тей, в шорохах чужих прикосновений распоз-
навала мысленно неведомые пока привычки,  неизвестного мужчины,  волей
случая оказавшегося твоим на время.





Помреж изложил кратко и толково,  важного не упустил,  Фердуева лишний
раз  похвалила  Ваську  за обстоятельность и умение владеть собой,  но
упорно молчала.  Пусть покроется потом, пусть подрожит, ошпарится мае-
той  неявного исхода.  Фердуева не тревожилась:  хоть нагрянет скорая,
хоть нет,  хоть выживет мужик,  хоть окочурится.  Почуваева, Помрежа и
прочих присных держала в трепете неведения, нелишне страха поднагнать,
окупается осторожностью подчиненных,  по сути  все  решало  прикрытие.
Статисты ее балагана не дурачки,  догадывались о приводных ремнях, что
крутились по воле Фердуевой, лишнего вызнать не стремились - зачем? На
то и хозяйка - но. воспитанные в строгости приключений не искали.

Фердуева жгла молчанием: пусть попреет, ее прикрытие не пощупаешь, его
вроде и нет,  будто паутинка на солнце, и не видно, а меж тем вся соль
в людях,  отпускающих грехи фирме Фердуевой не за Господи, помилуй, не
за спасибо,  хоть большое, хоть пребольшущее, а за бумажки профилями и
башнями разрисованные.

Проглотила язык.  Помреж  машинально  прикрыл вызывающие колени Лильки
Нос краем простыни.  Никак не поверить,  что это сопливое, мокроглазое
создание с мужиками творит чудеса.  Помрежа молчание Фердуевой оконча-
тельно успокоило и в подтверждение его дум хозяйка определила:

- Оклемается. не вызывай. похужает, звони.

Васька трубку отпустил и вовсе весело:  хозяйка не  ошибается,  значит
оклемается,  ей виднее, да и трудно не проявить проницательность - му-
жик в соку,  в загул лезет,  что козел в капусту; перебрал! Очухается.
конечно, случается и бабища с косой завернет ненароком, но чаще трево-
га ложная, завтра защебечет соловьем.

Помреж сунул лекарства в ладошку  девицы,  рывком  поставил  на  ноги,
шлепком  по заду направил к лестнице.  Уверенность Васьки вмиг переда-
лась девице,  нос и глаза просохли, зрак сверкнул ерным огоньком, губы
томно  распухли,  выворачиваясь  наружу,  как в замедленной съемке,  и
вместо причитаний - привычный полувизг, полусмех:

- Завела мальца излишне,  испереживался насчет успеха своего диванного
выступления.

Помреж не слушал, пал коршуном на ложе, накрыл подушкой голову, поста-
рался ухватить за хвост прежний сон, чтоб не мучаться вновь тяжким за-
сыпанием.  Задохнулся,  отшвырнул подушку и прозрел: испоганили ночь -
не заснуть,  так их растак!  Завыл лифт наверху, одну кабину Васька не
отключал.  Леха-Четыре валета спускал гостей игорного салона. На этаже
Помрежа лифт замер.  В коридоре ковровая дорожка глушила шаги, но нат-
ренированное ухо Васьки не обманывало:  несут причитающееся. Леха воз-
ник в директорской приемной  тенью,  приблизился  к  столу  секретаря,
опустил за уголок конверт, на цыпочках - старался не растревожить Пом-
режа - растаял во тьме.

Снова ожил лифт,  утаскивая компанию игроков на первый этаж.  Человек!
Чтит мой сон, будто балерина на пуантах вышагивал, с нежностью прокру-
чивал в голове приход Лехи Помреж.  Тишина на всех восемнадцати этажах
улеглась  окончательно,  ночь  заползла во все закоулки и обосновалась
всерьез до утра.

Васька хотел было подняться,  пересчитать деньги в конверте,  да  лень
корежила; с другой стороны - заснет мертвым сном, а черт их знает кого
Лилька приволокла,  может,  запойный ухажер с пошаливающим  сердчишком
проспится резво - сон алкоголика глубок,  но краток, нагрянет, неровен
час,  в приемную - опочивальню Васьки,  и умыкнет конверт. Да и Лилька
сама не хрустальной прозрачности,  хотя намекни ей, выцарапает глядел-
ки. Помреж нехотя поднялся, доковылял, не включая свет, до стола, упо-
коил конверт на груди и тут ему показалось, что сквозь толстое стекло,
отделяющее приемную директора от коридора бесформенным  пятном  белеет
чужое лицо.





Мишка Шурф принимал Акулетту на дому, хоть и за полночь, а все еще ве-
черяли.  Акулетта тарахтела,  не переставая,  а Мишка Шурф все пытался
совместить графский облик центровой с распущенностью,  царапающей даже
Шурфа.  Мясник числился у Акулетты вроде исповедника: за исповедь Аку-
летта расплачивалась щедро,  во всеоружии умений. Шурф кивал,улыбался,
подливал ликер,  гладил  Акулетту  по  плечам.  Неинтересное  сообщала
гостья, слушанное Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась
в показе долготерпения и участия.  Акулетта ринулась по третьему кругу
поливать знакомых,  выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается
облагородить их круги.

Мишка кручинился завтрашним ранним вставанием,  Акулетта полагала - ее
несчастьями,  и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая
Мишке бурную ночь.

Шурф вечером,  перед уходом с работы,  схлестнулся с Пачкуном, начмагу
шлея  под хвост попала,  дурное в характере дона Агильяра выплеснулось
на неизменно веселого мясника.  Пачкун предупредил  насчет  опозданий,
перечислил  все  Мишкины  грехи и проколы последних месяцев - ну и па-
мять!  - и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадыва-
ются сложные времена.  И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в
магазине или рядом с "двадцаткой" в последние дни.

Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания, подумаешь,
лох как лох,  неудачник,  глаза зоркие - голодный,  да куражу мало, не
борец,  так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,- тут
Мишка  оглядел  свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.

Акулетта царским жестом поправила волосы,  успела удивиться с чего  бы
Мишка изучает кулачище,  истолковала сосредоточенность слушателя,  как
знак внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.

Шурф припоминал,  кому обещал на завтра оставить отбивных  на  ребрах,
посеял бумажку - список страждущих,  то ли в "Риони",  когда расплачи-
вался, то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не
отложил,  отдав ранее,  но без уговору, прикатившему, возникнет нелов-
кость,  а неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал.  К
тому же, Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчи-
тал,  что Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает гово-
руну недоступное Ремизу;  вроде все на равных, но в торговле почва для
зависти всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Реми-
зом начистоту.

Акулетта водрузила  ноги в тонких чулках на край стола,  и Мишка отдал
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулет-
та оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:

- Вот  я  и  говорю ему.- мерное бухтение низкого голоса снова ввергло
Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.

Усталость свивала мясника в жгуты,  глаза слипались,  в сверкающей ра-
дужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два.  Ночь в раз-
гаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть засбори-
лась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы, серо
блеснула подковка тонкого каблука.  Гостья  опрокинула  рюмку,  высоко
задрав голову,  и Шурф изумился:  кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь,
как у пьянчужек - подносил в магазине.

Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:

- Все образуется,  вот посмотришь,- и тут же заработал замшево  мягкий
взгляд гостьи.

Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую, ощу-
тил,  как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не до-
пускала,  что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно вздрем-
нуть,  полагая,  что ему так удобнее слушать,  и говорила без  умолку.
Господи!  Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб
перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя испо-
ведь кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли сло-
ями: от окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, череду-
ясь в строгой последовательности.  Господи! Мишка охватил пальцами ло-
дыжку женской ноги,  щепотью потер тонкую ткань чулка.  Господи!  Чего
Пачкун  взъелся?  Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи,  мешала
обдумывать дела,  а их накопилось невпроворот:  приходилось  протирать
контакты с поставщиками, следить за соблюдением собственных интересов,
выбивать из увертливых и забывчивых долги,  сводить нос к носу без его
хлопот не нашедших бы друг друга,  сводить к обоюдной выгоде, и не без
пользы для себя.  Одно спасало Мишку при укрощении  жизненных  обстоя-
тельств:  не расчетливость,  напротив,  о его широте легенды слагали -
отпразднуем семнадцатое апреля?  А тринадцатое мая,  слабо?  А седьмое
июня? - не четкость в делах, не умение хранить в памяти множество раз-
розненных сведений и извлекать их в любую секунду,  а  неукоснительное
следование немудреному правилу - не ленись!

Поехать? Пожалуйста!

В один конец Москвы? Извольте!

В другой? Что за вопрос!

В пригород смотаться? Нет проблем!

Случались холостые  рейды,  и нередко,  но умение держать себя в узде,
понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприя-
тий.

Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе стру-
ями льющейся в ванне воды.  Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта
в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает гла-
за или чистит зубы. Господи!

Акулетта явилась в кухню преображенная,  глазами чуть навыкате напоми-
нала  школьницу,  и лик невинности странно соседствовал с уверенностью
повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностя-
ми.  Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямил-
ся,  потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно,
перед тем,  как остаться,  осведомлялась:  не отправиться ли ей домой?
Мишка всегда натурально возражал, тем и завершалось.

И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:

- Устал? Может поеду?..

Мишка не узнал себя,  будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и
главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил,
пожав плечами:

- Хорошо. я провожу.

- Руки Акулетты застыли на его глотке в  ступоре  озлобления,  если  б
хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.

Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто набросили
вуаль со стародавней бабушкиной шляпки.  Почернела гостья. Унижений не
прощала,  и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах, ткань отно-
шений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул бы ря-
дом,  сразу  повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня.
Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа,
требовал покоя,  уединения,  никем не потревоженного утра, нашептывал:
черт с ней,  ты от нее не зависишь, конечно, приятно заявиться с осле-
пительной фурией в кабак к вящей зависти дружков, но, милостью Божьей,
есть еще кем поразить воображение вьющейся вокруг мошкары.

Мишка распрямился, потянулся, с трудом изгнал чужака, привлек женщину:

- Ну, куда ты поедешь? Позднота.

Гнев обессловил Акулетту - к отвержениям не привыкла - с ненамазанными
глазами беззащитна,  слезы вот-вот окропят веки с неожиданно короткими
редкими ресницами.  Белорозовый язык облизнул губы,  подобралась,  нос
заострился,  рот  прорезью  залег  над резко очертившимся подбородком.
Глаза хоть и без защитной брони подведенных ресниц, одним только него-
дованием запали,  потемнели,  приобрели глубину и. осветили только что
стертое,  без красок,  лицо.  Мишка не захотел отпускать гостью, уста-
лость сгинула,  накатило дурманящее,  кружащее голову, будто видел эту
женщину впервые.

- Провожать не надо.- Акулетта подцепила сумку.

Шурф не давал пройти в коридор.

- Не кипятись. Ну. сморозил, прости.

Ей нравилось, когда мужчины начинали пластаться - редкостное наслажде-
ние,  горячечный огонь заворочавшихся страстей.  Теперь я тя поманежу!
Акулетта резко отпихнула мясника и ринулась к выходной двери. Мишка не
препятствовал  -  всегда  славился обходительностью с дамами - на ходу
набросил куртку и устремился по лестнице за Акулеттой.





Помреж не робкого десятка,  и все же замер, будто невидимой нитью при-
тороченный к бледному пятну чужого лица за остекленением.  Васька отп-
рянул в глубь приемной, прижимая к груди конверт с деньгами. Пятно пе-
ремещалось  и находилось слишком низко для человека нормального роста:
либо ребенок, либо карлик.

Все длилось секунды.

Наконец, Помреж сообразил:  после визита Лехи с конвертом,  успел  за-
щелкнуть задвижку стекляной двери,  и сейчас за дверью, на коленях, по
ковровой дорожке ползла Лилька Нос.

Все длилось секунды.

Страх не успел настичь Помрежа, а когда Васька разобрался, что к чему,
озноб ужаса только и прибыл, заявил о себе потом и мелкой дрожью паль-
цев.

Помреж бросился к двери,  сбил задвижку, рванул с пола Лильку с лицом,
будто намазанным мелом, выбивающую дробь крепкими зубами.

Помреж еще  не  избавился от страха,  молчал и только тормошил Лильку,
пытаясь успокоить себя и выбить из девицы,  что пригнало ее сюда в по-
луобморочном состоянии.

Лилька моталась в руках Помрежа,  как ватная кукла,  голова раскачива-
лась в стороны, слюна сочилась из уголков рта.

Дар речи вернулся к Помрежу. Матюгнулся, зажал Лильку тисками жилистых
лап, приблизил лицо девицы, будто собирался поцеловать: в глазах ужас.
Увещевать? Не поймет! Васька придержал девицу с подламывающимися нога-
ми одной рукой, другой влепил ей три коротких пощечины. В затуманенных
глазах мелькнул проблеск сознания и угас.  Васька примерился к еще од-
ной  серии отрезвляющих ударов,  когда Лилька,  сглотнув,  со странным
клокотанием вымолвила:

- Умер!

- Путаешь?  - вяло,  окунувшись в безнадежность,  уточнил Помреж: ночь
сегодня выпала тягучая, бесконечная.

Лилька не ответила,  потянула мужчину за собой. Васька плелся обречен-
но:  что теперь?  Ворочать труп? Блажить? Рвать волосы? Разбудить зас-
нувших в блуде?  Звонить в скорую, зачем? Или Фердуевой, будто хозяйке
удастся вдохнуть жизнь в обездушевшее тело?  Васька брел по лестнице и
тащил за собой раздавленную выпитым и пережитым Лильку Нос,  будто ме-
шок, волоком, расшибая ей в кровь колени, ударяя пальцы босых ног, об-
дирая кожу бедер и локтей.

В холле Помреж врубил свет,  предварительно задернув шторы. На кожаном
диване в объятиях спала пара,  другая пара ночевала на сомкнутых раск-
ладушках  в подсобке для измерительных приборов.  Васька ткнул дверь в
подсобку, увидел, как кожа лба мужчины отчего-то покрыта копировальной
бумагой,  и черный след тянется вниз к животу,  будто мужчина промокал
подругу копиркой. Васька притворил дверь и вернулся в холл.

Кавалер Лильки покоился, раскинув руки на ковре - Христосик! - посреди
холла,  чуть в стороне валялись одеяло, две подушки, простыня в мелкий
цветочек.

Васька опустился на колени,  не понимая, что его раздражает: не вид же
покойника  - отошедшие в мир иной и должны быть голыми;  не бугрящееся
брюхо,  не желтизна оплывших жиром боков,  ни толстые складки над про-
межностью,  не  рыжемедный  лобок;  и даже не багровый шрам со следами
редких швов.  Раздражал Помрежа храп мужика на диване,  храп взвивался
до верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим бара-
банную перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьяволь-
щина!  Храпит гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным мо-
лотком долбит затылок.

Помреж тронул умершего - еще теплый,  не успел остыть;  хорошо  топят,
отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и хозяйс-
твенной направленности раздумий даже в скорбный  час.  Глаза  закрыты,
повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил
одеяло на растекшееся квашней брюхо,  подтянул отороченный край до са-
мого подбородка,  но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под
шерстяным покровом. Помреж ползал на коленях - удобно, ковер мягкий и,
если пригнуть голову, волны храпа, будто прокатывались выше и не бере-
дили слух.

Ползание по ковру неожиданно успокоило,  отогнало дурное: ну, умер че-
ловек.  не убили же,  никаких следов насилия,  смерть неизбежна, а что
настигла здесь,  в месте не подобающем?  Так смерть выбирает  место  и
время визита по своему усмотрению; Васька повинится: пожалел подвыпив-
шего мужика,  пустил переночевать, виноват - нарушил, бедолага взял да
и преставился; почему сразу не вызвал, а только к утру? Надо же выпро-
водить блудодеев,  замести, уничтожить следы гульбища, хоть и аккурат-
ного, но не бесплатного. Сразу не вызвал потому, что задрых непотребно
- нарушение.  Но сморило,  и вот утром обнаружил. человеческая в общем
беда.  Фердуева,  как старшая, объявит ему выговор, и в ближайшее зас-
толье вместе весело посмеются над происшедшим.

Лилька ход мыслей Помрежа не ведала,  девицу корежило  страхом  не  на
шутку,  мозг,  перегретый выпивкой, шептал о расплате, рисовал картины
зубодробительные.  Конец Лильке Нос! И от жалости к себе, от нелепости
случившегося,  голая, завернутая в простыню страдалица ревела и разма-
зывала слезы, с надеждой исподтишка поглядывая на Ваську, будто он об-
лечен  властью вдохнуть жизнь в обмякшее тело;  а еще Лилька содрогну-
лась, думая, что гладила мертвеца - неизвестно же, когда именно случи-
лось худшее - и сворачивалась калачиком под толстым боком, и ногой на-
тягивала одеяло на выбившуюся наружу ступню мужчины,  которого уже нет
в живых.

Помреж йогом  оседлал  ковер,  упер подбородок в колени и сверлил тело
под одеялом пламенеющим взором,  похоже,  надеясь так возродить биение
остановившегося сердца.  Выдать звонок Фердуевой? Потревожить? Не сто-
ит, сам справится с бедой, заработает очко в глазах хозяйки, как чело-
век,  не  теряющий  присутствия духа в переделках гибельных для слабо-
нервных.

Слезы Лильки выплакала,  успокоилась, в отуплении прислонилась к обтя-
нутому кожей креслу, и только храп жил в холле и оповещал о здоровом -
или нездоровом - сне.  Васька снова дотронулся до тела и удивился: все
еще теплое,  не расстается с обогревом или. тут Ваське стало не по се-
бе,  снова приложил ухо к сердцу: тишина или. не разберешь мешает храп
треклятый.  Васька  углядел сумку то ли девицы храпуна,  то ли другой,
почивающей под копиркой,  кивнул Лильке,  та с  собачьей  преданностью
подтащила  кожаную  торбу;  Васька выгреб начинку,  отыскал пудреницу,
разломил пополам и зеркальную часть поднес ко рту умершего.

Запотело враз.

Васька вскочил, сгреб Лильку, в сердцах отвесил ломовую оплеуху. Лиль-
ка дико взвизгнула.  Мужик-храпун на диване ожил,  свесил ноги, озира-
ясь, не ведая по первому проблеску сознания, где обретается, кинулся к
Помрежу - обидчику души компании Лильки Нос.

Васька коротким тычком стального кулака пробил храпуна, брезгливо наб-
людая, как горе-защитник рушится на пол.

- Убрать все,  сволочи, к шести утра! И чтоб к семи ноль-ноль духу ва-
шего не было. Мертвецу, когда проспится, на вашем месте я бы морду на-
бил.

Васька покинул холл,  сбежал на свой этаж,  долго не приходил в  себя,
душило негодование. Так испоганить ночь, расскажи - не поверят.

Не успел лечь, как по лестнице спустился мертвец. Виновато ввинтился в
приемную,  прилип к краю стула,  начал извиняться. Васька вознамерился
перебить: мол, чего виниться, каждый может умереть, дело житейское, но
рожа мертвеца отталкивала,  припоминался жирный живот и все, что ниже;
от  омерзения Помреж повернулся спиной к кающемуся грешнику и процедил
сквозь зубы:

- Пшел вон!  - и от грубости,  могущей подвинуть мертвеца на непредви-
денные действия, на всякий случай сжал кулаки, и совсем изумился, ког-
да мужик потопал к стеклянной двери, смущенно бормоча:

- Ну, товарищ, товарищ, я же не нарочно! Товарищ.

- Еще б нарочно научились дуба давать,- прикрикнул Васька,- чтоб тогда
твор