домой, нечего нам тут без толку околачиваться и  лишнюю  срамоту  на  себя
принимать..." С тем запряг их и направился в хутор. А Васька глухой иржет:
"Приезжай, дед, через год, поживем в степи, кашки  с  тобой  похлебаем.  К
тому времени и жеребцы твои, ежли не подохнут, в себя придут".
   Прибыл я в хутор, доложил обо всем Давыдову, он и за голову  схватился,
орет на меня: "Ты за ними плохо ухаживал!" Но я ему отпел на  это:  "Не  я
плохо ухаживал,  а  вы  дюже  хорошо  ездили.  То  ты,  ваша  милость,  то
Макарушка, то Андрей Разметнов. Жеребцы из хомутов не вылазили, а  овса  у
твоего Якова Лукича и на коленях не  выпросишь.  И  кто  это  на  жеребцах
ездит? Раз они призводители, то должны только корм жрать и не работать,  -
иначе вопрос будет вовсе не разрешимый". Да спасибо - из станицы  прислали
двух призводителей, вы же помните про это, и вопрос с кобылками само собою
решился. Вот что она означает, любовь без положенного корма. Понятно  вам,
глупые вы люди? И смеяться тут нечего, раз завелся  очень  даже  сурьезный
разговор.
   Оглядев своих слушателей торжествующим взглядом, дед Щукарь продолжал:
   - И что вы понимаете в жизни, ежли вы, как жуки  в  навозе,  все  время
копаетесь в земле? А я-то по крайней мере каждую неделю, то один  раз,  то
чаще, бываю в станице.  Вот  ты,  Куприяновна,  слыхала  хучь  разок,  как
говорит радио?
   - Откуда же я его слыхала бы, ежли я в станице была десять лет назад.
   - То-то и оно! А я каждый раз слушаю его сколько влезет. Но  и  поганая
же это штука, доложу вам! - Щукарь покрутил головой и  тихо  засмеялся.  -
Аккурат против райкома на столбе висит черная труба, и, боже  ж  мой,  как
она орет! Волос дыбом, и по спине  даже  в  жару  мелкие  мурашки  бегают!
Распрягаю я своих цветков возле этой трубы, поначалу слушаю с  приятностью
про колхозы, про рабочий класс и про разное другое и протчее, а потом хучь
голову в торбу с овсом хорони: из Москвы  как  рявкнет  кто-то  жеребячьим
голосом: "Налей ишо немного, давай выпьем, ей-богу",  -  и,  не  поверите,
добрые люди, до того мне захочется выпить,  что  никакого  сладу  с  собой
нету! Я, грешник, как в станицу мне командироваться,  потихоньку  у  своей
старухи яичков стяну десяток или сколько удастся и,  прибывши  в  станицу,
сразу же на базар. Продам их и сразу же в столовую. Клюну там водочки  под
разные песни из трубы, тогда я могу моего  товарища  Давыдова  хучь  сутки
ждать. А ежли яичков мне спереть дома не удастся, потому что  старуха  моя
научилась за мной следить перед отъездом,  то  я  иду  в  райком  и  прошу
потихонечку моего товарища Давыдова: "Семушка, жаль моя, пожертвуй мне  на
четвертинку, а то мне скучно ждать тебя без дела". И  он,  ласковая  душа,
сроду мне не откажет, и я опять же сразу - в  столовую  и  опять  -  клюну
маленько и либо сплю в приятности на солнышке,  либо  попрошу  кого-нибудь
приглядеть  за  моими  призводителями,  а  сам  командируюсь  по   станице
справлять какие-нибудь свои неразрешимые дела.
   - А какие у тебя могут быть дела в станице? - спросил Аким Бесхлебнов.
   Дед Щукарь вздохнул:
   - Да мало ли делов бывает у хозяина? То  бутылку  керосина  купишь,  то
серников коробки две-три. Или, скажем, так: вот вы про  ученые  слова  мои
спрашивали,  про  словарь,  а  там  пропечатано  так:  одно  слово  ученое
пропечатано ядреными буквами, их я могу одолевать и без очков, а  супротив
него мелкими буковками прояснение, то есть - что это слово обозначает. Ну,
многие слова я и без всяких прояснений понимаю. К примеру,  что  означает:
"монополия"? Ясное дело - кабак. "Адаптер" - означает: пустяковый человек,
вообче сволочь, и больше ничего. "Акварель" - это  хорошая  девка,  так  я
соображаю, а "бордюр" - вовсе даже наоборот, это не что иное, как  гулящая
баба, "антресоли" крутить - это и есть самая твоя любовь, Агафон, на какой
ты умом малость тронулся, и так дале. И все-таки  понадобились  мне  очки.
Прибываем в станицу с Давыдовым, и затеялся я очки покупать. Деньги мне на
это великое дело старуха отпустила.
   Захожу  в  одну  больницу,  а  там  оказалось  вовсе  не  больница,   а
родительский дом; в одной комнате бабы кряхтят и плачут на разные  голоса,
в другой - мелкие детишки мяукают,  как  маленькие  котятки.  Тут,  думаю,
очков я не получу, не туда я вплюхался. Иду в другую больницу, а там сидят
двое на крыльце, в шашки сражаются. Я поздоровался с ними, спрашиваю: "Где
тут можно очки купить?" Они заиржали в две глотки, один из них и  говорит:
"Тут тебе, дедушка, такие очки вставят, что  глаза  на  лоб  вылезут,  тут
вереническая больница, и ты сматывайся отсюда поскорее, а то  тебя  начнут
силой лечить".
   Я, конечно, испужался до смерти и рыском от этой  больницы,  подай  бог
ноги. А они, проклятые, дураки, следом за  мной  вышли  из  калитки,  один
свистит во всю мочь, а другой орет на  всю  улицу:  "Беги,  шибче,  старый
греховодник, а то зараз догонят!" Эх, тут я пошел, как хороший рысак! Чем,
думаю, черт не  шутит,  пока  бог  спит  могут  и  догнать  сдуру,  а  там
оправдывайся перед этими докторами, как хочешь.
   Пока добег до  аптеки  -  сердце  зашлось.  Но  и  в  аптеке  очков  не
оказалось. Езжай, говорят, дедушка, в Миллерово или в Ростов, очки  только
глазной доктор может тебе прописать. Нет, думаю про себя: на какого шиша я
поеду туда?.. Так и  читаю  словарь  по  догадке,  вопрос  с  очками  тоже
оказался вовсе не разрешимый.
   А сколько в станице разных пришествиев со мной случалось - несть числа!
   - Ты, дедушка, рассказывай все  по  порядку,  а  то  ты,  как  воробей,
сигаешь с ветки на ветку, и не поймешь, где у тебя начало, а где конец,  -
попросил Дубцов.
   - Я по порядку и рассказываю, главное дело - ты не перебивай меня. Ежли
ишо раз перебьешь - я окончательно собьюсь с мысли, а тогда понесу  такое,
что вы всем скопом не разберетесь в моем рассказе. Так вот, иду  я  как-то
по станице, а навстречу мне идет молодая и красивая, как  козочка,  девка,
одетая по-городскому, с сумочкой в руке. Идет на высоких каблуках,  только
выстукивает ими:  "цок-цок,  цок-цок",  будто  коза  копытцами.  А  я  под
старость такой жадный стал до всего нового, что прямо страсть! Я,  братцы,
и на велосипеде пробовал кататься. Едет на этой машине какой-то паренек, я
и говорю  ему:  "Внучек  милый,  дозволь  мне  на  твоей  машинке  малость
прокатиться".  Он  с  радостью  согласился,  помог  мне  на  своей  ехалке
угнездиться, поддерживает меня, а я ногами изо всей силы  кручу,  стараюсь
во всю ивановскую. Потом прошу его: "Не держи ты меня, за-ради бога, я сам
хочу проехаться". И только он меня  отпустил,  как  руль  у  меня  из  рук
подвихнулся и я сверзился прямо под  акацию.  Сколько  я  себе  колючек  с
акации во все места, куда надо и куда не надо,  навтыкал  -  несть  числа!
Потом неделю их выковыривал, да ишо и штаны порвал об какой-то пенек.
   - Ты, дед, давай про девку, а не про свои штаны, - строго  прервал  его
Дубцов. - Ну, подумай сам, на черта нам твои штаны нужны?
   - Вот и опять же ты меня перебиваешь, - грустно отвечал ему дед Щукарь.
Но все же решился продолжать. - Стало быть,  идет  эта  размилая  козочка,
ручкой помахивает, как солдатик, а я, грешник, думаю: как  бы  мне  с  ней
хучь самую малость под ручку пройтиться? В жизни я ни с кем под  ручку  не
ходил, а в станице часто видал, как молодые таким манером ходят: то он  ее
под руку тянет, то она его. А спрошу я вас, гражданы, где бы я  мог  такое
удовольствие получить? В хуторе у нас так ходить не положено,  засмеют,  а
иначе где?
   И тут возникший вопрос: как с этой красавицей пройтиться? И вдарился  я
на хитрость:  согнулся  колесом,  стонаю  на  всю  улицу.  Она  подбегает,
спрашивает: "Что с вами, дедушка?" Говорю ей:  "Захворал  я,  милушка,  до
больницы никак не дойду, колотье в спину вступило..." Она  и  говорит:  "Я
вас доведу, обопритесь на меня". А я беру ее со всей смелостью  под  руку,
так мы с ней и командируемся. Очень даже приятно.  Только  доходим  мы  до
раймагазина, и начинаю я помалу распрямляться, и, пока она не  опомнилась,
я ее с ходу чмокнул в щеку и рыском побег в магазин, хотя делать  мне  там
было вовсе нечего. У нее  глазенки  засверкали,  шумит  мне  вдогон:  "Вы,
дедушка, фулюган и притворщик!" А я приостановился и говорю: "Милушка моя,
от нужды и не такое ишо учинишь! Поимей в виду, что я  сроду  ни  с  одной
раскрасавицей под руку не ходил, а мне уже помирать  вскорости  придется".
Сам правлюсь  в  магазин,  думаю  -  чего  доброго,  она  ишо  милиционера
покличет.  Но  она  засмеялась  и  пошла  своим  путем,  только   каблучки
поцокивают. А я пока на  рысях  вскочил  в  магазин  и  дух  не  переведу.
Продавец спрашивает: "Ты не с пожара, дед?" Задыхаюсь вчистую,  но  говорю
ему: "Ишо хуже. Дай-ка мне коробочку спичек".
   Дед Щукарь еще долго продолжал бы свое нескончаемое  повествование,  но
усталые после рабочего дня  слушатели  стали  расходиться.  Тщетно  старик
умолял их выслушать хоть еще несколько рассказов, - возле угасшего  костра
вскоре не осталось ни одного человека.
   Донельзя огорченный и обиженный, Щукарь побрел к яслям, улегся  в  них,
натянув зипунишко и зябко ежась. В полночь на землю пала  роса.  Дрожа  от
озноба, Щукарь проснулся. "Пойду к казакам в будку, а то  тут  выдрогнешь,
как щенок на морозе", - порешил он.
   Цепь злоключений продолжала медленно, но  неотвратимо  разматываться...
Еще с весенней пахоты памятуя о том, что казаки спали в будке,  а  женщины
снаружи, спросонок не соображая, того, что за  два  месяца  кое-что  могло
измениться, Щукарь тихонько вполз на четвереньках в  будку,  снял  чирики,
улегся с краю. Тотчас же уснул, согретый жилым теплом, а  через  некоторое
время проснулся оттого, что почувствовал удушье. Нащупав у себя  на  груди
чью-то голую ногу, с превеликой досадой подумал: "Ведь вот как  безобразно
спит пакостник! Закидывает ногу так, будто верхом на коня садится".
   Но каков же был его  ужас,  когда  он,  желая  сбросить  с  себя  живую
тяжесть, вдруг обнаружил, что это вовсе не мужская нога, а оголенная  рука
Куприяновны, а рядом со своей щекой услышал ее могучее  дыхание.  В  будке
спали одни женщины...
   Потрясенный Щукарь несколько минут  лежал  не  шевелясь,  обливаясь  от
волнения потом, а затем схватил чирики и, как  нашкодивший  кот,  тихонько
выполз из будки  и,  прихрамывая,  затрусил  к  линейке.  Никогда  еще  не
запрягал он своих жеребцов с таким невид