Альфред Фуллье 
Психология французского народа
По изданию: 
А. Фуллье. "Психология французского народа", издательство Ф. Павленкова, СПб., 
1899 г., 
ПРЕДИСЛОВИЕ
В настоящей книге мы намерены представить очерк не только психологии, но также и 
физиологии французского народа. В самом деле, национальный характер тесно связан 
с темпераментом, в свою очередь обусловленным наследственной организацией и 
этническими особенностями не менее, чем географической средой. 
Но в этом случае необходимо избегать крайностей. Под влиянием политических 
предубеждений, сначала в Германии, а потом и во Франции, вопрос о 
национальностях смешивается с вопросом о расах. Отсюда получается своего рода 
исторический фатализм, отождествляющий развитие данного народа с развитием 
зоологического вида и заменяющий социологию антропологией. Писатели, 
превращающие таким образом войны между обществами в расовые войны, думают найти 
в этом научное оправдание права сильного в среде зоологического вида Ноmо. 
Некоторые антропологи, как бы находя недостаточной "борьбу за существование" 
между человеком и животными, между различными человеческими расами, между белыми 
и черными или желтыми, изобрели еще борьбу за существование между белокурыми и 
смуглыми народами, между длинноголовыми и широкоголовыми, между истинными 
"арийцами" (скандинавами или германцами) и "кельто-славянами". Это -- новая 
форма пангерманизма. Даже цвет волос становится знаменем и объединяющим 
символом: горе смуглолицым! Войны, происходившие до сих пор, оказываются простой 
забавой по сравнению с грандиозной борьбой, подготовляющейся для будущих веков: 
"люди будут истреблять друг друга миллионами, -- говорит один антрополог, -- 
из-за одной или двух сотых разницы в черепном показателе". Это будет своего рода 
библейский шибболет, по которому станут распознавать национальности. Некоторые 
социологи, как например, Гумплович и Густав Лебон, также воспевают гимны войне. 
Таким образом даже во Францию проникает немецкая теория, стремящаяся, во имя 
расового превосходства, превратить политическое или экономическое соперничество 
в кровавую ненависть и тем придать войне еще более преступный характер. В самом 
деле, война уже не является, как прежде, поединком между профессиональными 
солдатами, руководимыми профессиональными политиками, -- поединком, вызванным 
более или менее отвлеченными, отдаленными и безличными мотивами: это -- 
восстание одного народа на другой во имя воображаемой органической и 
наследственной неприязни. В области политики эти теории отражаются то 
трагическим, то комическим образом, так как для политиков все аргументы хороши. 
Лет пятнадцать тому назад албанские делегаты были посланы представить 
европейским кабинетам протест против уступки Эпира греческому правительству. В 
их меморандуме, составленном под внушением Италии, которая считает Албанию в 
числе своих невозвращенных провинций, можно было прочесть следующие строки: 
"Чтобы понять, что греки и албанцы не могут жить под одним и тем же 
правительством, достаточно исследовать совершенно различное строение их черепов: 
греки -- брахицефалы, между тем как албанцы -- долихоцефалы и почти лишены 
затылочной выпуклости". В этой, так сказать, "ученой" политике были упущены из 
вида лишь два пункта: во первых, что сами итальянцы, в общем нация брахицефалов, 
а во вторых, что и албанцы, не в обиду им будь сказано, также брахицефалы! Но 
для политика две ошибки равняются одной истине. 
Может ли психология смешивать физическое и умственное, строение человеческой 
расы с приобретенными и прогрессивно-развивающимися национальными признаками? 
Этот важный вопрос необходимо исследовать прежде всего в эпоху, когда 
цивилизация по-видимому готова признать своим идеалом новый вид варварства. В 
нашем введении мы постараемся определить, в чем заключаются различные основы 
национального характера, и какова та законная часть, которая должна быть 
отведена в нем расам. Это исследование приведет нас еще раз к тому заключению, 
что человеческая история не может быть сведена к естественной. Показав значение 
психологических и социологических факторов, а также их преобладание, 
прогрессирующее вместе с ходом истории, мы приступим к изучению французского 
характера. Мы будем искать источников его в характере галлов и римском влиянии; 
затем нами будут прослежены разнообразные проявления его в языке, религии, 
философии, литературе, искусствах. Мы будем проверять наши наблюдения отзывами о 
Франции иностранцев. Наконец мы выставим на вид два главнейших бича, которые 
могут при более или менее продолжительном действии оказать разрушительное 
влияние на национальный темперамент и даже на национальный характер французов, а 
именно: систематическое бесплодие и алкоголизм. Исследование моральной и 
общественной стороны французского характера мы откладываем до следующего тома. 
Слова Декарта, говорившего, что надо уметь справедливо отнестись к своим 
достоинствам и недостаткам еще более приложимы к нациям, чем к индивидуумам. 
Психологический и исторический фатализм, во всех его формах, и преимущественно в 
наиболее угнетающих, -- вот что особенно распространяется в настоящее время и с 
чем необходимо бороться. Правда ли, как это охотно утверждают наши противники, 
что нам, в силу нашего национального характера, присуща низшая форма ума, 
угрожающая нашей стране более или менее быстрым упадком; или же, напротив того, 
несмотря на недостатки и пороки, которых нам не только не следует скрывать от 
себя, но необходимо выставлять на вид, мы остаемся, даже в период "fin de 
siиcle" и нашего воображаемого разложения, достаточно одаренными природой и 
многовековой наследственностью, чтобы быть в состоянии, а следовательно и 
обязанными занимать высокое положение в мире? Нам кажется, что Франция -- одна 
из наций, которым надлежит помнить, что noblesse oblige. 
ВВЕДЕНИЕ 
ФАКТОРЫ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА
I. Коллективный детерминизм и идеи-силы в национальном сознании. -- II. 
Различные проявления национального характера. -- III. Физические основы 
национального характера. Органическое строение и темперамент. -- IV. Расы. -- V. 
Естественный и общественный подборы. -- VI. Среда и климат. -- VII. Социальные 
факторы. -- VIII. Предвидения в области психологии народов. 
I. -- Мы уже далеки от тех времен, когда Юм писал: "Если вы хотите знать греков 
и римлян, изучайте англичан и французов; люди, описанные Тацитом и Полибием, 
походят на окружающих нас людей". Ссылаясь на Тацита, Полибия и Цезаря для 
доказательства того, что человек повсюду остается одним и тем же, Юм не замечал, 
что даже народы, описанные этими историками, поразительно отличались один от 
другого. У каждого из них, вместе с присущими ему достоинствами, были известные 
недостатки, которые могли бы навести на мысль об "упадке и разложении", в то 
время как дело шло еще только о начале исторической жизни. Тацит описывает нам 
германцев, как людей высокого роста, флегматичных, с свирепыми голубыми глазами 
и рыжими волосами, с геркулесовской силой и ненасытными желудками, упитанных 
мясом, разгоряченных спиртными напитками, склонных к грубому и мрачному 
пьянству, любящих азартные игры, с холодным темпераментом, медленно 
привязывающихся к людям, отличающихся сравнительной чистотой нравов (для 
дикарей), культом домашнего очага, грубыми манерами, известной честностью, 
любовью к войне и свободе, верных товарищей, как в жизни, так и в смерти, что не 
устраняли однако кровавых ссор и наследственной ненависти в их среде. 
Несомненно, что Тацит дал это несколько романическое описание германцев с тайным 
намерением оказать известное влияние на римлян; но тем не менее мы узнаем в его 
картине оригинальную расу, которую он характеризовал словами: propriam et 
sinceram et tantum sui similem gentem (прямодушный и постоянный народ, всегда 
похожий на самого себя). Совершенно иной портрет находим мы у Цезаря, когда он 
рисует нам галлов высокими и белокурыми, с теми же светлыми и дикими глазами, с 
той же физической силой, но людьми более смешанной расы; в нравственном 
отношении, "впечатлительными и непостоянными на совещаниях, склонными к 
революциям", способными, под влиянием ложных слухов, увлечься и совершать 
поступки, о которых они после жалеют, решающими опрометчиво самые важные дела; 
падающими духом при первом несчастии и воспламеняющимися от первой обиды; легко 
затевающими без всякого повода войну, но вялыми, лишенными энергии в годины 
бедствий; страстно любящими всякие приключения, вторгающимися в Грецию или Рим 
из одного удовольствия сражаться; великодушными, гостеприимными, откровенными, 
приветливыми, но легкомысленными и непостоянными; тщеславными, пристрастными ко 
всему блестящему, обладающими тонким умом, уменьем шутить, любовью рассказывать, 
ненасытным любопытством по отношению ко всему новому, культом красноречия, 
удивительной легкостью речи и способностью увлекаться словами. Возможно ли 
отрицать, после подобных описаний, что национальные типы сохраняются в течение 
истории? Дело в том, что всякий характер определяется в значительной степени 
наследственным строением, которое в свою очередь зависит от расы и окружающей 
среды. 
Без сомнения, невозможно включить целый народ в одно и то же определение, так 
как в каждом народе замечаются не только индивидуальные различия, но также 
провинциальные и местные. Фламандец не похож на марсельца, а бретонец на 
гасконца. С другой стороны, благодаря смешению рас и идейному общению между 
народами, в каждой нации можно встретить индивидов, которые могли бы в такой же 
степени служить представителями соседнего народа, как по физическому, так и по 
моральному типу. Но психология народов занимается не индивидами, а средними 
характерами; что же касается средних определений и характеристик, то можно ли 
отрицать, что, в общем, даже на основании самых поверхностных признаков, вы 
всегда отличите англичанина по его физиономии? Но в таком случае каким же 
образом могла бы не существовать внутренняя физиономия французского иди 
английского ума? Можно ли отрицать, что, с точки зрения коллективных свойств, у 
всех французов имеются некоторые общие черты, будь то фламандцы или марсельцы? 
Существует следовательно национальный характер, к которому более или менее 
причастны все индивиды, и существование которого не может быть оспариваемо, даже 
если нельзя будет обнаружить его у тех или иных индивидов и групп. 
Национальный характер не представляет собой простой совокупности индивидуальных 
характеров. В среде сильно сплоченного и организованного общества, каким 
является, например, французская нация, отдельные индивиды необходимо оказывают 
взаимное влияние друг на друга, вследствие которого вырабатывается известный 
общий способ чувствовать, думать и желать, отличный от того, каким 
характеризуются ум отдельного члена общества или сумма этих умов. Национальный 
характер не представляет также собой среднего типа, который получился бы, если 
бы можно было применить к психологии способ, предложенный Гальтоном для 
фотографирования лиц, и получить коллективное или "родовое" изображение. Черты 
лица, воспроизводимые фотографией, не могут действовать и не являются причинами; 
между тем как действие национального ума отлично от индивидуальных действий и 
способно оказать своего рода давление на самих индивидов: он является не только 
следствием, но и в свою очередь причиной; он не только слагается из 
индивидуальных умов, но и влияет на умственный склад индивидов. Кроме того, 
коллективный или средний тип современных французов, например, не может служить 
верным отражением французского характера, так как каждый народ имеет свою 
историю и свои вековые традиции; согласно известному изречению, его составными 
элементами являются в гораздо большей степени мертвые, нежели живые. Во 
французском характере резюмированы физические и социальные влияния прошлых 
веков, и независимые от настоящих поколений и действующие на них самих лишь 
через посредство национальных идей, чувств и учреждений. На индивиде в его 
отношениях к согражданам тяготеет вся история его страны. Таким образом, подобно 
тому как существование нации, как определенной общественной группы, отлично 
(хотя неотделимо) от существования индивидов, национальный характер выражает 
собой особую комбинацию психических сил, внешним проявлением которой служит 
национальная жизнь. 
Можно составить себе понятие о прочных взаимодействиях, происходящих в среде 
известного народа, изучая, как это пытаются делать многие психологи в настоящее 
время, скоропреходящие и мгновенные проявления этого взаимодействия в среде 
многолюдного собрания или толпы. Когда индивиды, живущие в различных психических 
условиях, действуют одни на других, между ними происходит, по словам Тарда, 
частичный обмен, приводящий к усложнению внутреннего состояния каждого индивида: 
если же они и одушевлены одной и той же страстью и обмениваются тождественными 
впечатлениями, как это бывает в толпе, то эти впечатления, усиливаясь взаимным 
влиянием, достигают большей интенсивности; вместо усложнения индивидуального 
внутреннего состояния является усиление одного и того же настроения у всех 
индивидов. Это переход от аккорда к унисону. "Толпа, -- говорит Тард, -- 
обладает простой и глубокой мощью громадного унисона". Если секты и касты 
отличаются всеми характерными свойствами толпы в их наиболее сильном проявлении, 
то это именно потому, что члены подобных замкнутых групп "как бы складывают в 
одно общее достояние совокупность своих сходных идей и верований", и которые в 
силу такого нарастания принимают бесконечные размеры. Можно было бы прибавить, 
что когда какое-нибудь общее чувство, как, например, национальной чести или 
патриотизма, одушевляет целые народы, то оно может принять форму болезненного 
припадка. 
Кому не известно, что коллективное умственное настроение не измеряется простым 
суммированием индивидуальных настроений. В человеческих группах всего легче 
обнаруживаются и оказывают преобладающее влияние на решения чувствования, общие 
всем данным лицам; но такими чувствованиями являются обыкновенно наиболее 
простые и примитивные, а не ощущения, отвечающие позднейшим наслоениям 
цивилизации. Согласно Сигеле, Лебону и Тарду, человек в толпе оказывается ниже в 
умственном отношении, чем каким он является, как отдельная личность. 
Интеллигентные присяжные произносят нелепые вердикты; комиссии, составленные из 
выдающихся ученых или артистов, отличаются "странными промахами"; политические 
собрания вотируют меры, противоречащие индивидуальным чувствам составляющих их 
членов. Дело в том, говорит Тард, что наш умственный и нравственный капитал 
разделяется на две части, из которых одна не может быть передана другим или 
обменена и, будучи разной у разных индивидов, определяет собой оригинальность и 
личную ценность каждого из них; другая же; подлежащая обмену, состоит из 
немотивированных, безотчетных страстей и чувств, общих всем людям известной 
эпохи и известной страны. В толпе накапливается именно эта меновая часть 
капитала в ущерб первой его части. Тем не менее, хотя чувствования толпы часто 
бывают грубы, они могут быть также и великодушны; в последнем случае, однако, 
это все-таки элементарные и непосредственные ощущения, пробуждающие самую основу 
человеческой симпатии. 
Организованные толпы всегда играли значительную роль жизни народов; но, по 
мнению Лебона, эта роль никогда не была так важна, как в современных 
демократиях. Если верить ему, то замена сознательной деятельности индивидов 
бессознательной деятельностью толпы составляет одну из главных отличительных 
черт текущего столетия и современных народов. Но хотя Лебон признает крайне 
низким умственный уровень толпы, если даже она состоит из избранной части 
населения, он все-таки считает опасным касаться ее современной организации, т. 
е. ее избирательного права. Не в нашей власти, говорит он, вносить глубокие 
преобразования в социальные организмы; одно время обладает подобной 
способностью. Толпы, без сомнения, всегда останутся бессознательными, но в этой 
бессознательности, быть может, и заключается тайна их могущества. В природе, 
существа, руководящиеся исключительно инстинктом, совершают действия, 
необычайная сложность которых вызывает в нас удивление; разум -- слишком новое 
явление в человечестве, чтобы он мог открыть нам законы бессознательного, а 
особенно заменить собой бессознательную деятельность. Но он должен, по крайней 
мере, руководить ей, прибавим мы. Впрочем мы не можем согласиться с Лебоном, что 
с психологической точки зрения толпа составляет "особое существо", слившееся на 
более или менее короткое время из разнородных элементов "совершенно так же, как 
клетки, составляющие живое тело, соединяясь вместе, образуют новое существо, 
отличающееся совсем другими свойствами, чем те, которыми обладает каждая из 
них". Мы думаем, что это значит идти слишком далеко. Между простой суммой или 
средним арифметическим характеров и "созданием новых характеров" существует 
промежуточная ступень, а именно -- взаимодействие, не равносильное творению, но 
и не представляющее простого суммирования. Это взаимодействие порождает не новое 
"психологическое бытие", хотя бы даже и "временное", а создает оригинальную и 
более или менее прочную комбинацию. 
В среде нации, этого рода взаимодействия несравненно сложнее и не носят того 
мимолетного характера, каким отличаются порывы толпы или страсти собрания. В 
этом именно смысле, -- и вовсе не в метафизическом, -- нацию можно назвать 
"постоянным существом". Нельзя составить себе понятие о народе, изучая 
последовательно составляющих его в данное время индивидов: необходимо понять 
само сложное тело, а не только его отдельные составные элементы. Несомненно, 
последние являются необходимым условием образования сложного тела; но их 
соприкосновение, их взаимные отношения вызывают особые явления и специальные 
законы, что конечно вовсе не значит, что ими создается новое существо. 
Чтобы выяснить, в чем именно заключаются социальные взаимодействия, Гюйо и Тард 
настаивали на явлениях внушения, более или менее аналогичного гипнотизму, 
происходящих в среде всякого рода обществ: толпы, законодательных собраний, 
народов. Тард, согласно Тэну1, определяет человеческий мозг, как своего рода 
мультипликатор: каждое из наших восприятий и каждая из наших мыслей 
воспроизводятся и распространяются по всем изгибам серого вещества, так что 
мозговая деятельность может быть рассматриваема, как "непрестанное 
самоподражание". Если индивидуальная умственная жизнь состоит из подражательного 
внушения, действующего среди клеток, то социальная жизнь состоит из внушений, 
оказываемых одними лицами на другие. Следовательно, общество или нация могут 
быть определены, как "собрание существ, в среди которых происходит процесс 
взаимного подражания"2. Едва родившись, ребенок уже подражает отцу и формируется 
по его подобию; по мере того как он растет и, по-видимому, становится 
независимее, в нем все более и более развиваются потребности подражания: к 
первоначальному "гипнотизеру", который ранее один действовал на него, 
присоединяются другие бесчисленные гипнотизеры; в то же время и независимо от 
своей воли он сам становится гипнотизером по отношению к бесчисленным 
гипнотизируемым. Тард называет это переходом от одностороннего влияния к 
взаимному. "Общественная жизнь, подобно гипнотическому состоянию, -- лишь особая 
форма сна... Иметь лишь одни внушенные идеи и считать их своими собственными, 
такова иллюзия, свойственная сомнамбулам так же, как человеку, живущему в 
обществе". 
Не идя так далеко и не предполагая, чтобы между членами известной нации 
действительно происходило гипнотическое внушение и чтобы почти все в этой нации 
совершалось как бы в состоянии сна