благосостояние, как 
результат ее реформ". Токвиль, за тридцать лет до события, предсказал попытку 
южных штатов американской республики отделиться от северных. Гейне за много лет 
вперед говорил нам: "Вы, французы, должны более опасаться объединенной Германии, 
чем всего Священного Союза, -- всех кроатов и всех казаков". Кинэ предсказывал в 
1832 г. перемены, которые должны были произойти в Германии, роль Пруссии, 
угрозу, висевшую над нашими головами, железную руку, которая попытается снова 
овладеть ключами Эльзаса. Так как государственные люди поглощены текущими 
событиями, то близорукость -- их естественное состояние. Отдаленные предвидения 
могут основываться лишь на общих законах психологии народов или социальной 
науки. Этим объясняется тот кажущийся парадокс, что легче предсказать отдаленное 
будущее, чем ближайшее, находящееся на расстоянии, доступном, по-видимому, 
каждому глазу. Без сомнения, Стюарт Милль придавал слишком большое значение 
психологии, которая не составляет всего и дает только один из элементов вопроса; 
но тем не менее психология вместе с физиологией может служить все таки наиболее 
надежной основой для предвидения человеческих событий, так как она позволяет 
установить законы и указать причины. Предвидения, основанные на чисто 
эмпирических наблюдениях, на статистике и даже на истории, не покоятся на знании 
причин, которыми определяются явления; поэтому их справедливо сравнивают с 
эмпирическими предсказаниями затмений древними астрономами. После многочисленных 
наблюдений, халдеи заметили, что существуют известные промежутки времени, по 
истечении которых затмения повторяются почти в одном и том же порядке: не зная 
истинных причин и не умея делать вычислений, они часто могли предсказывать 
повторение затмения в том месте, где они находились. Современный астроном не 
нуждается ни в какой статистике, он знает причины, определяет следствия, и 
звезды говорят ему, как Иегове: вот мы. Но астрономия, очаровывавшая Стюарта 
Милля, обязана своей точностью малому числу элементов, принимаемых ею в 
соображение, так же как и относительному постоянству этих элементов, 
изменяющихся лишь чрезвычайно медленно. Однако только одна теория солнца 
Лаверрье потребовала двенадцати томов in folio вычислений. Психология же обществ 
гораздо сложнее даже млечного пути: здесь комбинации превышают всякую 
возможность вычисления. Чтобы понять это, стоит только вспомнить, что двенадцать 
лиц, сидящих вокруг стола, могут быть перемещены почти на 500 миллионов 
различных способов, причем ни разу не будет повторена одна и та же комбинация. 
Утверждают, что если бы с начала нашей эры и до настоящего времени эти 
двенадцать человек непрерывно пересаживались бы, посвящая на это занятие по 
двенадцати часов в день, то они до сего времени еще не успели бы перепробовать 
всех возможных комбинаций. Попытайтесь теперь представить себе вместо двенадцати 
лиц, расположенных в известном порядке, комбинацию психических и физиологических 
элементов, входящих в состав целого народа, и вы поймете, что если даже 
известная задача "о трех телах" представляет столько трудностей для астрономии, 
то факторы национального развития представят их значительно более для 
социологии. 
Наука о характерах должна быть сравниваема не с астрономией, как думал Милль, а 
с естественной историей. Но в естественной истории изучение функций, т. е. 
физиология, отличается от изучения типичных форм, т. е. от морфологии. Вы тщетно 
будете искать в одной общей физиологии объяснения, почему волк имеет такую-то 
форму, а лисица иную. Слишком много причин содействуют образованию видов, так же 
как и индивидов: изменяемость, естественный подбор, наследственность и т. д. 
Хотя ученики Дарвина значительно опередили старую "Естественную Историю", 
ссылавшуюся на первоначально созданные виды, они все-таки еще далеки от того, 
чтобы быть в состоянии предсказать будущую фауну и флору земного шара. Известно, 
что садоводам, а также и людям, занимающимся разведением животных, часто 
приходится удивляться непредвиденной "игре" природы. Некоторые виды послушно 
воспроизводят известный тип; другие делают капризные отклонения. Почему? Они не 
могут объяснить этого. Зная отца и мать ребенка, а также его деда и бабку, вы 
легко можете предугадать, что ребенок будет походить на них известными чертами; 
но будете ли вы в состоянии даже приблизительно нарисовать его портрет? Из 
ощущений желтого и синего цвета никто не был бы в состоянии вывести ощущение 
зеленого цвета; такого же рода сюрпризы ожидают нас при изучении характеров, 
особенно национальных. 
Один из самых выдающихся современных психологов Англии, Джемс Уорд, замечает, 
что в астрономии, так же как в физике и даже в химии, нет настоящих неделимых, а 
существуют лишь агрегаты частиц; дух же человека, напротив того, нечто единое 
sui generis. Каждый человек по отношению к своему поведению и характеру может 
быть назван в этом смысле единственным, и те же самые обстоятельства вовсе не 
"те же самые" для каких угодно двух людей: два человека не смотрят на мир одними 
и теми же глазами. Таким образом, чтобы предугадать влияние известных 
обстоятельств на их умы, как хочет этого Стюарт Милль, надо было бы знать, как 
именно представятся им эти обстоятельства; а такого рода "личные уравнения" чаще 
всего неразрешимы для нашей науки. "Было бы так же разумно, -- говорит Джемс 
Уорд, -- браться определить путем дедукции все разновидности животных на 
основании одних физиологических законов размножения, действующих при различных 
обстоятельствах, как и желать вывести многочисленные различия в человеческих 
характерах из одних основных законов психологии. Без сомнения, зоология и 
ботаника могут кое-что сделать для объяснения различных форм жизни, но здесь 
нельзя обойтись без приложения многих принципов. "Было бы так же разумно 
пытаться понять Шекспира, на основании сведений о тайнобрачныx растениях, как и 
желать проникнуть в смысл истории посредством небольшого числа общих 
предложений, из которых могли бы быть выведены все единообразия, существующие в 
мире". 
Однако мы думаем, что критикуя Стюарта Милля, Джеймс Уорд впал в противоположную 
крайность и составил себе, подобно Шопенгауэру, слишком мистическое понятие об 
индивидуальности. Индивидуум -- несомненно "нечто неизреченное", но не потому, 
что он неразложим. Напротив того, сознающая индивидуальность заключает в себе 
бесконечное: это та точка зрения, под которой ей представляется целый мир жизни, 
более сложный, чем туманное пятно Ориона. Кроме того, как бы ни были различны и 
оригинальны личности, необходимо однако признать, что они все входят в известное 
число категорий или типичных характеров. Стюарт Милль не вполне ошибался, когда 
думал, что в среде нации различия в характерах обыкновенных личностей в 
значительной степени нейтрализуются. Это доказывается тем, что, например, 
французская и английская нация всегда обнаруживали те же различия в характерах, 
несмотря на все изменения, совершавшиеся постепенно в их истории. Единственная 
ошибка Стюарта Милля -- в том, что он прилагает то же рассуждение к 
исключительным индивидуумам. Необходимо согласиться, что гении не нейтрализуют 
один другого в течение данного столетия, ибо мы знаем, что не существовало 
другого Фемистокла, другого Цезаря или Лютера, равных им по способностям, но с 
противоположными им тенденциями. Однако Стюарт Милль думает, что если взять 
достаточно большие периоды времени, например несколько веков, то "эти случайные 
комбинации могут быть исключены". Рассуждать так -- значит забывать, что 
сущность гения в том и заключается, чтобы вносить новое и непредвиденное в века 
и события. Эти "счастливые случайности", которые можно сравнить с появлением 
нового вида путем неожиданной комбинации зародышей, не могут быть предусмотрены 
нашими вычислениями. 
В истории народов играют иногда значительную роль даже побочные обстоятельства. 
Раса Кро-Маньон (Cro-Magnon), говорит Катрфаж, была выше расы Furfoz; последняя 
не умела ни стрелять из лука, ни рисовать; первая же искусно рисовала и 
употребляла лук и стрелы. Но последняя обладала гончарным искусством, которое 
было неизвестно первой, отсюда множество преимуществ на стороне расы, 
признаваемой низшей и с менее развитым черепом. Древние перуанцы достигли 
высокой степени цивилизации в агрикультуре, гончарном искусстве, архитектуре и 
устройстве дорог; но у них не было никакого письма; отсюда и глубокая отсталость 
по отношению к европейским цивилизациям. Предположите вместе с Тардом, что порох 
был бы изобретен во времена римлян, что само по себе не представляло бы ничего 
невозможного, -- или компас и книгопечатание, -- и судьбы древнего и нового 
миров изменились бы; настоящих средних веков без сомнения не было бы. Варвары, 
несмотря на их прекрасные "длинные черепа", встретили бы отпор; а если бы они 
водворились в какой-либо стране, книги скоро поставили бы их на высший уровень. 
Можно следовательно сказать вместе с Тардом, что случайность, в форме гениальных 
изобретений или случайных открытий, играла огромную роль в эволюции обществ. 
Дарвин часто говорит о счастливых случайностях; возможно, что он преувеличивает 
их значение и сферу действия, но несомненно, что они занимают значительное место 
в естественной истории, а еще большее -- в общественной. Ветер переносит через 
моря семена растения на какой-нибудь остров или более или менее отдаленный 
континент, и вот -- новый пришлый вид, появившийся случайно; Тард имеет 
основание предполагать, что аналогичные явления происходят в общественной среде. 
Мы не допускаем конечно, как допускает это Ренувье и даже Тард, чтобы случайное 
было свободно, чтобы оно могло возникнуть и не возникнуть. Оно детерминировано, 
как и все остальное, но оно не укладывается в рамки однообразной эволюции, 
заранее начерченной в наших головах в ее различных фазах, эволюции, которая 
представляла бы собой бесконечную борьбу между расами или классами. Это 
подвижной детерминизм: благодаря именно тому, что он повсюду и во всем, он может 
принимать все формы и проходить по всем путям. Борьба этнических и социальных 
групп -- лишь его низшие и временные проявления. 
Таким образом, даже по отношению к целым народам с резко выраженным национальным 
характером, можно допустить лишь очень общие и неопределенные предсказания. 
Колесо истории никогда не возвращается на то же самое место; история не 
повторяется; прогресс наших обществ -- "величественная драма", смысл которой мы 
можем достаточно понять, чтобы должным образом выполнить в ней свою роль, но 
развязку которой мы не в состоянии предугадать. Мы даже не можем, говорит Джемс 
Уорд, вывести настоящее из прошедшего по методу Милля; как же могли бы мы 
предусмотреть будущее? В области ощущений человек ненасытен; новые потребности 
возникают беспрерывно, прежде чем получают удовлетворение старые; в области 
науки каждый шаг вперед открывает новые горизонты, ставит вопросы, о которых 
ранее не подозревали, вызывает предприятия, о которых не грезили. Стюарт Милль 
допускает, вместе с Огюстом Контом, что прогресс человечества зависит в 
наибольшей степени от прогресса знаний (он забывал о религии, искусствах и даже 
обычаях, представляющих собой важные данные); но кто может предвидеть прогресс 
науки, а следовательно соответствующие изменения в научных взглядах и во всем, 
зависящем от них? 
Итак, мы приходим к тому выводу, что два элемента в истории народов не поддаются 
вычислению: с одной стороны, индивидуальные и коллективные характеры, а с другой 
-- непрерывное открытие универсальных законов. Как в субъективной, так и в 
объективной сфере имеет свое место непредвидимое, и социальная астрономия, 
основанная на априорном знании характеров, представляется химерической. 
Но, не приписывая психологии народов те пророческие свойства, о которых мечтал 
Стюарт Милль, нельзя отрицать ее полезности для общественной науки, приложением 
которой должны были бы быть истинная юриспруденция, политика и экономика. Сама 
общественная мораль и национальная педагогия должны были бы основываться на 
изучении национальных характеров, задачу усовершенствования которых они берут на 
себя. Наконец, история должна получить новое освещение под влиянием психологии 
народов. Чистая история -- лишь подготовка материала для наук об обществах, 
которая должна изучать их не только в их прошлом, но и в их законах, 
господствующих над всей эволюцией. Мы видели, что среди этих законов первое 
место занимают психологические. Стремясь сделаться научной, история стремится 
быть лишь приложением общественной психологии и частью общественной науки. Как 
описание фактов и даже как критика доказательств, она -- лишь документальная 
работа, орудие изысканий; она обдумывает все пережитое человечеством; но она еще 
не настоящая наука, пока из фактов не выяснятся социальные законы. История, как 
социология, изучает не ad narrandum и не ad probandum, а, как говорит 
Фюстель-де-Куланж, -- ad intelligendum. Каждое из существовавших обществ было в 
своем роде живым существом; историк должен не только описать его, но и объяснить 
его жизнь. Он должен показать, как функционировали органы обществ, их право, их 
политическую экономию, религию, философию, мораль, науку, искусства, их 
умственные привычки, обычаи, их представление о бытии. Ясно следовательно, что 
историк-социолог должен изучать характер народов, их физическую, умственную и 
моральную среду, наконец их социальную среду и их сношения с другими народами. 
История, утверждает Гумплович, не создание человека: она продукт природы. Но это 
значит забывать, что человек и общества -- сами продукт природы и венец ее. 
Следовательно история должна объяснять развитие самого человечества не только 
одной природой, но природой и человеком. Не утверждая вместе с Лазарюсом, что 
бытие народов не покоится ни на каких чисто объективных отношениях, -- вроде 
тождественности расы, общности языка, имущественных порядков и т. д., -- 
необходимо признать, что субъективные отношения и социальные связи непрерывно 
возрастают; народ прежде всего -- собрание людей, смотрящих на себя, как на 
народ, "умственное создание тех, кто непрерывно создает его"; его сущность -- в 
сознании. 
Мы увидим, что этот тип нравственного единства, основанного на вековой общности 
чувств и идей, немногие нации осуществили в той мере, как французская. 
КНИГА ПЕРВАЯ 
ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ И ИХ УЧАСТИЕ В ОБРАЗОВАНИИ ФРАНЦУЗСКОГО ХАРАКТЕРА
ГЛАВА ПЕРВАЯ 
ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ
Всякая возникающая наука, подобно юности, отличается гордостью, резкостью, 
склонностью увлекаться, поспешностью в выводах. Антропология служит примером 
этого. Вряд ли что сравнится со смелостью утверждений, основанных как раз на 
наименее достоверных, но новых или вновь изучаемых данных. Общий прогресс 
человечества, говорит один из догматиков дарвинистской антропологии, впрочем 
настоящий ученый и мыслитель, требует истребления железом или голодом, 
исчезновения с лица земли медленно развивающихся и миролюбивых рас; в ближайшем 
столетии "последние сентименталисты увидят истребление многих народов". Не 
следует довольствоваться утверждением, что сила первенствует над правом, в том 
смысле, что всякое право имеет своим источником проявление силы; необходимо 
пойти далее: "Сила существует, говорит Лапуж, но мы не уверены в существовании 
права". Предвзятость взглядов некоторых дарвинистов граничит с фанатизмом, а 
иногда, когда дело идет о применении этих взглядов к социологии, прямо с 
жестокостью. Быть может, им следовало бы придти ко взаимному соглашению, ранее 
чем осуждать на погибель большинство человеческого рода. 
В самом деле, в анализе и классификации национальных характеров лингвисты, 
политики и сами антропологи, произвели большую путаницу. Сначала лингвисты, 
классифицируя народы по языкам, создали свою теорию "народностей": панславизм, 
пангерманизм и т. д. Но на это антропологи не без основания возражали им, что 
сходство языков еще вовсе не предрешает сходства рас. Галлы, говорят они, очень 
скоро научившиеся языку своих завоевателей, остались тем не менее галлами. Саксы 
навязали свой язык кельтам Великобритании; норманны, завоевавшие после того 
Англию, не могли внести в нее своего языка. Было замечено, что даже во Франции 
воины Роддона, после того как они в течение столетия владели Нормандией, уже 
говорили только по-французски. Вслед за лингвистами явились историки и политики, 
еще более запутавшие вопрос. По примеру Вальтера Скотта, оба Тьерри (а также 
Вильям Эдвардс) смешали нации с расами, чем так хорошо воспользовались политики. 
Наконец, мы уже видели, до какой степени злоупотребляют соображениями о расах 
сами антропологи. Никоторые из них говорят нам о расах, когда они должны были бы 
говорить просто о типах, т. е. об известных комбинациях характеров. Эти 
комбинации очень изменчивы, между тем признаки настоящих рас постоянны. 
Существуют французский, английский, немецкий типы, но не существует французской, 
английской или немецкой расы. Если бы захотели распределить Европу по расам, 
превосходно заметил тот самый антрополог, слова которого мы недавно цитировали, 
то "я ручаюсь, что никто не сумел бы поставить ни одного пограничного камня". 
Действительно, составные расовые элементы почти одни и те же во всей Европе, за 
исключением некоторой татарской примеси на востоке. По выражению Топинара, 
народы -- лишь продукт истории. Человеческие расы ни в чем не походят на 
зоологические, ни даже на расы домашних животных, как их понимают и создают по 
своему желанию зоотехники, причем им всегда известна родословная этих рас. Так 
называемые национальные расы являются перед наблюдателем в такой же степени 
спутанными и в том же неустойчивом виде, как это, по словам Топинара, 
наблюдается у голубей или собак, предоставленных свободному скрещиванию. Нельзя 
говорить о расах в применении к этим животным; это лишь более или менее 
неопределенные типы. "Такова же, -- говорит Топинар, -- история европейских 
рас". В настоящее время не существует отпрысков человечества, которые отличались 
бы первоначальной однородностью первобытных племен. "Повсюду можно встретить 
все, что угодно": среди европейских черепов, "более или менее китайские или 
негритянские", причем их можно "безразлично назвать французскими, английскими 
или русскими, и т. д.". Только очень изощренный глаз может усмотреть 
совокупность признаков, более выступающих на вид, нежели другие и образующих 
тип, "всегда впрочем более или менее искусственный". Всем памятные ошибки должны 
были бы наводить на сомнение антропологов. Однажды в Сальпетриер открыли 
кладбище, где, как говорили, были похоронены "солдаты союзной армии 1814 г.". 
Очень известный краниолог, преждевременно злоупотреблявший искусством 
определения типов, исследовал черепа и заявил, что один из них принадлежал 
финну, другой -- башкиру, третий -- калмыку, четвертый -- кельту и так далее. К 
несчастью, через некоторое время стало известным, что в этом месте были 
погребены женщины, умершие от холеры в 1832 г. 
Математик Шейсон вычислил, что если допустить, что во Франции не происходило 
браков между кровными родственниками, то предполагая по три поколения на каждое 
столетие, пришлось бы придти к заключению, что в жилах французов течет кровь по 
крайней мере двадцати миллионов современников 1000 года. Если же взять за 
исходную точку начало христианской эры, то эта цифра перешла бы за 18 
квинтильонов. Чтобы выразить то же число, соответствующее междуледниковому 
периоду, пришлось бы покрыть цифрами всю поверхность земного шара. Из этих 
невозможных чисел математически выводят то заключение, что между людьми должны 
были происходить бесчисленные скрещивания, что у всех обитателей одной и той же 
местности, провинции и даже нации необходим