е правдоподобно. Вот в какое безвыходное положение ставят нас все эти 
доисторические истории. 
Что же касается чудовищной картины внутренней борьбы между Homo Europaeus и Homo 
Alpinus, подготовляемой формами черепа, борьбы, жертвой которой будет Франция, 
то это чистейшая фантазия антропологов. Впрочем Лапуж в конце концов должен был 
ответить на делаемые ему возражения, что умственное превосходство не составляет 
привилегии какой-нибудь одной расы и что всякая чистая раса могла бы выработать 
из себя высшую форму человечества. Но это значит придавать очень преувеличенное 
значение чистоте расы: чернокожая раса могла бы достигнуть высшей степени 
развития, но все погибло бы, если бы среди нее явилась примесь белой расы! Лапуж 
утверждает, что некоторые расы богаче евгеническими семьями14, в которых высшие 
качества передаются наследственно. Но этого-то именно и невозможно установить, 
так как необходимо было бы доказать, что долихоцефалы производят в 
действительности более евгенических семей, потому что они долихоцефалы; но каким 
образом устранить все другие влияния? 
Впрочем, если существуют восторженные поклонники длинных черепов, то находятся 
также свои сторонники и у широких. Славянин Анучин доказывает превосходство 
брахицефалов. Другие думают, вместе с Вирховым, что голова уширяется и должна с 
течением времени делаться все шире, чтобы дать место всему, что заставляет ее 
вмещать прогресс знаний; наибольшую массу мозга в наименьшем пространстве 
позволяет вместить именно шарообразная форма головы. Тем не менее, прибавляют 
они, объем мозга не может значительно увеличиться, не нарушая равновесия головы 
и гармонии ее отдельных частей: передние лопасти могут увеличиваться, но только 
до тех пор, пока вертикальная линия, проходящая через центр тяжести мозга, будет 
пересекать середину основания черепа или лишь немного отступать от нее вперед; 
при большем отдалении, глаза оказались бы слишком углубленными под нависшим 
черепом. Все антропологи, впрочем, единодушно признают, что в действительности 
долихоцефалия будет заменена всеобщей брахицефалией. Но неужели прогресс все 
время двигался вспять, от доисторических пещерных долихоцефалов до современного 
человечества, повинного в уширении своих черепов? 
По мнению Гальтона, смуглолицые увеличиваются в числе, потому что они обладают 
лучшим здоровьем, как это по-видимому доказывается статистическими данными, 
относящимися к войне между южными и северными штатами Америки. По мнению де 
Кандолля, увеличение пигмента предполагает более полную и энергичную 
деятельность организма. Белокурые, согласно этому взгляду, оказываются менее 
сильными физически, подобно бледным цветкам, а потому обязанными быть более 
интеллигентными; отсюда -- постепенный подбор в сторону умственного 
превосходства. Чего только не приходится совершать подбору! Согласно другим, 
кельто-славяне, потому оказываются преобладающими численно, что они вели более 
спокойную жизнь, в то время как северяне истребляли друг друга; но когда борьба 
будет перенесена на экономическую почву, они будут побеждены белокурыми. По 
мнению третьих, белокурые не будут в состоянии бороться даже и на этой почве, 
потому что театром борьбы являются преимущественно большие города, куда 
устремляются белокурые долихоцефалы, но где они скоро погибают. Нет возможности 
доверять всем этим противоречивым индукциям. Антропология еще слишком 
неустановившаяся наука, чтобы внушать к себе полное доверие. Как полагаться на 
психологические и социологические гипотезы, основанные на исторических 
гипотезах, которые, в свою очередь, построены на антропологических. Мы думаем, 
что по меньшей мере преждевременно обрекать одну половину человечества на 
истребление другой из-за вопроса о длине черепной коробки и притом с 
уверенностью в окончательной победе широких черепов. 
Лебон также антрополог; но он однако соглашается, что не форма головы и не 
черепной показатель дают нам возможность отличить "храброго раджпута от 
трусливого бенгалийца". Только изучение их чувств, говорит он, позволит нам 
измерить глубину, разделяющей их пропасти; можно было бы очень долго сравнивать 
черепа англичан и индусов и все-таки не понять, каким образом триста миллионов 
последних могут находиться под господством нескольких тысячей первых, но 
изучение умственных и нравственных свойств обоих народов немедленно же открывает 
нам одну из главных причин этого господства, показывая, до какой степени 
настойчивость и воля развиты у одних и слабы у других. 
Предоставим антропологам устранить, если они могут, все эти разногласия. Закон 
солидарности достовернее всей истории, а особенно наших сведений о 
доисторических временах. Что касается истинного средства восстановить социальное 
равновесие, то его надо искать не в создании замкнутой "касты" белокурых 
долихоцефалов, а в более внимательном отношении к бракам, физическому и 
нормальному здоровью будущих супругов, в гигиенических мерах, в более 
настойчивой и целесообразной борьбе с пороками, грозящими самому существованию 
расы, -- пьянством и развратом; наконец, в более широком распространении 
морализующих идей, как в германских, так и в кельто-славянских головах, среди 
англосаксов и среди оверньятов. 
Один из главных социологов воинствующей школы, Гумплович, все еще настаивая на 
"борьбе рас", в конце концов сходит с точки зрения чистых антропологов. В самом 
деле, он понимает под "расами" простые группы, состоящие из значительного числа 
всевозможных рас, медленно сливавшихся одна с другой. Раса, говорит он, -- это 
единица, создавшаяся в течение истории в процессе общественного развития и путем 
этого развития. Первоначальные факторы народов -- интеллектуального характера; 
это -- язык, религия, обычаи, право, цивилизация и т. д.; только "позднее" 
выступает на сцену физический фактор: "единство крови". Это -- цемент, 
заканчивающий и поддерживающий единство. Но зачем же, в таком случае, Гумплович 
называет историю борьбой рас? Он отнимает у этого слова его обычное и в то же 
время научное значение; психология народов уже теряет тогда тот дарвинистский 
характер, который он стремится придать ей. 
В общем, теория краниологических типов напоминает нам знаменитую теорию 
"преступного типа". Ламброзо имел основание обратить внимание на многочисленные 
признаки вырождения, встречающиеся среди преступников; но он ошибался когда 
допускал, что люди рождаются преступными, с типическими признаками преступности, 
которые могут быть немедленно же обнаружены антропологом. Подобным же образом, 
друзья длинных черепов имеют основание указывать нам на многочисленные признаки 
неуравновешенности, наблюдаемые в наших всколыхавшихся и взбаламученных 
обществах; но когда они выдают свой белокурый тип за единственного истинного 
Homo, которому предстоит при случае истребить своих недостойных конкурентов, они 
создают в форме этой псевдонаучной фантазии новый фермент нравственных 
разногласий и общественного упадка духа. Пандолихоцефализм не более высокая и 
надежная цель для человечества, чем пангерманизм, панславизм и всякого рода 
поглощения слабых сильными. 
Итак, скажем мы в заключение, психология народов должна остерегаться 
социологических софизмов, построенных на естественной истории. Они становятся 
так многочисленны и угрожающи в последнее время, что приходится останавливаться 
на самых рискованных и произвольных гипотезах, как если бы они были серьезные; 
очень часто они и оказываются таковыми на практике. У современных наций, а 
особенно во Франции, где роль ума все возрастает, "софизмы рассудка" все более и 
более порождают "софизмы сердца", вместе с внутренними или внешними войнами, 
которые являются их кровавыми применениями. "Проповедуя царство силы, -- говорит 
русский писатель Новиков, -- французские публицисты играют в руку Германии 
железа и крови; их наивность и ослепление изумительны". Если бы так называемая 
высшая раса в конце концов признала теорию силы, которой и мы увлекаемся теперь 
по примеру Германии, то ей оставалось бы только вернуться к доисторической 
морали, которой она следовала в период своего каннибальства; ее так называемое 
превосходство оказалось бы призрачным; чувство справедливости под широким 
черепом предпочтительнее несправедливости под удлиненным. Впрочем, как Франция 
думала это всегда, справедливость сама по себе сила, и, быть может, величайшая 
из всех, сила, влияние которой будет чувствоваться все более и более, по мере 
того как будет возрастать роль моральных и общественных элементов в цивилизации. 
Апофеоз силы -- поворот к прошлому, а антропологическая история -- не более как 
антропологический роман. Вполне естественно, что в век, когда утрачено прежнее 
общественное равновесие и еще не установлено новое, снова выползают на свет все 
варварские и животные инстинкты, которые псевдонаука пытается оправдать и 
возвести в теорию. Наша эпоха переживает полный кризис атавизма; благодаря 
соперничеству белых, желтокожих и чернокожих ей угрожает даже настоящая и 
последняя борьба рас, которая может, впрочем, остаться мирной борьбой; но не 
следует представлять себе в той же форме расовой борьбы соперничества французов 
с немцами или "благородных" французов с "подлыми". Это -- чисто семейные ссоры, 
не имеющие ничего общего с естественной историей; только история в собственном 
смысле слова, только общественная и политическая наука могут дать объяснение 
такого рода борьбе. Напрасно рисуют нам мрачные картины "несовместимости 
темпераментов" различных европейских рас или различных этнических слоев 
французской нации, несовместимости, которой, как говорят нам, объясняются наши 
непрерывные войны: мы уже показали, что эти воображаемые расы -- простые 
психологические типы, мозговые особенности которых нам еще неизвестны, и о 
которых не может дать ни малейшего понятия никакое изучение черепов. Это не 
"естественноисторические", а прежде всего социальные продукты; они порождены не 
наследственностью и не географической средой, а главным образом моральной, 
религиозной и философской. "Расы" -- это воплощенные чувства и мысли; борьба рас 
перешла в борьбу идей, усложненную борьбой страстей и интересов; измените идеи и 
чувства, и вы устраните войны, признаваемые неизбежными. 
КНИГА ВТОРАЯ 
ХАРАКТЕР ГАЛЛОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ 
ХАРАКТЕР И УЧРЕЖДЕНИЯ ГАЛЛОВ
Если мы соберем и классифицируем все сведения, сообщаемые нам древними о галлах, 
то мы увидим в них подтверждение согласующихся между собой данных антропологии и 
психологии, а также доказательство полного контраста между так называемыми 
французскими латинами и настоящими итальянскими латинами или чистыми германцами. 

Обратите внимание на основные свойства характера, явившиеся результатом смешения 
различных этнических элементов в Галлии, и вы увидите прежде всего, что 
чувствительность наших предков уже и тогда характеризовалась нервной 
подвижностью, в которой нас упрекают в настоящее время, как в признаке 
"вырождения". Цезарь называл эту нервную подвижность "слабостью галлов". Римляне 
констатировали также у наших предков, как резкое отличие от их собственного 
характера, крайнюю склонность воспламеняться целыми группами и усиливать 
возбуждение каждого возбуждением всех. Современная наука называет это явление 
нервной индукцией. Этот результат несомненно явился благодаря смешению белокурых 
сангвиников, а не флегматиков с нервными и экспансивными кельтами. Белокурая 
раса отличается всеми своими признаками серьезности и постоянства только на 
севере, потому что именно там вносится элемент лимфатизма, умеряющий 
сангвинический и нервный темперамент, в котором постоянство не является основным 
свойством. Обратите внимание на эллинов, смешанных с пелазгами, т. е. на 
белокурых и длинноголовых гиперборейцев, смешанных с смуглой и длинноголовой 
расой Средиземного моря: в этой смеси много общего с характером галлов, в том, 
что касается ума и легкомыслия. Кельтский элемент всегда придает 
германо-скандинавскому больше живости и подвижности. По-видимому, все народы с 
большой примесью кельто-славянского элемента, как, например, ирландцы и поляки, 
менее флегматичны и менее владеют собой. Под умеренным небом Галлии, белокурое и 
смуглолицее население, по-видимому, соперничали между собой в подвижности и 
заразительной страстности. Враги уединения, галлы охотно соединялись в большие 
толпы, быстро осваивались с незнакомцами, заставляя их садиться и рассказывать 
об отдаленных странах, "смешивались со всеми и вмешивались во все". Благодаря 
легкости, с какой они вступали в сношения с чуждыми народами и поддавались их 
влиянию в качестве победителей или побежденных, они сливались с другими народами 
или были поглощаемы ими. Отсюда большое число смешанных наций, в которые они 
входили одним из составных элементов: кельто-скифы, кельто-лигуры, галло-римляне 
и т. д. 
Дух общительности и быстро возникающая симпатия порождают великодушие. Известно 
то место, где Страбон говорит, что галлы охотно берут в свои руки дело 
угнетенных, любят защищать слабых против сильных. Они наказывают смертью 
убившего чужестранца и в то же время осуждают лишь на изгнание убившего своего 
согражданина; наконец, они охраняют путешественников. Полибий и Цезарь говорят 
также об обществах "братства", члены которых, молодые воины, окружавшие 
какого-нибудь знаменитого вождя, связывали себя взаимным обязательством быть 
безусловно преданными ему и "всходили на костер одновременно с тем, кто их 
любил". Здесь германец и кельт сливаются воедино. Как на теневую сторону этой 
картины, историки указывают нам на чувственность галлов, доводившую их до всяких 
излишеств, на "легкие и распущенные нравы, заставляющие их погружаться в 
разврат". Мишле думает, что если галлы и были развратны, то им по крайней мере 
было чуждо пьянство германцев; однако Аммьен Марцелин сообщает нам, что "жадные 
до вина, галлы изыскивают все напитки, напоминающие его; часто можно видеть 
людей низшего класса, оскотиневших от постоянного пьянства и шатающихся, 
описывая зигзаги". Народ напивался преимущественно различными сортами пива 
(cervisia, zythus) и рябиновым сидром (corma). Даже и в настоящее время наши 
бретонские кельты не отличаются трезвостью. В лучшем случае можно только 
предположить, что у кельтов пьянство носило менее мрачный характер, чем у 
германцев. По правде говоря, пороки варваров почти везде одни и те же. Однако 
трезвость южных народов, каковы римляне и греки, еще в древние времена резко 
отличалась от невоздержанности северян. 
Общительность и мысль о других естественно порождают тщеславие. Тщеславие галлов 
хорошо известно. Черная шерстяная одежда иберов резко отличалась от ярких 
разноцветных и клетчатых плащей галлов с вышитыми на них цветами. Массивные 
золотые цепи покрывали их "белые, обнаженные шеи". Они особенно старались не 
отпускать животов и даже, как говорит Страбон, наказывали юношей, полнота 
которых переходила известные пределы15. 
Фанфаронство и хвастовство галлов часто шокировало древних. Не следовало слишком 
доверяться этим веселым товарищам, замечает Мишле: они с ранних времен любили 
шутить. Слово не составляло для них ничего серьезного. Они давали обещание, 
затем смеялись и тем кончалось дело. Впрочем, речь не стоила им большого труда; 
они были неутомимые говоруны, и известно, как трудно было на их собраниях 
охранять оратора от перерывов: "Человеку, на обязанности которого лежало 
поддерживать тишину, -- говорит Мишле, -- приходилось бросаться с мечем в руке 
на прерывающего". Галлов упрекали также за их любовь к грубым шуткам. Полиен 
рассказывает, что однажды иллирийские кельты сделали вид, что обратились в 
бегство и оставили в покинутом лагере множество кушаний с примесью 
слабительного. 
В умственном отношении галлы уже отличались живостью, понятливостью, 
находчивостью. Цезарь восхищается не только их талантом подражания, но также и 
их изобретательностью. Они изобрели множество полезных предметов, скоро вошедших 
в употребление у других народов: кольчуги, ковры с украшениями, матрацы, сита из 
конского волоса, бочки и пр. Все древние, и в частности Страбон, признают галлов 
очень способными к культуре и просвещению. При их гибком и живом уме, они всем 
интересуются и ко всему проявляют способность. Усваивательные способности этого 
народа были так удивительны, что даже возбуждали беспокойство. Лишь только они 
входят в соприкосновение с македонскими или марсельскими греками, как уже 
перенимают греческий алфавит, обучаются оливковой и виноградной культуре, 
заменяют воду вином, молоком и пивом, чеканят монеты по образцу греческих, 
искусно копируют греческие статуи, в особенности Гермеса. Быстрота, с какой они 
ознакомились с римской цивилизацией, поистине поразительна. 
Что касается области воли, то самой выдающейся чертой галльского характера, если 
судить по изображению его Цезарем, является та страстность, которую позднее 
называли furia francese. Быть может, это было следствием смешения трех пылких 
рас? Другой не менее известной чертой была храбрость и презрение к смерти, 
доходившее до опьянения, напоминавшего сумасшествие: non paventi funera Galliae. 
Галлы играли со смертью, искали ее; среди битвы они сбрасывали с себя одежды и 
кидали в сторону щиты; после битвы они часто собственными руками раздирали свои 
раны, чтобы увеличить их и гордиться ими. Первым правилом их чести было никогда 
не отступать, а честь для этой в высшей степени общительной расы составляла все; 
они пускали из лука стрелы в океан, шли с мечем в руке против неба; часто они, 
чтобы выказать мужество, упорно оставались под пылающей крышей. Кто не читал тех 
страниц Мишле, на которых он рассказывает, как они за известную сумму денег или 
небольшое количество вина обязывались умереть? Они всходили на эстраду, 
раздавали своим друзьям вино или деньги, ложились на щит и подставляли горло. 
Согласно с Цезарем, Страбон дает нам следующее описание характера галла, 
сделавшееся классическим: "раздражительный", до безумия воинственный, скорый на 
битву, "но впрочем простой и незлобивый". При известном возбуждении, эти люди 
"идут прямо на врага и нападают на него с фронта, не справляясь ни с чем. 
Вследствие этого их легко победить хитростью. Их вовлекают в битву когда и где 
угодно; поводы не имеют значения: они всегда готовы, хотя бы у них не было 
другого оружия, кроме их рук и храбрости". Однако "путем убеждения их легко 
склонить к полезным решениям". Невыносимые как победители, "они впадают в 
уныние, когда побеждены". Так как они действуют под непосредственным 
впечатлением и необдуманно, заключает Страбон, то их предприятия страдают 
отсутствием политического смысла. Флавий Вописк называет галлов самым 
беспокойным народом на земле, всегда готовым переменить вождя и правительство, 
всегда ищущим опасных приключений. 
При таком страстном и увлекающемся характере, галлы не чувствовали расположения 
к дисциплине и иерархии. Мало склонные отступать от своих личных желаний, они 
инстинктивно стремились к равенству. Даже привилегия возраста была им всегда 
ненавистна. У них все братья получали равную долю, "как равна длина их мечей". В 
Германии мечи также были равной длины; но старший кормил там своих братьев, 
довольных тем, что каждый из них занимал соответствующее его возрасту место 
среди единого и нераздельного домашнего очага. У кельтов закон равной доли в 
наследстве обязывал каждое поколение к разделу, влек за собой постоянный переход 
собственности, нескончаемую экономическую революцию. Это служило также поводом к 
бесконечным распрям и вражде. 
Нелегко различить у древних народов, что было следствием тех или других 
особенностей их рас и что являлось результатом общих законов, применимых ко 
всякому общественному развитию, или, выражаясь иначе, составляло 
"социологический процесс". В облас