ародов, они 
усиленно настаивают на влиянии физической среды и приписывают ей иногда 
творческую роль. Но современная социология должна, напротив того, настаивать на 
обратном воздействии ума и воли, вызываемом самой этой средой. Обе стороны дела 
одинаково необходимы, и от их соотношения зависит окончательный результат. Так, 
например, влияние климата, столь преувеличенное Монтескье, является лишь одним 
из факторов исторической эволюции, и его действие можно понять только в 
сочетании с другими факторами, каковы раса и общественная среда. Лишь влияя 
сначала на темперамент, климат может воздействовать на характер. Азиатские 
народы, изнеженность которых ранее Монтескье отметил Гиппократ, часто обладали 
желчным темпераментом, ослабленным жарким климатом. Интенсивное внутреннее 
горение не оставляет достаточного запаса сил для проявления их во внешних 
действиях. Чрезмерная жара слишком ускоряет обращение крови и других жидкостей 
тела; она увеличивает выделение организмом жидких и твердых веществ, делая его 
менее способным к усилию и труду. Разгорячая кровь и открывая все поры, она 
делает нервы и кожу слишком чувствительными. Под влиянием жары люди становятся 
более восприимчивыми, и в то же время вместе с их чувствительностью возбуждается 
их воображение. В конце концов чрезмерная теплота утомляет и истощает самую 
чувствительность. Холод, напротив того, увеличивает крепость и силу тела, 
содействуя более обильному питанию и более равномерному распределению вещества 
во всей совокупности органов; отсюда -- большая способность к усиленному труду. 
Этой физической энергии соответствует большая нравственная энергия, потребность 
действовать, двигаться, расходовать силы. Холод сокращает также фибры кожи, 
уменьшая этим испарину; вибрация во всех сжатых частях тела, по-видимому, 
становится тогда труднее, и чувствительность требует для своего возбуждения 
более сильных воздействий. Но раз страсти вызваны под влиянием той или иной 
серьезной причины, они оказываются более глубокими и устойчивыми. Тяжесть 
воздуха, его влажность, чистота и движения также имеют свое влияние. Постоянная 
влажность, например, заполняя поры тела, замедляет циркуляцию жидкостей, 
ослабляет сосудо-двигательную систему, лишает организм энергии, притупляет 
чувствительность, словом, предрасполагает к медлительности и инертности 
флегматического темперамента. Самая пища оказывает непосредственное влияние на 
темперамент народов, на их характер. Согласно Пифагору, излишек мясной пищи 
придает человеку и расам нечто суровое и дикое, в то время, как злоупотребление 
растительной пищей ослабляет побуждения к деятельности. Новейшие ученые 
подтверждают эти наблюдения. Древние варвары и краснокожие, поедавшие много 
мяса, были воинственны и предприимчивы; народы, питающиеся фруктами и злаками, 
как например, индусы, египтяне и китайцы, отличаются более мирным характером. 
Племя Тода, живущее на Индостане и питающееся исключительно одним молоком, 
славится своей кротостью. Наконец очертание почвы и характер растительности 
также оказывают свое влияние. Лесистые страны когда-то создавали охотничьи 
племена, обыкновенно варварские и деспотические, какие встречаются еще и в 
настоящее время в Южной Америке (и какими населена была древняя Галлия); степи 
способствуют образованию пастушеских. кочевых племен, живущих патриархальными 
семьями и обреченных на периодические переселения. 
Но Монтескь„ впадает в крайность, когда хочет объяснить влиянием климата 
малейшие черты национального характера. Если верить ему, то жара, например, 
порождает трусость. Но разве римляне были трусливее германцев или галлов? разве 
нумидийцы и карфагеняне, жившие в Африке, были трусливее римлян? разве эфиопы, 
страна которых, быть может, жарчайшая в мире, не покоряли несколько раз Египта? 
Многие народы и завоеватели вышли из жарких стран, как например, арабы при Омаре 
и Османе, альмогеды и альморавиды. Что касается "жестокости", которая, по мнению 
Монтескь„, также вызывается жарким климатом, то мы встречаемся с ней в истории 
всех народов, в Греции, Риме, Италии, Испании, Англии, России, так же как в 
Египте, Ассирии и Персии. Эскимосы живут в холодной стране, но это не мешает им, 
по словам Элдиса, быть "такими же свирепыми, как населяющие их пустыни волки и 
медведи". 
Часто повторяется также мнение древних историков относительно чистосердечия и 
простоты белокурых народов севера, с твердым, открытым характером, и 
относительно большей сосредоточенности и скрытности смуглых и черноволосых 
народов южных стран. Но эти черты -- скорее результат расы и воспитания, чем 
климата. Римляне обвиняли Карфагенян в двуличии и лживости; греки жаловались на 
недобросовестность финикийцев; галлы и германцы, в свою очередь, презирали 
хитрость римлян и греков. По мере продвижения к югу, говорит Монтескь„, более 
сильные страсти увеличивают число преступлений: "всякий стремится занять по 
отношению к другим то положение, которое благоприятствует этим страстям". Мы 
охотно допускаем и только что показали, что под влиянием яркого солнца и жаркой, 
но не тропической температуры химические реакции в организме происходят быстрее, 
сама кровь делается горячее, нервы восприимчивее, а вследствие этого, эмоции -- 
страстнее и концентрированнее. Но это все, с чем можно согласиться. Монтескь„ 
утверждает, что в странах с умеренным климатом, как например во Франции, народы 
-- "непостоянны в своих обычаях, даже в своих пороках и добродетелях, так как 
климат там не отличается достаточной определенностью, чтобы мог установиться 
самый их характер". Мы охотно допускаем еще раз, что тогда темперамент менее 
стремится развиваться в одном неизменном направлении: во Франции, например, он 
более независим от внешней среды и более зависит с одной стороны от 
наследственности, а с другой -- от индивидуального образа жизни. Но причем же 
здесь пороки и добродетели? Миллионы китайцев живут в таком же климате, как и 
Франция, но разве они отличаются той же любовью к переменам, какая составляет, 
как говорят, одну из характерных черт француза, так же как она составляла одну 
из характерных особенностей галла? Тасманийцы, жившие на плодородном острове, 
климат которого напоминает французский, питались раковинами и кое-какой рыбой, 
добывавшейся ими с великим трудом; они ходили совершенно нагими и поедали 
насекомых, гнездившихся на их собственном теле. Живя без правительства и вождей, 
они были независимы одни от других и осуществляли идеал анархии; они были слабы, 
подозрительны, злы, лишены всякого любопытства и вкуса. 
Перенесите теорию Монтескь„ в Азию или в Америку, и вы не встретите там ни 
одного факта для ее поддержки. 
Причины изменений, приписываемых влиянию физической среды, очень многообразны. 
Они чаще связаны с условиями материальной и общественной жизни, чем с обитаемой 
местностью. Бедствия, недостаточное питание, чрезмерный труд, антигигиенические 
отрасли производства, сидячая жизнь, пребывание в городах -- вот неблагоприятные 
условия, большей частью социального характера, которые могут остановить или, по 
крайней мере, замедлить телесное развитие. Даже рост, представляющий, однако, 
расовый и наследственный признак, изменяется под влиянием социальной среды. 
Таким образом ни отдельный человек, ни народ не представляют собой того, что 
Молешотт называл "продуктом родителей, кормилицы, агеста и времени рождения, 
воздуха, температуры, звука, света и проч."; если это даже верно по отношению к 
животной природе человека, то неверно по отношению к его нравственной и 
общественной природе. Влияние физической среды обнаруживается главным образом в 
форме того материала, который она доставляет воле и разуму, в тех проблемах, 
которые она ставит им, в больших или меньших трудностях, на которые они и 
наталкиваются в ней; и при этом значение умственного фактора все более и более 
усиливается. Так, например, слишком значительное плодородие почвы может вызвать 
наклонность к лености и роскоши, т. е. явления морального и общественного 
характера. Если плодородие почвы не слишком велико и не слишком ничтожно, как 
например во Франции, оно будет способствовать, при всех других равных условиях, 
развитию интеллекта; бесплодие почвы в некоторых странах содействовало развитию 
воли. Но все это скорее воздействие самого человека, нежели прямое влияние 
природы. Нравы неодинаковы во внутренних и приморских городах, -- в От„ни и 
Марселе, например; известно также возбуждающее влияние морского воздуха. Но 
физические причины и в этом случае играют второстепенную роль и часто 
стушевываются вовсе; на первый план выступают неизбежно социальные условия. В 
одном месте идет простая, однообразная жизнь, и люди привязаны к старым обычаям, 
являясь врагами всяких перемен; в другом месте жизнь разнообразна, и характеры 
более восприимчивы, деятельны, подвижны, воображение живее, люди склонны к 
переменам и с увлечением принимают новинки, привозимые иностранцами. 
Экономические сношения являются в этом случае наиболее важным фактором. Находясь 
в различных климатах и внешних условиях, Марсель и Брест, как морские города, 
представляют многие сходные черты. 
Нельзя не признать того влияния, какое среда через посредство внешних чувств 
оказывает на характер воображения; но и в этом случае главное значение имеет 
психическое воздействие. Если даже у отдельных лиц настроение меняется, смотря 
по тому, сверкает ли солнце или опускается туман, то как может непрерывное 
повторение такого рода влияний не вызвать у народа известного постоянного 
настроения, которое, в конце концов, войдет составным элементом в его средний 
темперамент? Существуют климаты, вызывающие меланхолию, так же как существуют 
климаты, предрасполагающие к веселью и беззаботности. Сила воображения, 
склонность к мечтательности и даже к галлюцинациям более или менее развиваются в 
зависимости от климата, внешней среды и общего вида страны. Все путешественники 
констатируют, до какой степени естественно казалось им изменяться самим вместе с 
переменой окружающей обстановки: Лоти, бретонец на родине Ива, становится 
восточным жителем на Востоке. Доктор Лебон, изъездивший весь земной шар, говорит 
нам, что на туманных, но оживленных берегах Темзы; на лагунах Венеции с 
фантастическими перспективами; во Флоренции, перед лицом образцовых произведений 
природы и искусства; в Швейцарии, на суровых снежных вершинах; в Германии, на 
берегах старого Рейна с его древними замками и легендами; в Москве на берегах 
реки, над которой возвышается Кремль; в Индии, Персии и Китае -- мир идей и 
чувств, вызываемых меняющимися внешними условиями, представляет те же различия, 
что и самые эти условия". Во Франции мы встречаемся с самыми разнообразными 
картинами природы, и понятно, что воображение туманной Бретани не могло походить 
на воображение солнечного Прованса; вообще говоря, в душе французской нации нет 
ничего пасмурного и мрачного. Мрачное настроение Байрона, его пылкое 
воображение, неукротимая гордость, любовь к опасности, потребность борьбы, 
внутренняя экзальтация составляют национальные черты англичан. По мнению Тэна, 
эта совокупность диких страстей порождена климатом; утверждать это -- значит 
забывать и расу и индивидуальный характер, но не подлежит сомнению, что 
географическая среда влияет на настроение. 
Чтобы проникнуться недостаточностью теории географической среды, когда ей 
придается исключительное значение, попробуйте совершить мысленно следующее 
путешествие: двигайтесь по изотермической линии, соответствующей температуре 
+10оC; вы пересечете старый континент через Ливерпуль, Лондон, Мюнхен, Будапешт, 
Одессу, Пекин и северные острова Ниппона; вы увидите, что одна и та же средняя 
температура не вызвала одних и тех же физических и моральных типов. Вы встретите 
на вашем пути ирландцев, валлийцев, англичан, немцев, мадьяр, узбеков, татар, 
монгол, китайцев и японцев. Одна и та же температура произвела греков и 
готтентотов, т. е., другими словами, не произвела ни тех, ни других. В Европе 
белокурые и "чистосердечные" немцы живут между смуглыми или желтыми и мало 
чистосердечными народами, под одной и той же изотермической линией. Знойный 
климат не помешал возникновению цивилизаций ацтеков, майя, финикийцев и древних 
мексиканцев. На новом континенте, первых очагов цивилизации приходится искать 
между тропиками, на плоскогорье Анагуака, на Юкатане и берегах Титикака. Итак, 
не следует отделять вопроса о климатах от вопроса о расах. Виктор Кузэн, также 
видевший только одну сторону проблемы, хотел убедить нас, что "историческая 
эпоха, предназначенная к воплощению идеи конечного и следовательно движения, 
свободы индивидуальности", должна была иметь своим театром страну с длинной и 
изрезанной береговой линией, с невысокими горами, умеренным климатом и т. д., 
словом, -- Грецию. Такого рода пророчества задним числом не особенно трудны. В 
действительности, это воплощение идеи конечного, -- если только здесь было 
конечное, -- имело место в Греции лишь в Афинах. Оно также хорошо могло бы иметь 
место во Франции. Живой гений афинян настолько же способствовал этому, как 
географическое очертание страны. Гегель, под влиянием которого находился Кузэн, 
сам сказал: "пусть не ссылаются более на голубое небо Греции, потому что оно 
бесполезно сверкает теперь для турок; пусть мне не говорят более о нем и оставят 
меня в покое". Точно также и Францию создало не голубое небо Галлии, а французы. 
В Америке мы встречаем людей (также часто среди ирландцев или шотландцев, как и 
англичан), которые снова составляют себе состояние; после того, как они десять 
раз наживали и теряли его. Следует ли приписать эту непреодолимую энергию, это 
терпение и упорство американскому климату или же просто англосаксонскому 
происхождению? Нельзя забывать также и англосаксонского воспитания в соединении 
с честолюбием, развивающимся в еще новой стране, открытой для всех надежд. 
В общем, физические причины могут лишь ускорить или замедлить социальные 
перемены, и этим ограничивается, по замечанию Огюста Конта, почти все их 
влияние. Конт прибавляет также, что не следует забывать обратного действия 
общества на природу; оно мало-помалу "социализирует" ее. Мы увидим, что из 
данных этнической психологии и этнической социологии, -- двух наук, в которых 
история должна искать своих основных начал, -- вытекает то заключение, что 
наследственные расовые свойства и географическая среда оказывали свое влияние 
преимущественно в начале общественной эволюции. Изречение primum vivere, deinde 
philosophari (сначала жить, а потом философствовать) находило тогда свое 
применение, и самые существенные условия жизни доставлялись тогда материальной 
средой: пища, жилище, одежда, орудия н оружие, домашние животные. Человеческий 
мозг еще не достиг тогда такой самостоятельности, чтобы оторваться от внешней 
среды: он представлял собой tabula rasa философов, гладкую поверхность, готовую 
воспринимать все впечатления извне. С другой стороны, общественные сношения были 
тогда еще слишком ограничены и несложны, чтобы противодействовать физическому 
влиянию расы. Но на нацию, уже сформировавшуюся, внешняя среда оказывает очень 
слабое действие. Вместе с тем и непрестанные смешения рас ослабляют и отчасти 
нейтрализуют наследственные влияния, усиливая этим влияние социальной среды. 
Таким образом этнические и географические факторы национального характера не 
единственные и не наиболее важные. Социальные факторы, однообразие образования, 
воспитания, верований более чем уравновешивают различия этнического характера 
или обусловленные физической средой. Средиземные сардинцы не одного 
происхождения с кельтами-пьемонтцами, а корсиканцы с кельто-германцами 
французами; но это не мешает тем и другим жить в совершенном согласии между 
собой. Поляки охотнее ассимилируются с австрийцами, нежели с русскими. Эльзасцы 
-- французы сердцем, несмотря на их германские черты. Кельтическая Ирландия не 
любит Англии; а не менее кельтический Валлис слился с ней, так же, как и 
Шотландия, тоже кельтическая в своей значительной части и между тем столь мало 
похожая на родную сестру Ирландии. Французские эмигранты, очень многочисленные в 
Пруссии, замечает Лазарюс, не отличаются в настоящее время ни по уму, ни по 
характеру от немцев. 
Человеческий дух торжествует над расой также, как и над землей; народы суть 
"духовные начала". 
Видеть в эволюции обществ лишь борьбу рас среди более или менее благоприятной 
географической обстановки -- значит замечать только одну сторону вопроса, 
наиболее примитивную, наиболее относящуюся к периоду чисто животной жизни; это 
значит вернуться в область зоологии и антропологии. Даже у доисторических рас 
главнейшим двигателем общественного прогресса было производство в виду 
потребления. Вскоре кооперация стала казаться людям наиболее плодотворным и 
надежным способом производства полезных предметов. Борьба была лишь 
вспомогательным ее средством, к которому прибегали в крайних случаях. Вследствие 
этого, еще в доисторические времена, мы встречаем наряду с оружием, 
употреблявшимся сначала исключительно против животных, множество инструментов и 
орудий труда. Мортиллэ написал целую книгу о доисторических орудиях рыболовства 
и охоты, чтобы показать, как старалось зарождавшееся человечество, несмотря на 
крайнюю медленность своих успехов, изобретать орудия производства, и скольких 
неведомых благодетелей имели мы среди наших доисторических предков. Чтение этой 
книги позволяет отдохнуть от поэмы о нескончаемых войнах и универсальном 
каннибализме, придуманной антропологами и социологами их школы. Человек не был с 
самого же начала и повсюду наиболее кровожадным среди кровожадных зверей, 
единственным исключением среди них, занятым одной мыслью об истреблении и 
пожирании себе подобных; к враждебным чувствам с самых первых шагов 
присоединилась симпатия. Кооперация в такой же мере и даже более содействовала 
прогрессу, как и борьба с оружием в руках, в свою очередь заменившаяся 
мало-помалу мирной конкуренцией. 
Предрассудок относительно превосходства воинственных народов объясняется тем, 
что люди судят о настоящем по прошлому, а также тем, что даже в прошлом не 
принимается во внимание великая психологическая антитеза кочевых и оседлых 
народов, игравшая между тем огромную роль в истории. Значительное число народов 
были некогда кочевыми, благодаря ли характеру природы, принуждавшей их к такому 
образу жизни (как, например, обширные степи), или же в силу врожденного 
расположения к бродячей и охотничьей жизни. Но психология кочевника известна: 
страсть к грабежу, хитрость, склонность к опустошению и разрушению; это дело 
воспитания и нравов. Странствуя по обширным областям, кочевник делается 
обыкновенно сильным, а особенно -- ловким: ему надо преследовать дичь в лесу, 
состязаться с ней в ловкости и быстроте. Вместо дичи он часто борется с 
неприятелем. Если у него станет недоставать пищи для его стад или для него 
самого, думаете ли вы, что он поколеблется вторгнуться в соседнюю территорию? 
Часто этой территорией оказывается страна, населенная оседлыми народами, 
занимающимися земледелием. Психология таких народов представляет обыкновенно 
нечто противоположное: они отличаются более мирным темпераментом и менее 
беспорядочными нравами; у них нет ни страстей охотника, ни знакомства с 
отдаленными странами; им известна лишь обитаемая ими ограниченная территория. 
При таких условиях они часто окажутся бессильными бороться с завоевателями. Но 
будут ли они вследствие этого ниже их? Завоевание, даже в древние времена, еще 
недостаточное доказательство превосходства. Многолюдные и умственноразвитые 
нации порабощались небольшим числом кочевников. Китай был побежден татарами, 
мидийцы -- персами, Европа и Азия -- ордами Аттилы, Чингиз-хана и Там