коропреходящее возбуждение под влиянием 
какой-либо великой идеи и вызываемого ею чувства. Измените идею и дайте уму 
другое направление, представивши новые соображения, и направление чувства также 
изменится, потому что оно было не столько проявлением внутреннего бытия, сколько 
результатом идейного стимула. 
Второй чертой французской впечатлительности является и до настоящего времени ее 
центробежный, экспансивный характер; это, по-видимому, главным образом кельтское 
свойство. Впрочем оно довольно часто встречается у нервно-сангвинического 
темперамента, который характеризуется не замкнутостью и интенсивностью чувства, 
а скорее стремлением к его израсходованию, его внешнему проявлению. Отсюда можно 
вывести важное следствие. Соедините вместе большое число людей, обладающих 
такого рода впечатлительностью, требующей внешнего исхода, необходимым 
результатом этого будет их быстрое и интенсивное воздействие друг на друга; это 
значит, что между ними быстро установится взаимная симпатия, и все эти люди 
будут охвачены одними и теми же чувствами. Сильное развитие социального 
инстинкта во Франции, без сомнения, объясняется также интеллектуальными и 
историческими причинами, но его первоначальнй зародыш следует искать, по нашему 
мнению, в быстрой заразительности экспансивной чувствительности, при которой 
способность поддаваться влиянию и оказывать влияние на других доходит до высшей 
степени. В самом деле, существует ли на свете народ, на которого сильнее бы 
влияла коллективная жизнь, чем на французов, постоянно ощущающих потребность в 
общении и гармонии с окружающими? Одиночество тяготит нас: единение составляет 
нашу силу и в то же время наше счастье. Мы не способны думать, чувствовать и 
наслаждаться в одиночку; мы не можем отделить довольства других от нашего 
собственного. Вследствие этого мы часто имеем наивность предполагать, что то, 
что делает счастливыми нас, способно осчастливить мир, и что все человечество 
должно думать и чувствовать, как Франция. Отсюда наш прозелитизм, заразительный 
характер нашего ума, часто увлекающего другие нации, несмотря на прирожденную 
флегму одних из них н на недоверчивую осторожность других. Обратную сторону 
этого свойства составляет известная доброжелательная тирания по отношению к 
окружающим, заставляющая нас во что бы то ни стало добиваться, чтобы они 
разделяли наши чувства и мысли. Часто также те из нас, кто обладает менее 
властной натурой, выбирают наиболее краткий путь и, недолго думая, начинают сами 
разделять мысли и чувства других. 
Народы бывают оптимистами, когда они обладают очень развитым 
мускульно-сангвиническим темпераментом, а также когда они окружены веселой, 
радующей сердце природой; они склонны тогда жертвовать будущим, в котором они 
никогда не сомневаются, ради настоящего момента. Эти черты характера часто 
встречаются во Франции и теперь. Вместе с хорошим расположением духа мы легко 
проникаемся надеждой, верим в себя, во всех и во все. Француз любит смеяться. 
Впрочем веселость в высшей степени общественное чувство. Она предполагает два 
условия: во-первых, преобладание экспансивности над сосредоточенностью; немец и 
англосакс не отличаются смешливостью; второе условие -- возможность смеяться и 
даже смеяться над другими, не опасаясь с их стороны злопамятства и мести; иногда 
шутки обходятся слишком дорого; испанец и итальянец не любят смеяться. 
Воля сохранила у французского народа тот порывистый, центробежный и 
прямолинейный характер, каким она отличалась уже у галлов. Физиолог сказал бы, 
что импульсивный механизм берет в нем верх над задерживающим. Как и у наших 
предков, храбрость часто доходит у нас до дерзости, а любовь к свободе до 
недисциплинированности; но так как наша воля проявляется скорее в виде внезапных 
порывов, нежели медленных усилий, то мы скоро устаем хотеть и в конце концов 
возвращаемся к заведенному порядку, к повседневной рутине. Недостаток 
непосредственной воли заключается в чрезмерной внезапности решений, отсюда 
иногда то легкомыслие и сумасбродство, в которых нас упрекают. Зато наша 
непосредственная и экспансивная воля имеет то преимущество, что всегда следуя 
первому движению, приводит к правдивости. Притворство требует размышления и 
сдержанности; хитрые планы предполагают предусмотрительность и настойчивость; 
нам недостает этих способностей. Француз, согласно своему традиционному типу, 
искренен и откровенен по темпераменту. Одно воображение или желание блеснуть 
перед толпой может заставить его более или менее сознательно извратить истину: 
он фантазирует и прикрашивает; чаще всего это не расчет, а избыток веселья. Он 
всегда немного гасконец, даже когда по происхождению кельт или франк. 
У натур, характеризующихся живой впечатлительностью и порывистой волей, можно 
ожидать встретить ум также решительный и прямолинейный, который, подобно лучу 
света, устремляется вперед, не оглядываясь вокруг себя. Наше первое 
интеллектуальное качество -- понятливость. Оно имеет свои достоинства и 
недостатки; ею обусловливается быстрота усвоения, но последнее иногда бывает 
недостаточно прочно; она сообщает уму как бы ковкость, которая при изменчивых 
обстоятельствах может влечь за собой непостоянство; она иногда мешает также 
углубляться в подробности, позволяя слишком быстро схватить общие стороны. 
Сент-Эвремон говорил: "Нет ничего недоступного уму француза, лишь бы он захотел 
дать себе труд подумать"; но он, по природе своей, мало склонен к этому: 
уверенный в гибкости своего ума, всегда торопящийся достигнуть цели, он 
произносит слишком поспешные суждения. Если последние редко бывают не верны во 
всех частях, то они часто неполны и односторонни. А так как сторона, наиболее 
доступная первому взгляду -- внешняя, то нельзя удивляться, что средние умы во 
Франции часто оказываются поверхностными. Их спасает верность и точность первого 
взгляда, позволяющие в одно мгновение разглядеть то, для чего более 
тяжеловесному уму потребовался бы час. 
В умах, отличающихся быстротой и понятливостью, любовь к ясности является 
неизбежно: все туманное составляет для них препятствие, стесняет их естественный 
размах и потому антипатично им. Равным образом, круг идей, благоприятствующих их 
естественным свойствам, должен особенно нравиться им. Французы особенно склонны 
ко всякому упрощению. Эта любовь к упрощению в свою очередь вполне согласуется с 
отвлеченными и общими идеями, имеющими в наших глазах еще и то преимущество, что 
они наиболее легко передаваемы и, так сказать, наиболее социальны. Мы любим 
ясность до того, что устраняем все, что может лишь наводить на мысль; 
неопределенное, смутное представление не имеет для нас никакой цены, хотя бы оно 
вызывало известные чувства и даже зачатки идеи. "Истина, -- сказал Паскаль, -- 
тонкое острие"; только это острие и ценится нами. Это было бы хорошо, если бы мы 
всегда могли точно попасть в математическую точку; но для всякого несовершенного 
ума неопределенная и широкая идея часто заключает в себе больше истины, чем 
точная и узкая. 
Свойствами ощущения и чувств определяется характер воображения: француз, вообще 
говоря, лишен сильного воображения. Его внутреннее зрение не отличается 
интенсивностью, доходящей до галлюцинации, и неистощимой фантазией германского и 
англосаксонского ума: это скорее интеллектуальное и отдаленное представление, 
чем конкретное воспроизведение, соприкосновение с непосредственной 
действительностью и обладание ей. Склонный к выводам и построениям, наш ум 
отличается не столько способностью восстанавливать в воображении 
действительность, сколько открывать возможное или необходимое сцепление явлений. 
Другими словами, это -- логическое и комбинирующее воображение, находящее 
удовольствие в том, что было названо отвлеченным абрисом жизни. Шатобриан, Гюго, 
Флобер и 3оля -- исключения среди нас. Мы более рассуждаем, нежели воображаем, и 
мы всего лучше рисуем в нашем воображении не внешний, а внутренний мир чувств и 
особенно идей. 
Любовь к рассуждению часто мешает наблюдению. Сказанное Миллем об Огюсте Конте 
приложимо ко многим французам: "Он так хорошо сцепляет свои аргументы, что 
заставляет принимать за доказанную истину доведенную до совершенства связность и 
логическую устойчивость его системы. Эта способность к систематизации, к 
извлечению из основного принципа его наиболее отдаленных последствий и 
сопровождающая их ясность изложения кажутся мне преобладающими свойствами всех 
хороших французских писателей. Они связаны также с их отличительным недостатком, 
представляющимся мне в следующем виде: они до такой степени удовлетворяются 
ясностью, с какой их заключения вытекают из их основных посылок, что не 
останавливаются на сопоставлении этих заключений с реальными фактами... и я 
думаю, что этот именно недостаток позволил Конту придать своим идеям такую 
систематичность и связность, что они принимают вид позитивной науки". 
Характер чувствительности и воли определяет собой не только форму и естественные 
свойства ума, но также и выбор предметов, на которые направляется мысль: можно 
поэтому предвидеть, что французскому уму наиболее отвечают общественные и 
гуманитарные идеи. В применении к обществу, общие идеи становятся возвышенными и 
великодушными; они-то именно и имели всегда во Франции наиболее шансов на успех. 
Гейст и Лазарус, занимавшиеся психологией народов, констатировали эту склонность 
отрываться от своей личности ради идеи, иногда даже ради "идейного существа". Мы 
все представляем себе и всего желаем, без сомнения, не в форме вечного, как 
Спиноза, но, по меньшей мере, в форме универсального. Ради этого мы подвергаем 
наши идеи тройной операции: немедленно же по их зарождении мы объективируем их 
на основании того картезьянского и французского принципа, что "все ясно мыслимое 
истинно"; затем, так как всякая истина должна быть универсальной, мы возводим 
наши идеи в законы; наконец, так как сама всеобщность неполна, если не 
охватывает собой фактов, мы обращаем наши идеи в действия. Эта потребность в 
объективной реализации -- настоятельна; наше интеллектуальное нетерпение не 
мирится ни с какими компромиссами. Мы никогда не удовлетворяемся одним 
платоническим созерцанием: мы догматичны и вместе с тем практичны. Когда наш 
догмат оказывается истинным, получается наилучшая возможная комбинация, и мы 
способны тогда на великие дела; но если, на несчастие, наши раз суждения ложны, 
мы идем до последних пределов нашего заблуждения и в конце концов разбиваем лбы 
о неумолимую действительность. 
Эти врожденные свойства расы в соединении с латинской культурой должны были 
повести к французскому рационализму. Уже у римлян "рассудок" играл руководящую 
роль, приняв у них форму универсального законодательства; но там это делалось с 
целью господства: римский космополитизм гораздо более заставлял мир служить 
Риму, нежели Рим миру. Католицизм поднялся на более общечеловеческую точку 
зрения. Наконец, под действием римского и христианского влияния, Франция 
оказалась способной поставить рационализм на его высшую ступень, отделив его от 
политических и религиозных интересов и придав ему философское значение. 
Французский рационализм основан на убеждении, что в мире действительности все 
доступно пониманию, если не для настоящей несовершенной науки, то, по крайней 
мере, для будущей. Немецкий ум, напротив того, всюду усматривает нечто 
недоступное пониманию и предполагает, что этим нечто можно овладеть лишь 
чувством и волей; он допускает в мире действительного внелогическое или нечто, 
стоящее выше логики. Ниже разума стоит нечто более основное, а именно -- 
природа; отсюда германский натурализм; выше разума, стоит божественное; отсюда 
германский мистицизм. Кроме того, так как стоящее ниже и выше разума сливается в 
один непроницаемый мрак, то в конце концов натурализм и мистицизм также 
сливаются в германском уме. Французскому уму, напротив того, чужды натурализм и 
мистицизм; не удовлетворяясь грубым и темным фактом, он не удовлетворяется также 
и еще более туманными чувством и верой; он более всего любит разум и аргументы. 
Немцы и англичане горячо упрекают французов за их веру в идеал, в рациональную 
организацию общества, за их любовь к идеям, а особенно -- ясным и отчетливым. 
Этого рода упреки нашли отголосок в Ренане и Тэне. По их мнению, человек, 
обладающий одними ясными идеями, никогда не постигнет ничего в сфере жизни и 
общества, где преобразования совершаются глухо и смутно и где необходимые 
действия не всегда могут быть обоснованы доказательствами. Без сомнения; но одно 
дело довольствоваться в области науки или жизни уже имеющимися ясными идеями, не 
ища ничего более, и другое дело -- добиваться ясности даже в самых туманных 
областях и желать все увидеть при ярком свете. Все простое и ясное находится не 
на поверхности, а на самой глубине; осуждению должна подвергнуться не эта 
истинная, а та мнимая ясность, которой наша нация несомненно слишком часто 
довольствуется. Полурешение кажется ей яснее полного решения, и она думает, что 
поняла часть, не успевши понять всего; это -- двойная иллюзия, являющаяся 
результатом французского нетерпения и особенно опасная в сфере общественной 
жизни. Мы могли бы с еще большим основанием, нежели немец Г„те, вскричать: 
"Света, более света!23". 
Разум "необходимо стремится к единству", как говорил Платон. Наша любовь к 
единству еще более сближает нас с древними, а особенно с римлянами, которые 
развили ее в нас. Она порождает известную интеллектуальную нетерпимость по 
отношению ко всему, что отдаляется от господствующего мнения, а иногда даже и от 
нашего собственного, которое мы естественно склонны признавать единственно 
рациональным. Наш ум по инстинкту доктринерский. К счастью, наше стремление 
приобрести симпатию других заставляет нас делать им многие уступки. 
Предположите умственные свойства французов достигнувшими высшей степени 
развития, и вы получите ту способность анализа, которая иногда разрешает самые 
запутанные вопросы, не уступает в утонченности самим явлениям, разлагает их на 
элементы, доступные пониманию, определяет их, классифицирует и подводит под ярмо 
законов. Вы получите также тот талант дедукции, который позволяет следить за 
развертывающеюся нитью аргументации через все лабиринты, не упуская ни одного 
звена из цепи причин и следствий; вы получите диалектику, напоминающую 
диалектику греков, но более здравомыслящую и менее софистическую. Вы получите, 
наконец, дар упрощать действительность, сводя ее, как делают математики, к ее 
существенным элементам и получая таким образом ее верное, хотя и отвлеченное 
воспроизведение, яркую проекцию на плоскость нашего ума. Присоедините к этому 
умению разложить на составные элементы и объяснить существующее еще более редкую 
способность угадать возможное и долженствующее быть, и вы получите способность 
математического и логического творчества, так часто встречавшуюся во Франции. 
Математика всегда была одной из наук, в которой Франция особенно отличалась; 
даже и теперь наша школа геометров стоит в первом ряду. Геометрический ум не 
мешает умственной утонченности: разве не были Декарт и Паскаль одновременно 
строгими математиками и тонкими мыслителями? Способностью открывать соотношения, 
характеризующей французский ум, объясняется, что мы находим удовольствие в том, 
чтобы играть самими идеями, комбинировать их на тысячи ладов, находить то 
гармонию, то противоречие между ними. Если найденное соотношение одновременно 
точно и неожиданно, то в этой способности уловить нечто трудноуловимое и 
выразить его в изысканной форме заключается наше остроумие. В германском или 
британском юморе с его едкостью и горечью выражается скорее независимость 
чувства и воли, противопоставляющих себя другим; французское остроумие более 
интеллектуального характера, и даже в его язвительности больше бескорыстия: это 
не столько столкновение личностей, сколько столкновение идей, сопровождающееся 
блестящими искрами. Когда сюда вносится личный элемент, он принимает форму 
светского тщеславия; это -- желание нравиться другим, забавляя их. 
Уменьшите глубину и широту французского ума, но оставьте ему его ясность и 
точность, и вы получите здравый смысл, одновременно теоретический и 
практический, у одних изощренный, тогда как у многих других отличающийся 
тупостью. Враг всего рискованного, а также слишком низменного, здравый смысл 
составляет, по-видимому, скорее свойство кельто-славянских масс, чем 
германо-скандинавской расы и даже расы Средиземного моря; вследствие этого он 
особенно часто встречается среди наших крестьян и нашей буржуазии; он хорошо 
согласуется с постоянными заботами о положительных и непосредственных интересах. 
Прибавим к этому, что здравый смысл слишком часто вредит оригинальности. "Всякий 
дерзающий во Франции думать и действовать иначе, чем все остальные, -- говорит 
Гете, -- должен обладать большим мужеством. Ни у одного народа не развито в 
такой степени чувство и боязнь смешного; малейшее отступление от гармонической, 
а иногда и от условной формы оскорбляет его вкус". Все слишком индивидуальное 
кажется эксцентричным и как бы проникнутым эгоизмом нашему в высшей степени 
общественному уму. 
В литературе и искусствах впечатлительность, уравновешенная разумом, составляет 
вкус, а вкус имеет своим последствием критическое чувство. Всем известна 
французская проницательность, когда дело идет о том, чтобы выяснить достоинства 
и недостатки произведения, приняв за основу не личную фантазию, а общий разум и 
общие условия общественной жизни. 
Таковы традиционные черты французского ума. Мода, всегда властвующая над нами, 
может вызвать у нас увлечение то славянским, то скандинавским направлением ума, 
и мы становимся более доступными чуждым идеям и чувствам, но в глубине мы всегда 
остаемся французами. 
ГЛАВА ВТОРАЯ 
ФРАНЦУЗСКИЙ ЯЗЫК И ФРАНЦУЗСКИЙ ХАРАКТЕР
Язык данного народа так же связан с его характером, как черты лица с характером 
индивидуума: у филологии есть свое лицо. 
Французский ум отпечатался на языке, полученном от римлян. Освободившись от 
своих торжественных форм, этот легкий и гибкий язык стал вполне приспособленным 
к мысли, слову и действию24. 
Стараясь объяснить успешную пропаганду французских либеральных и республиканских 
идей в Европе после революции, Жозеф до Мэстр видел в самом строении нашего 
языка одну из главных причин заразительности этой демократической пропаганды. 
"Так, как нация, -- говорил он, -- не может получить миссии, не будучи снабжена 
орудием для ее выполнения, то вы получили это орудие в форме вашего языка, 
которому вы гораздо более обязаны вашим господством, чем вашим армиям, хотя они 
потрясли вселенную". Кому не знакомы страницы Ривароля, на которых он говорит об 
универсальности и ясности нашего языка. "Другие языки, -- читаем мы у него, -- 
были бы способны передавать и предсказания оракулов, наш же язык дискредитировал 
бы их". Вместо предсказаний наш язык более удобен для формулирования 
естественных и человеческих законов: это самый научный и юридический из языков. 
Разве его не предпочитали всем другим, когда шло дело о редактировании трактатов 
и законов? 
Потребность в наречии, наиболее пригодном для общественных сношений, была одной 
из причин, сделавшей французский язык до такой степени аналитическим, а 
вследствие этого точным, что всякая фальшь слышна в нем, как на хорошо 
настроенном инструменте. Это -- язык, на котором всего труднее плохо мыслить и 
хорошо писать. Француз выражает отдельными словами не только главные мысли, но и 
все второстепенные идеи, часто даже простые указания соотношений. Таким образом 
мысль развивается скорее в ее логическом порядке, нежели следует настроению 
говорящего. Расположение слов определяется не личным чувством и не капризом 
воли, под влиянием которых могли бы выд