да, привыкшие растягиваться в запретительную ниточку, дрог-
нули в усмешке.

Сожрав тухлую колбасу,  Пачкун,  чтоб не потерять темпа ублажения, тут
же предложил Апраксину чешского пива, но только завтра. Апраксин прием
знал - лишь бы сбить пламя сейчас, после разберемся, согласился загля-
нуть за пивом, хотя и знал, что Пачкун, прикинув, грозят ли ему реаль-
ные неприятности по милости этого русоволосого мужика,вряд ли допустит
Апраксина  до пивного довольства.  Пачкун любил счет услугам и впустую
не ублажал всяких разных.  Весной, летом и осенью заявлялся Апраксин к
Пачкуну с тухлой колбасой,  и три раза,  то ли не признавая Апраксина,
то ли отрабатывая прием,  Пачкун сжирал ломтик гнили  так  бесстрашно,
что Апраксин и впрямь усомнился: гнилая, или мерещится?

Еще Апраксин уел Дурасникова,  сообщив,  что в апраксинском доме,  при
постройке в начале пятидесятых,  наметили разместить три магазина и не
обманули:  открыли галантерею,  продмаг и булочную; за три десятка лет
все три магазина исчезли,  а в свободные помещения на первом этаже въ-
ехали  организации,  названия коих состояли из стольких букв и в таких
сочетаниях, что даже взрослые, вполне грамотные люди, беспомощно шеве-
лили губами,  пытаясь проникнуть в тайный смысл абракадабры.  Выходит,
подытожил Апраксин,  никакого улучшения нет и в  помине,  положение  с
торговлей в микрорайоне ухудшается стремительно,  и непонятно,  что же
зампред вкладывал в понятие "расширенная программа".

Дурасников поднялся,  сказанное Апраксиным,  да и сам выступальщик  не
понравились,  особенно  пугали предметность и осведомленность.  Пачкун
дурак,  торгует гнилью!  Зампреду давно доносили. Дурасников знал, как
сгнаивают редкий товар,  вначале припрятывая его в расчете поживиться,
а после, не продав налево, начинают лихорадочно сплавлять через торго-
вый зал.  Непотребство. Дурасников вознегодовал для вида, попросил Ап-
раксина указать числа продажи гнилой колбасы, понимая, что никто их не
запоминает,  гневно обличил некоторых - бесфамильно! - работников тор-
говли в злоупотреблениях и, отдав дань времени, признался:

- Вас не могу морочить, с торговлей в районе сложно, а будет еще хуже.

Слова эти дались Дурасникову нелегко, но зато снимали с плеч тяжесть и
отдавали мученичеством честного человека.

Апраксин попросил слова для ответа и добил Дурасникова, высказав пред-
положение, что такие, как Пачкун, творят дела не без ведома Дураснико-
ва, а если без ведома, то зачем тогда Дурасников?

Зампред стучал карандашом по сукну: дожили! Его, доверенное лицо влас-
тей,  костерят,  как хулигана!  Дурасников дотронулся до  депутатского
значка,  будто  некто в запале обличения мог сейчас же с мясом вырвать
сине-красный квадратик с лацкана.  Дурасников матюгом шерстил про себя
соратников,  ведавших работой районных служб надзора и контроля, зная,
что те распустили его подчиненных донельзя. Все покупалось, все прода-
валось, и очевидность этого грозила взрывом негодования снизу. Времена
меняются.

Собрание выдохлось, раз-другой вскипели ряды, зашумели и. дух испусти-
ли. Люди потянулись в темный двор, обходя мусорные баки, балансируя на
скользком,  бугрящемся наледью асфальте.  Коля Шоколадов дремал за ру-
лем. Дурасников плюхнулся на сидение, грубо прикрикнул:

- Давай!  - Потом оглянулся,  зампреду казалось,  что сейчас из дверей
вылезет этот тип - Апраксин его фамилия, как сообщил секретарь партбю-
ро - ринется к машине, потребует открыть багажник; под черной, блестя-
щей крышкой таился картонный ящик со снедью,  напакованной Наташкой по
указанию  Пачкуна.  И  хотя Апраксин не мог себе позволить самовольный
досмотр, и хотя на ящике не лежал адрес со словами - "Другу Дураснико-
ву  от  нежно любящего Пачкуна!" - Дурасников злился неимоверно,  даже
цепляясь за пухлую дверную ручку: подмывало выскочить из машины, выта-
щить из багажника картонный ящик, расшвырять проклятую жратву по углам
склизкого, запущенного двора. Времена менялись.

- Не в духе? - Учтиво осведомился Шоколадов.

- Давай! Мать вашу.- ругнулся от души, раз и еще раз,- полегчало.

В кабинете Дурасников перво-наперво бросился к телефону.

- Филипп Лукич! Твои орлы совсем мышей не ловят. Народ на собрании та-
рахтит:  тащат,  что ни попадя,  прямо в форме. Учти! - тут Дурасников
пошел всеми цветами от гнева и возмущения.  Незримый Филипп, тоже тер-
тый  калач,  видно так сунул поддых,  что Дурасникова,  будто из ведра
окатили свекольно-морковным соком.

Правоохранители! Так-растак!  Дурасниковский кулак валтузил по  столу,
сбрасывая бумаги.  Не понимают: или вместе выживем, или вместе закопа-
ют. Зампред поостыл, снова перезвонил Филиппу Лукичу.

- Слушай,  Филипп Лукич,  у тебя там есть ребята присмотреть за строп-
тивцем?  Да пока ничего,  но, сдается мне, неуправляемый субъект. Зна-
ешь,  как наш брат сгорал на таких угольках,  вроде и не  теплятся,  а
вдруг,  кто наддул в обе щеки, пламя порх-порх, глядишь и занялось все
кругом. Фамилия? Щас! - И Дурасников продиктовал: Апраксин. Адрес най-
дешь.  Пугни его, но не шибко, лучше разузнай, кто да что. Больно сме-
лый,  может, кто за ним стоит? Сечет все, шельма, такой один лучше на-
роет,  чем твои нюхачи.  Бывай!  - Дурасников успокоился. Знал, Филипп
Лукич имеет кадры, натасканные на тушение огня.

Вечером Апраксин гулял по скверу,  размышляя,  кому и зачем в их  доме
приспичило обзаводиться непробиваемой дверью?  Четверть века назад ве-
личавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме,  но с тече-
нием  лет  монолит  царственных  жильцов размывался неудачными браками
отпрысков,  потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин,
и теперь обретались в доме обычные люди без особых заслуг,  или с зас-
лугами,  не приносящими ничего  путного,  так,  при  случае,  упомянут
изустно.

Сквер притих  и  принадлежал  теперь выгуливаемым собакам и сумеречным
собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по под-
таявшему снегу аллей,  и одинокие фигурки,  мелькавшие то тут.  то там
меж оголенных деревьев,  окатывали тоской безвременья и вековой неуст-
роенности.

Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет в
квартире всего этажом ниже.  В подъезде водилось в избытке пьяниц,  и,
если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера,  кто да откуда в квартире но-
мер эн,  чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспут-
ная, глушат ханку по черному.

Дверь, виденная днем,  походила на инженерное сооружение самостоятель-
ной ценности,  поражала не только необъяснимой прочностью,  но и  тща-
тельностью  работ:  стальные полосы пригнаны на века,  блестит крепеж,
короб,  уместившийся в проеме на растопыренных  штырях,  трактором  не
вырвешь с облюбованного места.  За такой дверью было что таить,  и Ап-
раксин недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги,
картины, ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром,
искушение хоть за собственной дверью чувствовать  неприступность,  не-
подвластность злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов -
два черных,  по пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от
плюсовой температуры сугробам.  Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на
снегу зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток ря-
дом со сквером,  приютивший двух липовых фигуристов,  окатывал музыкой
серебристый,  жеванный годами колокольчик,  вознесенный на самый  верх
вымазанного казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустын-
ной улице,  примыкающей к скверу,  проносились троллейбусы, оповещая о
своем приближении почти живым, истошным воем.

Апраксин выбрался  из  сквера через четверть часа после девяти вечера,
только что закрылся продмаг Пачкуна.  Над входом в магазин тлела туск-
лая лампа, превращая в дьявольский глаз разбитый красный колпачок. Ап-
раксин замер метрах в десяти от магазина, зная, что две машины у входа
дожидаются мясников, и скоро замелькают укутанные тетки на толстых но-
гах или, неожиданно верткие, пригнанно одетые девицы, и все непременно
с сумками.  Апраксин переступал с ноги на ногу напротив магазина через
улицу и,  в который раз, любовался одним и тем же спектаклем. Уборщица
Галоша  мелькала за непротертыми стеклами,  витрины перестали украшать
убогими продуктами и предпочитали разрисовывать картинками:  вот  око-
рок,  вот говяжья вырезка,  вот молоко и сыр, а вот колбасы не слишком
разнообразные, оттого, что и художники выросли и повзрослели во време-
на,  когда  с многоколбасьем покончили,  и рисовать могли один толстый
батон, другой тонкий, отображая интимность ассортимента.

Мишка Шурф вышел без головного убора,  скользнул  к  машине,  за  ним,
увенчанная серой норковой шапкой,  кралась Наташка Дрын, кралась не из
опасения быть пойманой с поклажей, а боясь поскользнуться на блестящих
ледяных  буграх  и  ухнуть  в  чавкающую грязь в нежно-розовом "дутом"
пальто.

Шурф театрально распахнул дверцу.  Наташка юркнула на заднее  сидение.
Машины Пачкуна Апраксин не приметил и уже не видел недели три: возмож-
но,  директор совершал трепетный обряд смены подвижного состава, менял
"пятерку" на "шестерку" или на "девятку",  или производил иные манипу-
ляции с цифрами,  кодирующими достоинства или недостатки автомобилей и
их обладателей.

Маруська Галоша вчера после работы полила подходы к магазину из шланга
горячей водой в надежде растопить корку извести-нароста, да не рассчи-
тала  - внезапно похолодало - теперь магазин,  похоже разместили прямо
посреди катка.

Володька Ремиз, как и Шурф, покинул пост, то бишь прилавок, без сумок:
мясники, наверное, упрятали товар в багажник еще днем, или ехали вовсе
налегке. Мужчины предпочитали однократные - раз в неделю - массирован-
ные затоваривания продуктами,  а женщины,  по слабости натуры,  тащили
ежедневно, выясняя каждый раз с удивлением: то забыли одно, то другое.

Машина Ремиза будто с конвейера сошла в грязевом покрывале,  напротив,
машина Шурфа блестела, как новенькая. Ремиза часто тормозили гаишники,
но ездил Володька по одним и тем же трассам,  а  мясо,  как  известно,
всем  нужно,  так что сложностей не возникало,  к тому же,  обляпанная
снизу доверху, машина Ремиза отметала напрочь подозрения в пижонстве и
превращала владельца в трудягу, не покладая рук шебуршащегося на рабо-
чем месте, не успевающего обтирать лишний раз четырехколесного друга.

Ремиз видел, что Наташка Дрын села к Шурфу. К Мишке Ремиз не ревновал,
Мишку всерьез не принимал,  и чернокудрый мясник в магазине только за-
дирал девок да баб,  но искал услад на стороне, чем и вызывал восхище-
ние менее стойких мужчин пачкуновского продмага.

Ремиз взял с места резко,  и обдал машину напарника струями грязи, по-
низу запятнав очередью серых лепешек с  рубль  величиной.  Мишка  Шурф
незло погрозил кулаком вслед удаляющейся машине.

Дружная семья. Апраксин поежился, из дворов вырвался ветрило и холодом
стеганул ноги,  спину, шею. Апраксин не имел друзей и подумал, что об-
щий промысел объединяет людей, сближает и почему-то позавидовал празд-
ничным застольям торговых работников:  сытно, уютно, в лучших кабаках.
Апраксин-то не хотел гнить с утра до ночи в подвальных помещениях,  не
хотел носиться по стоптанным ступеням с карандашом за ухом,  не  хотел
кроить  улыбки  при визитах санэпидемовцев и пожарных,  не говоря уж о
старших лейтенантах - младших инспекторах. Уют и тепло торговых засто-
лий  оплачивался непокоем,  смутными видениями худшего исхода,  и даже
Апраксин соглашался,  справедливо: больше рискуешь, лучше жизнь. Читал
и  слышал  Апраксин про посадки и отловы продовольственного ворья,  но
магазин Пачкуна представлялся цитаделью.  Пачкун  правил  уже  десятый
год,  и его рать не несла урона, а если кто и покидал строй, то по во-
леизъявлению самолично Пачкуна, как не соответствующий воинским требо-
ваниям в подразделениях дона Агильяра.

Мимо, раскачивая пассажиров, вихляя задом, прополз автобус. Желтая гу-
сеница на несколько мгновений перекрыла остекленье магазина, задернула
штору перед носом Апраксина, а когда автобус прополз, машины Шурфа уже
не было,  лишь на перекрестке краснели огни перед светофором.  Витрины
погасли,  жизнь  продмага пресеклась,  только патрульная машина пээмгэ
кралась вдоль бровки тротуара и замерла, как раз у входа в магазин.

Неужели не видят,  не знают продмаговских художеств?  Апраксин не  раз
примечал,  что  "Москвич" пээмгэшников привычно парковался у продмага:
розовощекие сержанты ныряли во двор и возвращались вроде  без  ничего,
но  растопыренные  полушубки вольготного покроя многое могли скрывать.
Впрочем, магазины караулить от самих магазинщиков не патрульных дело.

Апраксин двинул домой,  спектакль занял, как и всегда, считанные мину-
ты, и, как и всегда, чувство досады пополам с недоумением - неужели не
видно тем, кому положено видеть? - растворились по дороге домой, когда
Апраксин  шагал по скользкому спуску,  обходя расшвырянные повсюду бе-
тонные плиты и панели,громоздящиеся причудливыми карточными  домиками:
шло строительство шестнадцатиэтажного жилья, и переулок напоминал зах-
ламленный коридор стариковской квартиры.

Дверь со стальными полосами!  Знать, привязчивая штука. Апраксин вошел
в подъезд.  Отпер почтовый ящик. Та же гнетущая зелень стен, что и зе-
лень столбов в сквере. Противовес лифта виднелся сквозь панцирную сет-
ку шахты,  и Апраксин пошел наверх на своих двоих,уверовав,  что пешие
штурмы высоты полезны на переломе между пятым и  шестым  десятком.  На
втором этаже замер у стальной двери, пытаясь проникнуть сквозь покровы
наспех наброшенной материи. Стальные полосы тонули в набивке, скручен-
ной из желтых волокон, будто ободрали тысячи кукольных голов.

Из-за двери  доносилась музыка и женский голос,  низкий,  с хрипотцой,
говорил, похоже, по телефону.

Апраксин вздрогнул - неловко получится,  если сейчас кто-то  застукает
его на площадке в позе подслушивающей сплетницы - и потащился к себе.





Дурасниковская жена  отличалась редкой непривлекательностью,  жалкость
ее облика могла соперничать лишь с бесцветностью:  безгубая, угловатая
и напряженная в движениях. Сейчас она распаковывала короб со снедью от
Пачкуна.

Муж возлежал в ванной, вросший ноготь горбился на большом пальце левой
ноги,  и зампред ежился,  вспоминая,  что это вызывает у юных созданий
отвращение. Мыльная вода подступала к подбородку, от невольных шевеле-
ний пухлого тела захлестывала лицо,  норовила просочиться в нос и рот.
То ли от жара воды,  то ли от воспоминаний о недавнем четвертовании  в
подвальном зале, дышал Дурасников тяжело, от пара в безоконной комнат-
ке,  от духоты и разомления чувство  опасности  терзало  зампреда  еще
яростнее, чем по дороге домой. Опыт, крупицами собранный Дурасниковым,
опыт аппаратчика,  складываемый песчинка к песчинке, подсказывал крас-
нотелому  человеку  в голубой ванне,  что подкрадывается пора непокоя.
Непокой и считался основным врагом в учрежденческих  коридорах  -  все
делалось ради сохранения покоя.  Дурасников даже придумал закон сохра-
нения покоя,  уверяя Пачкуна в бане,  что каждый,  куда судьба его  ни
забрось,  на какую полочку распределения благ ни поставь,  сознательно
или по зову высшего и неназываемого, стремится к сохранению покоя.

Оттирая пятки пемзой,  Дурасников сожалел, что обратился к Филиппу Лу-
кичу  с недвусмысленной просьбой пугнуть Апраксина.  Филипп Лукич слыл
мастером "пужания",  но тот же Филипп Лукич отличался хитростью и отш-
лифованной  десятилетиями кабинетной работы изворотливостью и,  так же
как сам Дурасников,  свято чтил закон сохранения покоя. Могло случить-
ся,  что  Апраксин не сдрейфит,  окажет неожиданное сопротивление или,
того хуже,  перейдет в наступление,  и тогда Филиппок, учтя опасность,
продаст  Дурасникова  с  потрохами,  хотя Филиппок не мальчик и должен
предвидеть, что и его спросят, люди наделенные правом спрашивать: куда
ж ты сам смотрел?  Дите, что ли? Выходило, что Филиппку лучше молчать,
к тому же Филипп Лукич высоко ценил возможнось пожрать и  тут  зависел
от Дурасникова целиком и полностью.

Странная штука пемза, камень вроде, а в воде не тонет. Дурасников сме-
жил веки и увидел картинку из школьного учебника:  лазурный берег Гре-
ции,  и дымок курится над конической вершиной вулкана, изрыгающего ла-
ву,  а у подножия остывшие куски вулканического пепла  превращаются  в
пемзу для пяток Дурасникова. Синева южного неба, густая зелень морских
вод еще пронзительнее напоминали о  человеке,  покушающемся  на  покой
зампреда, и захотелось, чтобы кратер вулкана вырос посреди зала собра-
ния в подвале и выбросил облако ядовитого газа, и затопил огнедышащей,
ворочающейся по звериному лавой оскорбителя с русым чубом.

Жена Дурасникова выставила снедь на кухонный стол,  рассортировав ско-
ропортящееся от долгосохранного; на одной из банок неизвестного содер-
жимого  неведомыми  цветами краснели иероглифы,  и она стала водить по
затейливым линиям пальцем,  думая,  что жизнь проходит пусто и  лишена
тепла и что, кроме Дурасникова, ни один мужчина не возжелал к ней при-
коснуться.  Равнодушная от природы к еде, она научилась искать радости
единственно в сортировке продуктов и перебирала банки, свертки и куль-
ки с горячностью коллекционера,  роющегося в предметах  собирательской
страсти.

Дурасников вылез из ванны,  поскользнулся, ноги поползли в стороны. Он
успел с ужасом припомнить титулованного врача, приволакиваемого в баню
Пачкуном: "Самые жуткие травмы в ванной и на кухне!". Зампред уцепился
за полку с флаконами, с трудом восстановил равновесие, но полка накре-
нилась  и  флаконы,  банки,  тюбики с грохотом посыпались на кафельный
пол.

Жена безмолвно возникла в дверях,  лицо дышало пониманием, и следа уп-
река не виделось в невыразительных глазках. Дурасников старался на же-
ну не смотреть - расстраивался!  - и даже начал забывать,  как же  она
выглядит.  Он выбрался в коридор, слыша, как позади возится жена, шур-
шат газетные листы - лучшая протирка для стекла,  позвякивают собирае-
мые в совок осколки.

Дурасников ступил  на порог кухни - банки и свертки исчезли,  упокоив-
шись в чреве холодильника,- воззрился на  приготовленный  ужин:  когда
успела?  И от расторопности жены,  от ее каждодневного желания угодить
мужу,  возненавидел супругу еще более,  как раз за безотказность и бе-
зответность.

Ел Дурасников некрасиво,  жадно, забывая про приборы, рыночную капусту
хватал пальцами и,  запрокидывая голову,  опускал длинно нашинкованные
листья в разверстую пасть, хлеб ломал и впихивал ломтями в рот поспеш-
но,  будто опасаясь,  что отнимут или, того хуже, побьют, во время еды
сверлил  взглядом одну точку и мерно работал челюстями.  По завершении
трапезы зампред замирал,  как удав,  проглотивший непомерную добычу  и
долго  не выбирался из-за стола.  Кадык его подергивался,  и,  если бы
удалось заглянуть в глотку зампреда, то виделась бы струйка заглатыва-
емой слюны, сбегающая в пищевод и наполненный желудок.

На кухне же, после вечернего заглатывания корма, Дурасников знакомился
с прессой,  выражение лица его при этом являло  среднее  между  зубной
болью,  полудремой и недоверием: пишите, пишите, то-се, пятое-десятое.
пальцы послушно ворошили газетные страницы, приближая главное - телеп-
рограмму и погоду; если температура падала или, наоборот, стремительно
росла,  Дурасников жалел,  что не может поделиться с женой  поразивший
его  непоследовательностью природы.  Опускаться до болтовни с супругой
зампред себе не позволял.

Неожиданно, отшвырнув газету,  Дурасников ринулся к  телефону,  набрал
номер Пачкуна,  хотел отругать,  пригрозить,  что плохо торгует, народ
выражает недовольство,  но услыхав в трубке голос жены дона  Агильяра,
вкрадчивый, укрощающий самых строптивых, не показной, а истинной твер-
достью обладательницы больших денег,  поспешил уединиться.  Пач