о ли я бела.
     Бернардо поглядел на меня.
     - Достаточно ли ты бела?
     - Согласно мнению некоторых людей, нет.
     - Например, кого?
     - Например, не твое собачье дело.
     Он развел руками:
     - Извини, я не хотел наступать на мозоль.
     - Хотел, хотел, - ответила я.
     - Ты серьезно так думаешь?
     - Ага, - сказала я. - Я думаю, ты завидуешь.
     - Чему?
     - Тому, что я могу сойти за белую, а ты нет.
     Он открыл рот, и на его лицо просто хлынул поток эмоций: гнев, юмор, отрицание. Наконец он состроил улыбку, но не слишком счастливую.
     - А ведь ты стерва, ты это знаешь?
     Я кивнула:
     - Ты меня не подкалывай, и я тебя не буду.
     - Договорились. - Улыбка Бернардо засияла шире. - А теперь позвольте мне проводить вашу лилейно-белую задницу в столовую.
     Я покачала головой:
     - Иди вперед, высокий темный жеребец, чтобы я полюбовалась твоей задницей, пока будем идти по коридору.
     - Только если ты потом пообещаешь поделиться впечатлениями от зрелища.
     Я приподняла брови:
     - Хочешь получить критический отзыв о своих ягодицах?
     Он кивнул, и улыбка у него уже была довольная.
     - Ты такой эгоцентрист или просто пытаешься сделать мне неловко?
     - Угадай сама.
     - И то, и другое, - предположила я.
     Улыбка растянулась до ушей.
     - Ты действительно такая умная, как кажешься.
     - Шевелись, Ромео. Эдуард не любит, чтобы его заставляли ждать.
     - Чертовски верно.
     Мы пошли по короткому коридору: он впереди, я за ним. Бернардо шагал подчеркнуто скользящей походкой, и я действительно глядела спектакль. Пусть меня подстегивала всего лишь интуиция, но я была готова поспорить, что Бернардо и вправду попросит меня высказать мнение, причем громогласно и публично. Почему это, когда есть верный предмет для спора, никого рядом не бывает, чтобы заключить пари?

Глава 19

     В столовой было больше тяжелых темных балок и в основном желтовато-белые стены. Если судить по стульям, то обеденный стол тоже был черный с серебром. Но его скрывала скатерть, похожая на еще один коврик работы навахо. Хотя на ней тускло-красные полосы чередовались с черным и белым цветом. Даже металлический канделябр на середине стола был черным с красными свечами. Приятно, что какой-то цвет не привнесен сюда Донной. Мне понадобились годы, чтобы сломать пристрастие Жан-Клода к белому и черному. А поскольку я Эдуарду всего лишь друг и не больше, не мое дело, как он декорирует свое жилище.
     В углу был камин, почти такой же, что в гостиной, только в белую известь вмазали большой кусок черного дерева. Я бы назвала его каминной полкой, но он недостаточно выдавался из стены. Настоящая каминная полка была украшена красными свечами всех форм и размеров, некоторые просто держались на своих вощаных подножиях, другие стояли в металлических подсвечниках. Два круглых возвышались над остальными, и свеча в них насаживалась на иглу. Зеркало с серебряной старинной оправой висело за свечами, и когда они горели, то должны были в нем отражаться. Странно, я не думала, что у Эдуарда может быть пристрастие к свечам.
     Окон в комнате не было, только дверной проем, ведущий наружу. Стены поражали белизной и пустотой. Почему-то эта скудость убранства возбуждала клаустрофобию.
     В дальней двери появился мужчина. Ему пришлось пригнуться, чтобы не зацепить лысиной за притолоку. Он был повыше Дольфа, имеющего рост в шесть футов восемь дюймов, то есть был самым высоким человеком, которого я в жизни видела. На фоне его лысины особенно выделялись кустистые черные брови да тень бороды, обрамляющая щеки и подбородок. Одет он был в атласные черные пижамные штаны. А шлепанцы на нем норовили вот-вот свалиться с ног. Олаф - кто же еще это мог быть? - передвигался в них совершенно непринужденно. Перешагнув через порог и выпрямившись, он направился дальше, как отлично смазанная машина, мышцы ходили под бледной кожей. Высокий, без капли жира, сухощавый, поджарый и мускулистый, он обошел вокруг стола, и я отодвинулась автоматически, чтобы между нами оказался стол.
     Олаф остановился, я тоже. Мы разглядывали друг друга по разные стороны стола. Бернардо стоял у дверей, у дальнего конца стола, и смотрел на нас. Вид у него был встревоженный. Наверное, думал, должен ли он броситься мне на помощь, если таковая мне понадобится. А может, ему просто не нравилось повисшее в комнате напряжение. Мне оно точно не нравилось.
     Если бы я не сдвинулась, когда он вошел, был бы уровень этого напряжения ниже? Может быть. Но я давно научилась доверять своему инстинкту, а он подсказывал: держись так, чтобы он до тебя не дотянулся. Однако я постаралась вести себя любезно.
     - Ты, наверное, Олаф. Фамилию я не расслышала. А я Анита Блейк.
     Темно-карие глаза Олафа выглядывали из глубоких глазниц, которые с крупными скулами напоминали пещеры, где они и днем были бы в тени. Он смотрел на меня, будто я ничего и не сказала.
     Я снова попыталась - уж чего-чего, а назойливости мне не занимать.
     - Алло, Земля вызывает Олафа.
     Я глядела ему в лицо, и он не моргнул, никак не показал, что он что-то слышал. Если бы он не смотрел на меня свирепым взглядом, я бы допустила, что он меня игнорирует.
     Я покосилась на Бернардо, но не теряла из виду великана по ту сторону стола.
     - Это как понимать, Бернардо? Он вообще-то разговаривает?
     - Разговаривает, - кивнул Бернардо.
     Я снова полностью переключилась на Олафа.
     - Так ты не хочешь разговаривать именно со мной, да?
     Он продолжал смотреть.
     - Ты думаешь, что не слышать сладкие звуки твоего голоса - это наказание? Мужчины вообще такие болтуны, и так приятно помолчать для разнообразия. Спасибо тебе за доставленное удовольствие, деточка.
     Последние три слога я произнесла раздельно, отчетливо.
     - Я тебе не деточка.
     Голос был низкий, глубокий, под стать широкой груди. Говорил он чисто, но с каким-то гуттуральным акцентом, немецким, похоже.
     - Оно заговорило! Стой, сердце! Сердце, стой!
     Олаф нахмурился:
     - Я не был согласен, чтобы тебя включали в эту охоту. Нам не нужна помощь от женщины. Ни от какой.
     - Ну, Олаф, деточка, чья-то помощь вам нужна, потому что вы все трое ни хрена не выяснили про эти увечья.
     Полоса краски поползла с шеи ему на лицо.
     - Не называй меня так!
     - Так - это как? Деточка?
     Он кивнул.
     - Ты предпочитаешь лапушка, пупсик или цыпочка?
     Краска из розовой стала красной и продолжала сгущаться.
     - Не называй меня ласкательными терминами. Меня никто лапушкой называть не будет.
     Я уже готовила очередную язвительную реплику, но он подставился, и я придумала получше.
     - Как мне тебя жаль.
     - О чем ты бормочешь?
     - Жаль, что тебя никто лапушкой не назовет.
     Румянец, начавший уже бледнеть, вновь вспыхнул, будто Олаф покраснел от смущения.
     - Это ты что, мне сочувствие выражать вздумала?
     Голос его чуть повысился - точно рычание собаки перед броском. От накала эмоций у него усилился акцент - очень немецкий, нижненемецкий даже. Бабушка Блейк была родом из Баден-Бадена, на границе Германии и Франции, но двоюродный дедушка Отто был из Хапсбурга. На сто процентов я не была уверена, но акцент звучал похоже.
     - Каждого человека кто-то да должен называть лапушкой, - пояснила я медовым голосом.
     Я не злилась. Я его подначивала, а не надо бы. Единственное оправдание - что эти разговоры об изнасиловании заставили меня его бояться, а это мне не нравилось. И я тянула зверя за хвост, чтобы самой же расхрабриться. Глупо. Когда я сама осознала, что делаю, то попыталась это прекратить.
     - Ни одна баба меня не запряжет, а потому и лапушкой называть не будет.
     Он тщательно выговаривал каждое слово, но акцент усилился, стал выразительнее. Олаф пошел вокруг стола, шевеля мускулами, как огромный хищный кот.
     Я откинула полу куртки, показывая пистолет. Он остановился, но лицо его было яростным.
     - Давай начнем сначала, Олаф, - предложила я. - Эдуард и Бернардо мне рассказали, какой ты злой и страшный, и я занервничала, а потому ощетинилась. Когда я ощетиниваюсь, то становлюсь занозой. Прошу прощения. Давай сделаем вид, что я к тебе не прикалывалась, а ты не злой и страшный, и начнем сначала.
     Он застыл - иначе тут и не скажешь. Напряженная дрожь его мускулов расползлась, как вода по слону. Но она не исчезла, а где-то затаилась. Я на миг увидела его изнутри, будто дверца распахнулась. Он действовал из огромной черной ямы ярости. Она обычно направлялась на женщин, и это было случайно. Злости нужен объект или человек превратится в одного из тех, что въезжают в рестораны на машине и начинают стрелять во всех подряд.
     - Эдуард очень настаивал, что ты должна здесь быть, но что бы ты там ни говорила, меня ничего не заставит с этим смириться.
     Акцент убывал в его речи по мере того, как он овладевал собой.
     Я кивнула:
     - Ты из Хапсбурга?
     Он моргнул, и на миг мрачность сменилась недоумением.
     - Что?
     - Ты из Хапсбурга?
     Он вроде как задумался на секунду, потом кивнул.
     - Я вроде как узнала акцент.
     Его вновь охватила презрительная угрюмость.
     - Ты специалистка по акцентам? - Он сумел произнести это язвительно.
     - Нет. Мой дядя Отто был из Хапсбурга.
     Он снова моргнул, и мрачная гримаса чуть смягчилась.
     - Ты не немка. - Он произнес это очень уверенно.
     - Семья моего отца - из Германии, из Баден-Бадена на краю Черного Леса. А дядя Отто был из Хапсбурга.
     - Ты сказала, что акцент был только у твоего дяди.
     - Когда я появилась на свет, почти вся моя семья столько здесь прожила, что перестала уже говорить с акцентом, только у дяди Отто он сохранился.
     - Он уже умер, - сказал он полувопросительно полутвердительно.
     Я кивнула.
     - От чего он умер?
     - Бабуля Блейк говорила, что тетя Гертруда его запилила до смерти.
     Олаф передернул губами.
     - Женщины - тираны, если мужчины им это позволяют. - Голос его звучал чуть-чуть спокойнее.
     - Это правда и насчет мужчин. Если один партнер слаб, второй берет власть в свои руки.
     - Природа не терпит пустоты, - произнес Бернардо.
     Мы оба посмотрели на него. Не знаю, что у нас было написано на лицах, но Бернардо поднял обе руки вверх:
     - Извините, что вмешался.
     Мы с Олафом снова стали смотреть друг на друга. Сейчас он был настолько близко, что я могла бы и не успеть выхватить браунинг. Но если я сейчас отодвинусь, все мои миротворческие усилия пойдут насмарку. Он это примет либо за оскорбление, либо за слабость - ни то, ни другое мне не нужно. Поэтому я осталась на месте и попыталась не выдавать своего напряжения, потому что, как бы спокойно ни звучал мой голос, внутри стянулся узел. У меня только один шанс сделать эту работу. Если я его сейчас профукаю, дом во время моего пребывания здесь превратится в вооруженный лагерь, а нам надо заниматься раскрытием преступления, а не междоусобицей.
     - Каждый человек - либо лидер, либо ведомый, - сказал Олаф. - Ты кто?
     - Я готова следовать за тем, кто этого заслуживает.
     - И кто решает, заслуживает человек этого или нет, Анита Блейк?
     Я не могла не улыбнуться:
     - Я, конечно.
     У него снова дернулись губы.
     - И если Эдуард поставит меня командовать, ты будешь подчиняться?
     - Я верю суждению Эдуарда, поэтому - да. Но позволь задать тебе тот же вопрос: ты будешь подчиняться, если Эдуард поставит командовать меня?
     Он даже вздрогнул.
     - Нет.
     Я кивнула:
     - Отлично, по крайней мере мы хоть знаем положение вещей.
     - И каково оно?
     - Я из тех, кому важна цель, Олаф. Я сюда приехала раскрывать преступление, этим я и буду заниматься. Если в какой-то момент придется выполнять твои приказы, так оно и будет. Если Эдуард поставит меня командовать тобой, а тебе это не понравится, выясняй с Эдуардом.
     - Баба - она баба и есть. Ответственность перекладывается на мужские плечи.
     Я посчитала до десяти, потом пожала плечами.
     - Ты говоришь так, будто твое мнение для меня что-то значит. А мне плевать, что ты обо мне думаешь.
     - Для женщин всегда важно, что мужчины о них думают.
     Тут я засмеялась:
     - Ты знаешь, я было начала оскорбляться, но ты такой смешной!
     Я говорила всерьез.
     Он придвинулся ко мне, чтобы подавить, запугать своими габаритами. Это было внушительно, но я, сколько себя помню, всегда была самым маленьким пацаном во дворе.
     - Я не пойду выяснять к Эдуарду. Я выясню это с тобой. Или у тебя яиц не хватит, чтобы против меня попереть? - Я резко засмеялась. - Ах, извини, забыла, только они у тебя и есть.
     Он потянулся ко мне быстрым движением. Думаю, хотел просто полапать, но ждать я не стала. Я отпрянула и бросилась на пол, выхватив браунинг еще до того, как стукнулась задом об пол. Вытаскивая оружие, я не успела руками смягчить удар от падения. Стукнулась я тяжело, и удар отдался в позвоночнике.
     Он вытащил откуда-то клинок длиной с его предплечье. Лезвие уже опускалось вниз, а пистолет еще не целился точно ему в грудь. Кто пустит первую кровь, еще было неясно, но ясно было, что кровь пойдет у обоих. Все замедлилось до той кристальной четкости, когда в твоих руках все время мира, чтобы навести оружие, уйти от клинка, и вместе с тем все происходит с молниеносной быстротой, и ничего не остановить, не переменить.
     - Стоп! - прорезал комнату голос Эдуарда. - Того, кто пустит первую кровь, я застрелю собственной рукой.
     Мы оба застыли. Олаф заморгал, будто время потекло с обычной скоростью. По всей вероятности, сегодня мы друг друга не убьем. Но мой пистолет целился ему в грудь, и его рука с зажатым в ней ножом была занесена надо мной. Хотя не нож - а скорее всего меч. Откуда только он его вытащил?
     - Брось нож, Олаф, - велел Эдуард.
     - Пусть сначала она уберет пистолет.
     В его темных глазах я видела ненависть, которую сегодня уже наблюдала на лице лейтенанта Маркса. Они оба ненавидели меня за то, что не в моей власти было переменить: один - за врожденный от Бога дар, другой - за то, что я женщина. Забавно, до чего одна безрассудная ненависть похожа на другую.
     Пистолет в моей руке ровно смотрел в грудь Олафа, и я медленно выдохнула, выпустила воздух из тела, ожидая, пока Олаф решит, как нам сегодня поступить. Либо мы работаем над делом, либо копаем могилу - или две, если он достаточно быстр. Я знала, что бы выбрала я, но знала и то, что решающий голос - не мой. И даже не Олафа - голосовать будет его ненависть.
     - Брось нож, и Анита уберет пистолет, - сказал Эдуард.
     - Или застрелит меня безоружного.
     - Она этого не сделает, - сказал Эдуард.
     - Она теперь меня боится, - возразил Олаф.
     - Может быть, - согласился Эдуард. - Но меня она боится больше.
     Олаф посмотрел на меня сверху вниз, и сквозь ненависть и гнев проскользнула тень неуверенности.
     - Нет, я всажу в нее нож. Она меня боится.
     - Объясни ему, Анита.
     Оставалось надеяться, что я правильно поняла, чего Эдуард хочет.
     - Я тебе всажу две пули в грудь. Может быть, тебе удастся отрезать от меня кусок раньше, чем ты грохнешься. Если ты по-настоящему хорошо работаешь ножом, может, даже ты успеешь полоснуть меня по горлу, но все равно ты будешь мертв.
     Я надеялась, что он примет решение достаточно быстро, потому что очень неудобно держать положение стрелка, сидя на заднице. У меня спина затечет, если я в ближайшее время не изменю позу. Страх уходил, оставляя за собой пустоту. Я устала, а ночь только начиналась. Еще часы пройдут, пока можно будет заснуть. И я устала от Олафа. Было у меня такое чувство, что если я не убью его сейчас, то мне еще представится шанс.
     - Кого ты больше боишься, Анита? Меня или Олафа?
     Я, не отводя глаз от Олафа, ответила:
     - Тебя, Эдуард.
     - Объясни ему почему.
     Будто учитель тупому ученику говорит, что делать, но от Эдуарда я готова была это стерпеть.
     - Потому что ты никогда не позволил бы мне так на тебя наставить пистолет. Никогда не позволил бы своим эмоциям поставить тебя в опасность.
     Олаф моргнул, глядя на меня.
     - Ты меня не боишься?
     В его вопросе прозвучало разочарование, в котором было что-то детское, мальчишеское.
     - Я не боюсь ничего из того, что могу убить.
     - Эдуарда тоже можно убить, - сказал Олаф.
     - Да, но может ли это сделать кто-нибудь из присутствующих? Вот в чем вопрос.
     Олаф теперь глядел на меня более озадаченный, чем разгневанный. И начал медленно опускать клинок.
     - Брось его, - произнес Эдуард ровным голосом.
     Олаф уронил лезвие на пол. Оно упало, зазвенев.
     Я встала на колени и отодвинулась вдоль стола, попутно опуская пистолет. На ноги я встала у конца стола, где стоял Бернардо. Я глянула на него:
     - Отойди к Эдуарду.
     - Я же ничего не делал, - ответил он.
     - Отойди, Бернардо. Мне нужно место.
     Он открыл рот, будто хотел возразить, но Эдуард его перебил:
     - Сделай, как она говорит.
     Бернардо отошел.
     Когда они все оказались на том конце комнаты, я убрала пистолет.
     У Эдуарда в руках был большой картонный ящик, переполненный папками. Сейчас Эдуард поставил его на стол.
     - У тебя даже пистолета не было, - возмутился Олаф.
     - Он мне не был нужен.
     Олаф резко прошел мимо Эдуарда в коридор. Хотелось мне думать, что он пошел собирать вещи, но вряд ли мне выпадет такое счастье. Я его знала меньше часа, но уже убедилась, что он никому не лапушка.

Глава 20

     Убийство всегда порождает кучу бумаг, но серийное убийство способно утопить в бумагах все. Мы с Эдуардом и Бернардо прорывались против течения уже с час, а Олаф так и не вернулся. Может, он решил собрать вещи и уехать? Я не слышала хлопанья дверей и шума машины, но я ведь не знала, насколько дом звуконепроницаем. Эдуарда вроде бы отсутствие Олафа не беспокоило, так что и я не стала на этом зацикливаться. Я уже прочла один отчет от корки до корки, чтобы составить общее впечатление, а кое-что даже привлекло мое внимание. В разрезах на телах обнаружены следы обсидиана. Может быть, обсидианового лезвия. Хотя мы вроде бы были не в той части света? Или нет?
     - Ацтеки сюда когда-нибудь доходили? - спросила я.
     Эдуарду вопрос не показался странным.
     - Да.
     - И я не первая обратила внимание, что обсидиан может означать ацтекскую магию?
     - Не первая.
     - Спасибо за сообщение, что мы ищем ацтекского монстра какого-то вида.
     - Местные копы говорили с ведущим в этой области экспертом. Профессор Даллас не может указать какое-либо божество или предание, которое можно было бы связать с этими убийствами и увечьями.
     - Звучит как цитата. Об этом есть что-нибудь л отчетах?
     Он поднял глаза от горы бумаг:
     - Где-то есть.
     - Существует ли ацтекское божество, которому жрецы приносили бы жертвы, содрав с них кожу? Или это было у майя?
     Он пожал плечами:
     - Профессор связи не видит, поэтому я ничего и говорил тебе. Полиция этот ацтекский след пережевывала несколько недель. И без толку. Я тебя привез сюда, чтобы ты нашла новые мысли, а не мусолила старые.
     - Все равно я хотела бы поговорить с профессором. С твоего позволения, конечно.
     Я постаралась, чтобы моя язвительность до него дошла.
     - Сначала просмотри отчеты, может, мы что-нибудь упустили, а с профессором я тебя познакомлю потом.
     Я подняла на него глаза, попыталась прочесть что-то в этой младенческой синеве - как всегда, безрезультатно.
     - И когда меня представят профессору?
     - Сегодня.
     Тут я подняла брови:
     - Ну и ну, это таки да скоро, особенно если учесть твое мнение, что я зря трачу на это время.
     - Она почти все ночи проводит в Альбукерке в одном клубе.
     - Она - то есть профессор Даллас, - уточнила я.
     Он кивнул.
     - И что в этом клубе такого особенного?
     - Если бы ты изучала ацтекскую мифологию и историю, то не упустила бы возмо